Адам посмотрит на звёзды

(Органопроекция против трансгуманизма)

Михаил Кильдяшов

Удивительно, но народная русская сказка, в которой, кажется, возможны любые чудеса, не знает одушевления предметов и орудий. Всё созданное человеком может наделяться волшебными свойствами, двигаться и действовать – скатерть-самобранка накрывает на стол, клубок указывает путь и т. д. Но антропоморфна, психологична лишь живая природа: «говорят человечьим голосом», горюют и радуются, хитрят и обманываются звери, птицы, деревья, цветы, реки. В качестве хрестоматийного исключения вспоминаются, пожалуй, только говорящая печка из «Гусей-лебедей» и колобок, что воспринимается нами, скорее, не как хлеб, а как что-то символическое, подобное солнцу.

Всё, что смастерил человек, очеловечится гораздо позже, уже в авторской сказке. А наши пращуры не дерзали одушевлять «вторую природу», наделять живой жизнью то, что не рождено, а сработано. Они испытывали страх перед непостижимым, боялись вторгаться в тайну, нарушать загадочное равновесие мира.

Этот страх сохранится на многие столетия. Ещё в начале ХХ века завод у Куприна – это языческий Молох, постоянно требующий жертву, отбирающий человеческие «силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса». А в топке парохода «Атлантида» бунинского «Господина из Сан-Франциско» пылают адские жаровни: «Тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, – клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем на жерло».

Русская литература будет сторониться техники, вынесет её за скобки эстетики, не найдёт для неё восторженных образов и метафор. Машина надолго останется угрозой для души, символом Апокалипсиса, мощи, сотворённой человеком, который не ведал, что творит. Так будет, пока в русскую литературу не придёт Андрей Платонов. Он первым воспоёт машину – не как чудо прогресса, а как живое существо, породнит её с природой и человеком, отыщет у них «общее родимое пятно». Платонов провозгласит, что «человек – начало всякого механизма», что в технике мы познаём и превышаем сами себя. Любимый платоновский образ – паровоз – это гармония железа-материи, огня-души и пара-духа. Платонов истончил границу между живым и неживым, творения природы и человека в его прозе не противоречат друг дугу. Человек раскрывает затаённые возможности природы, создавая из оврага котлован, высвобождая из-под земли ювенильное море.

По Платонову, человек, который научится создавать не мёртвые изделия, а нечто наделённое жизнью, созвучное жизни, бросит вызов смерти. Такой художественный мир писателя складывался в определённом научном и философском контексте. Вернадский с его идеей перехода биосферы в ноосферу под влиянием труда и исследовательской мысли. Федоров с идеей воскрешения предков посредством соединения религии и технического прогресса. Бердяев, в 1933 году опубликовавший статью «Человек и машина». В ней он показал антиномичное отношение современников к технике. С одной стороны она вытесняет веру в Бога, природу и культуру: «Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета своей любви. И все, что происходит с миром, питает эту новую веру человека. Человек жаждал чуда для веры, и ему казалось, что чудеса прекратились. И вот техника производит настоящие чудеса».

С другой стороны техника становится защитой для человека, перед которым неудержимо расширяются время и пространство: «Мощь техники продолжает дело раскрытия бесконечности пространств и миров, в которую брошена земля, но она дает человеку и чувство его собственной мощи, возможности овладения бесконечным миром, в ней есть титанизм человека. Человек впервые делается, наконец, царем и господином земли, а может быть, и мира. Радикально изменяется отношение к пространству и времени. Прежде человек приникал к матери-земле, чтобы не быть раздавленным пространством и временем. Теперь он начинает овладевать пространством и временем, он не боится отделиться от земли, он хочет улетать, как можно дальше, в пространство».

Эта мысль Бердяева получит непосредственное подтверждение, когда меньше чем через три десятилетия человек полетит в Космос. Покорённый Космос сформирует иное отношение не только к технике, но и к человеческой деятельности в целом. Космос выведет её на вселенский уровень, станет локомотивом нашей цивилизации: потянет за собой производство, оборону, медицину, образование, культуру, породит новую эстетику. Музыка Космоса зазвучит в произведениях Владимира Мартынова и Эдуарда Артемьева. Пульсирующим океаном Космос откроется в «Солярисе» Андрея Тарковского. Космос технический сольётся с космосом метафизическим, с вселенским порядком, одолевающим хаос. Космос Гагарина станет единым с космосом Ломоносова, Лермонтова, Тютчева и Хлебникова.

Это слияние двух космосов, это одухотворение машины опишет Александр Проханов. Материя в его прозе оживёт, расплавленный металл потечёт из печей, как густая кровь, «Буран» после посадки принесёт на своих крыльях запах звёзд, встрепенётся, как чуткая птица, от прикосновения человека. В сочетании физики и метафизики Проханов ощутит грядущее тысячелетие, век благоденствия: «Русская цивилизация в жестокую неживую машину вселяет дух, который, как известно, дышит, где хочет. Соединяет рукотворную технику и первозданную природу, исконного, непредсказуемого человека и его механическое подобие, доисторическое, стихийное время и управляемую историю. Наше русское прошлое наполнено такими страданиями, такими вселенскими скорбями, что они умилостивят и одухотворят машину, внесут в нее живую этику, испытают совершенство машины слезой ребенка, слезой оленя, слезой срезанного травяного стебля».

Неведомо, какой из космосов первым покинул русскую цивилизацию, но мы отреклись и от звёздного неба, и от небесных смыслов. Мы прижались к земле, упёрлись взглядом в прах, словно роденовский «Мыслитель». Без Космоса мы осиротели, будто нашу могучую юность оставили без матери-мечты. С Космосом мы могли бы преодолеть многое – без него мы оказались слабосильны и беззащитны.

В чёрную дыру, образовавшуюся после утраты космической идеи, хлынула новая концепция отношений живого и неживого – трансгуманизм. В чём бы он ни выражался: во вживлении в человеческое тело чипов, в записи сознания на электронный носитель, во вторжении в человеческий геном – это всегда попытка переступить через человека, нарушить его Адамов облик. Здесь уже «не человек – начало механизма», а механизм – начало человека. Это то, чего подсознательно боялись наши пращуры, боялись Бунин и Куприн, то, о чём предупреждал Бердяев: «Образ и подобие Божие в человеке, как в природном существе, раскрывается и утверждается в динамике. Это и есть неустанная борьба против старого, ветхого человека во имя человека нового. Но машинизм хотел бы заменить в человеке образ и подобие Божие образом и подобием машины. Это не есть создание нового человека, это есть истребление человека, исчезновение человека, замена его иным существом, с иным, не человеческим уже существованием».

Трансгуманизм отрывает время от вечности потому, что отрицает земную жизнь как приуготовление к жизни небесной. Трансгуманизм провозгласил бесконечно длящееся время. А бесконечно длящееся время – это смерть. Трансгуманизм – это возвращение змея-искусителя, это попытка реванша адовых сил за попранную смерть. Трансгуманизм разлучает человека с Адамом, чтобы разлучить его с Христом, ведь, по слову святителя Луки (Войно-Ясенецкого), «при жизни наше тело – перстное, душевное, как тело Адама, по воскресении оно станет иным, духовным, подобным телу небесного второго Адама – Иисуса Христа, какое Он имел после славного Воскресения Своего». Так, лишённый Адамовой телесности никогда не обретёт телесности воскресшего Христа.

Трансгуманизм провозгласил бесконечно длящееся время. А бесконечно длящееся время – это смерть. Трансгуманизм – это возвращение змея-искусителя, это попытка реванша адовых сил за попранную смерть. Трансгуманизм разлучает человека с Адамом, чтобы разлучить его с Христом. Идее расчеловечивания нужно противопоставить новую философию техники, при которой человек не утратит своё Адамово первородство.

Этим трансгуманизм способен родить новый страх перед машиной. Идее расчеловечивания нужно противопоставить новую философию техники, при которой человек не утратит своё Адамово первородство.

В первой трети ХХ века была идея, способная сегодня одолеть трансгуманизм. Это органопроекция – концепция немецкого философа Эрнста Каппа, подхваченная и осмысленная духовно в России отцом Павлом Флоренским. «Человек во всех своих созданиях бессознательно воспроизводит свои органы и сам познает себя, исходя из этих искусственных созданий» – говорит Капп. «По образцу органов устраиваются орудия, ибо одна и та же душа, одно и то же творческое начало – в инстинкте зиждет подсознательно тело с его органами, а в разуме – технику с ее орудиями, но и тут орудие-строительная деятельность протекает в важнейших своих стадиях подсознательно, и сознанию достается лишь процесс вторичный. Можно сказать, что первопроекты, как телесных органов, так и технических орудий, – одни и те же, и лаборатория их – в одной и той же душе» – развивает мысль Каппа Флоренский.

Орган и орудие роднит единообразное действие, схожая функция. Флоренский приводит ряд примеров, когда человек создавал орудия, механизмы и приборы с ориентацией на анатомию и физиологию собственного тела. Тески и клещи подобны челюстям, рычаги – конечностям, телескоп и микроскоп – глазу, мехи в музыкальных инструментах – лёгким, насос – сердцу, железобетонные сооружения – костной ткани, инкубатор – материнской утробе. Вершиной органопроекции, по Флоренскому, становится дом, который подобен целостному человеческому организму. Каждый предмет в доме – отдельный орган, но только в общем пространстве эти «органы» соединяются в «организм».

Благодаря органопроекции человек, сохраняя природное естество, способен простирать свой микрокосм в макрокосм, увеличивать скорость движения, усиливать зрение и слух, осваивать непригодные для жизни биологического тела пространства. Флоренский уподобляет устройство электрической сети устройству нервной системы. Рассуждая о свойствах человеческой психики и памяти, Флоренский подбирался к идее Интернета. А говоря о доме в патриархальном крестьянском смысле, когда жилище сопряжено с двором, амбаром, сараем и всей окружающей природой – предчувствовал постижение Космоса.

Органопроекция – важная часть антропологии, а точнее, антроподицеи Флоренского – философской концепции «оправдания человека» через постижение им Бога. Флоренский видит это как путь духовного восхождения, который ведёт к отречению от рационального. Титаническая, в своей основе, природа человека изо всех сил сопротивляется непостижимости Бога-Слова. Рассудку нужно сделать скачок из реальности, длящейся «непрерывною чредою». Ему нужен скачок из области фактов и доказательств, нужен «акт веры, приводящий к абсолютному». Если же титанизм не будет преодолён, путь антроподицеи зайдёт в тупик Вавилонской башни.

Трансгуманизм и стал таким не преодолённым титанизмом. Он утверждает, что если невозможно рассудочно постичь непостижимое, то от него следует просто отказаться. Его нужно подменить тем, что укладывается в рационалистическое прокрустово ложе, потому отныне не будет ни таинств, ни святынь, ни чудес, ни души.

Трансгуманизм отрицает Абсолют, пытается отменить знаменитую формулу Семёна Франка: А + В = А, где А – Бог, В – человек. Согласно формуле, Бог – абсолютная полнота (А = А), а человек без Бога – ничто (В = А – А = 0). Трансгуманизм отменяет оба слагаемых, подставляет в формулу некое Т, не стремящееся к бесконечности, а равное нулю: Т – Т = Т.

Органопроекция же, создавая по образу и подобию человеческого тела орудия, напротив, в определённый момент сталкивается с чем-то непостижимым, невоплотимым. В органопроекции каждое творение рук человеческих, способных преобразовать только материю – это лишь прикосновение к тайне, свидетельство о тайне, свидетельство о духе.

В органопроекции человек подобен Сыну плотника, который создаёт из природной материи новые формы, наделяя их новыми задачами и смыслами. Его создания – одухотворенный труд. В трансгуманизме человек, пока он остаётся человеком, отливает золотого тельца, пытается запереть дух в мертвой материи, обратить живое в неживое. В этом противостоянии органопроекции и трансгуманизма определится будущее человека.

Органопроекция, осмысленная сегодня технологически, культурологически, философски и духовно, способна предложить особый цивилизационный путь – путь сохранения и человека, и Бога в человеке. Органопроекция способна вновь напитать человека смыслами, объединив технический и метафизический космос, присовокупив к ним космос Интернета. Последний, в перспективе, способен одолеть информационную энтропию, сделать бессмертным любой источник информации, стать глобальным архивом, библиотекой, музеем человечества. Интернет необходимо осознать как новую ступень проекции – уже не органов, а орудий – «орудиепроекцию», когда с молниеносной скоростью можно передать в любую точку инфопространства переведённую в цифру книгу, фотографию, звук, видео. Интернет – это новая, информационная оболочка ноосферы, где происходит формирование «третьей природы» – оцифрованной «второй природы», культуры.

Эту «третью природу» нужно сконцентрировать на обработке материальной культуры и на сохранении духовной и физической культуры человека. Инфосфера с её орудиепроекцией, органично слившись с пневматосферой (сферой духа), сможет стать щитом для человека, оболочкой, непроницаемой для трансгуманизма. И тогда человек останется Адамом.

Адам посмотрит на звёзды. Даст им имена. И в этих сладкозвучных словах всему миру откроются новые смыслы.