Язык косаток

Как же самец и самка из разных семей понимают друг друга при встрече, если у них разные диалекты? В ответ мне сразу вспоминается история любви Сергея Есенина и Айседоры Дункан: он так и не выучил английский, а она – русский, но им это нисколько не мешало. Когда обе стороны хорошо понимают, что им нужно друг от друга, общий язык совершенно не обязателен. Достаточно эмоциональных сигналов – мимики и жестов у людей, языка тела и вариабельных звуков у косаток.

На самом деле диалекты не являются языком в привычном нам смысле – то есть аналогом человеческой речи. В репертуаре каждой семьи обычно от семи до пятнадцати стереотипных сигналов, и это больше напоминает набор команд типа «майна» – «вира», чем развитую систему коммуникации. Чаще всего косатки перекликаются, когда расходятся на большие расстояния и перемешиваются с членами других семей, – это помогает им не потерять своих в общей какофонии и похоже на перекличку грибников, бредущих через лес. Кроме того, их система коммуникации позволяет им координировать действия, выполняя довольно сложные маневры во время охоты. Но едва ли эта система хоть сколько-нибудь похожа на человеческую речь. Тем не менее попытки расшифровки языка косаток или дельфинов исходили именно из модели человеческой речи – возможно, именно поэтому все они оказались в большей или меньшей степени безуспешными.

Как вообще расшифровывают новые языки? Прежде всего для этого нужно знать, что является элементарной единицей языка и как он устроен. Про человеческие языки мы знаем, например, что они состоят из слов, а слова – из фонем. Каким бы диким и экзотическим ни было племя, ни одному лингвисту не придет в голову пытаться включить в словарь кашель, чихание или смех. То есть мы примерно представляем себе, как выглядит и как устроена человеческая речь, и ориентируемся именно на нее.

Про косаток же совершенно неизвестно, как у них может быть организована передача абстрактной информации и есть ли она у них вообще. Для представителей семейства дельфиновых, к которым относятся и косатки, характерны три основные категории звуков – щелчки, скрипы (которые состоят из очень быстро следующих друг за другом щелчков) и свисты. Щелчки используются для эхолокации – обнаружения предмета под водой по отраженному эху. Скрипы и свисты считаются коммуникативными сигналами, но для чего они точно нужны, достоверно неизвестно. Крики косаток являются чем-то промежуточным между скрипами и свистами – «классические» дельфины (афалины, белобочки, стенеллы и им подобные) таких звуков обычно не издают.

Пока что лишь для одной категории свистов удалось установить определенную функцию – это сигнатурные свисты, или свисты-автографы дельфинов-афалин. У каждого из них есть свой индивидуальный сигнатурный свист, как имя у человека. Но если свое имя мы произносим обычно лишь при знакомстве – «Меня зовут Вася», а дальше нас по имени называют окружающие, то дельфины сами регулярно повторяют свой сигнатурный свист, особенно когда по каким-то причинам оказываются отделены от группы. Кроме того, в отличие от наших имен, дельфин в детстве сам «придумывает» себе свой свист, постепенно формируя его в течение первого года жизни. Дальше он обычно остается неизменным, но, если дельфины дружат и все время ходят вместе (такое обычно случается у самцов), их свисты со временем становятся более похожими.

Для чего нужны все остальные свисты, скрипы и крики, не очень понятно. Джон Форд – главный канадский исследователь косаточьих звуков – писал в своих статьях, что ему не удалось обнаружить какой-либо закономерности в использовании разных типов звуков в зависимости от поведения косаток. Проще говоря, что бы животные ни делали, они могут издавать любой из звуков своего репертуара или все вперемешку, и от чего это зависит, совершенно непонятно. Но в первые годы со свойственной юным исследователям самонадеянностью я полагала, что надо лишь смотреть и слушать повнимательнее, и мы обязательно сумеем обнаружить в звуках косаток какой-то смысл. Иногда нам это почти удавалось: бывали ситуации, когда явные изменения в поведении происходили после или во время всплеска подводных криков. Как-то раз, например, мы работали с группой косаток, которая вяло молча перемещалась, и вдруг услышали в гидрофон далекие крики. Наши косатки тоже услышали их и стремительно понеслись в ту сторону, откуда они доносились. В другой раз мы шли за группой, которая разошлась по акватории и время от времени вяло «переговаривалась», издавая тихие звуки, а потом вдруг они громко закричали все вместе, развернулись и пошли в обратную сторону. Но таких случаев было мало – слишком мало, чтобы выявить общий принцип, который их объединял бы. Чаще всего косатки просто кричали (или просто молчали) без видимой связи с тем, чем они занимались в данный момент – охотились ли они, перемещались или общались. Во время общения – так называемого «социалайзинга» – они чаще используют свисты и вариабельные крики, что подметил еще Джон Форд в 1980-е годы. Но стереотипные крики, из которых состоит диалект, можно услышать при любых типах активности.

Более конкретные функции звуков косаток, да и большинства других дельфиньих звуков установить пока не удалось. Время от времени выходят статьи, описывающие контекстное использование того или иного звука, но общей картины не складывается. И тут выходит на сцену вторая проблема расшифровки их языка – трудность определения контекста. Когда лингвист расшифровывает новый язык, он делает это в контакте с носителями (я имею в виду устные языки, а не письменные источники, там история немного другая). То есть он живет с этими людьми, общается с ними, может задать им вопрос – как называется вот это или что вы говорите в таком случае. А представьте себе ситуацию, когда лингвисту надо расшифровать язык племени, которое отказывается от контактов. Допустим, он может прилететь на вертолете, наблюдать за ними сверху и записывать звуки, спустив вниз микрофон на длинном проводе. Люди сначала пугаются вертолета, потом привыкают и перестают обращать на него внимание, занимаясь повседневными делами. Живут они в густом лесу, в хижинах, поэтому видно их сверху, только когда они выходят на поляну или мелькают между деревьями. Определить, кто что именно произнес, невозможно, так как говорят они все одновременно, а если кто-то оказывается в одиночестве, он, естественно, молчит. Как вы думаете, справился бы лингвист с такой задачей?

Между тем именно в такой ситуации оказываются исследователи дельфиньей коммуникации в природе. Животные показываются на поверхности на краткий миг и снова исчезают под водой, так что в лучшем случае вы можете определить, чем в целом занимается группа – охотой, игрой или просто куда-то направляется. Определить, кто издал звук и что он при этом делал, чаще всего невозможно.

Казалось бы, все эти проблемы можно решить в дельфинарии. Но тут тоже все непросто. Во-первых, содержание дельфина и тем более косатки – дело дорогостоящее, поэтому большинство дельфинариев предназначены вовсе не для научных исследований, а для зарабатывания денег. В некоторые коммерческие дельфинарии все же допускают ученых, но обычно с условием, что они будут вести себя хорошо и ничего не станут трогать руками. Поэтому в смысле возможности контроля над ситуацией работа в дельфинарии часто не слишком-то отличается от работы в природе. В редких случаях, когда владельцы и тренеры готовы к сотрудничеству, возникают многочисленные технические проблемы. Так или иначе до сих пор работы по расшифровке языка немногочисленны, и ничего существенного ученым достичь не удалось.

Когда я начала заниматься наукой, меня поразило, насколько научные открытия и прогресс зависят от отдельных людей. Со стороны кажется, что наука – это такая упорядоченная система, которая единым фронтом движется вперед, отодвигая грань неизведанного; что есть какой-то общий план, по которому все исследуется, и каждой проблемой занимаются наиболее компетентные в этом вопросе люди. На самом деле никакого единого фронта нет и в науке царит хаос, ибо она движима одиночками, которые ведут за собой свои группы туда, где им кажется интереснее и перспективнее в плане грантов. Часто открытий в какой-то области не происходит или качество исследований оказывается низким просто потому, что конкретному ученому не хватает нужных знаний и квалификации, а больше никто этой проблемой не занимается. (В следующий раз экзистенциальное потрясение постигло меня, когда я поняла, что то же происходит не только в науке, но вообще везде, – но это уже совсем другая история.)

Эта проблема очень хорошо видна на примере исследований дельфиньего языка. Начались они по инициативе американского нейрофизиолога Джона Лилли, который вскрыл афалину и обнаружил, что у нее большой сложный мозг, по структуре похожий на человеческий. Лилли решил, что нашел «брата по разуму», с которым нужно срочно установить контакт.

Одной из первых его «находок» стали так называемые «дистресс-свисты», или «сигналы просьбы о помощи». Лилли наблюдал несколько случаев, когда раненые или больные животные издавали стереотипные свисты и другие приходили им на помощь. Из этого он сделал вывод, что есть специальный сигнал, которым дельфин просит собратьев о помощи. Эта легенда потом долго переходила из одной книжки в другую. Лилли вообще исходил из простой модели коммуникации, когда у животного есть набор стереотипных звуков, каждый из которых издается в определенной ситуации. Такая схема коммуникативной системы того или иного вида животных почему-то очень часто живет в сознании дилетантов (а в изучении поведения Лилли – нейрофизиолог – был дилетантом; вот что происходит, когда человек берется не за свое дело), хотя на самом деле у большинства видов звуки довольно многозначны.

Дельфины тогда были в тренде из военных соображений, поэтому Лилли получил большой правительственный грант, построил лабораторию и начал учить дельфинов английскому языку. Делал он это всякими экстравагантными способами, в том числе давая им ЛСД и запирая дельфина на длительный срок в доме-бассейне с девушкой. Естественно, ничего хорошего из этого не получилось, а тема исследований языка дельфинов была скомпрометирована на много лет вперед.

Сейчас мы знаем, что неспособность произносить слова человеческой речи совершенно не обязательно означает неспособность к пониманию и передаче абстрактной информации. В работе с человекообразными обезьянами очень успешными оказались попытки обучения животных языку-посреднику (жестовому или иконографическому). Животные научались распознавать множество сигналов, обозначавших предметы, качества или действия, и комбинировали их в последовательности, подобной простым предложениям человеческой речи. Подробно об этом можно почитать в книге З. А. Зориной и А. А. Смирновой «О чем рассказали “говорящие” обезьяны».

Проводились подобные эксперименты и с дельфинами. Их звали Акеакамаи и Феникс, и жили они в дельфинарии на Гавайях. Исследователи научили их различать жесты, обозначающие несколько предметов (мяч, корзину, обруч и прочий инвентарь), а также несколько действий (положить, принести, прыгнуть через что-то и т. п.), – всего в общей сложности несколько десятков сигналов, которые комбинировались в тысячи двух- и трехсложных предложений. Дельфины (особенно Акеакамаи) продемонстрировали понимание синтаксиса – они различали и правильно выполняли команды «положить мяч в обруч» и «положить обруч на мяч». Кроме того, с помощью рычагов, означавших «да» и «нет», они оказались способны отвечать на вопросы о наличии того или иного предмета в бассейне.

Один такой эксперимент был поставлен и с косаткой по имени Гудрун, обитавшей в океанариуме города Хардервейка в Голландии. Ее научили различать названия нескольких объектов, и она вполне успешно справлялась с этой задачей, но в самый разгар эксперимента косатку продали в другой океанариум, так что довести эксперимент до получения хоть каких-то интересных результатов так и не удалось.

К сожалению, до установления обратной связи – чтобы животное могло само использовать символы в коммуникации с человеком, как «говорящие» обезьяны, – дело не дошло. Что-то в этом роде пыталась сделать Диана Рейс (она пишет о своих экспериментах в книге «Дельфин в зеркале»), но по разным техническим и логистическим причинам из этого так ничего и не получилось. Вообще, проводить подобные эксперименты с дельфинами и тем более с косатками намного проблематичнее, чем с обезьянами, по весьма прозаическим причинам: содержать их гораздо сложнее и дороже. Китообразным нужен бассейн с системой фильтрации, да и едят они побольше. Поэтому содержат их в основном в коммерческих (либо военных) дельфинариях – подавляющему большинству научных организаций это не по карману.

Другие исследователи в это время старались расшифровать звуки естественного дельфиньего языка. В СССР, например, работала группа В. И. Маркова, которая пыталась найти смысл в дельфиньей «речи», деля свисты на категории по форме частотного контура, а потом анализируя составленные из этих свистов последовательности. По результатам этого анализа Марков и его коллеги почему-то решили, что «сигналы комбинируются в тексты», из чего сделали вывод о существовании у дельфинов «коммуникативной системы открытого типа». Правда, на каком основании они пришли к этому заключению, не очень понятно, так как функции свистов оценивать они даже не пытались. Скорее всего, значительная часть описанных ими свистов были сигнатурными, так как именно их дельфины чаще всего издают в изоляции. Группа Маркова не публиковала сонограммы свистов, а приводила только приближенные частотные контуры, так что теперь уже невозможно узнать, какие именно сигналы они анализировали.

Примерно в то же время американцы Т. Лэнг и Х. Смит рассадили дельфинов в разные бассейны и устроили им телефонную связь, прерывавшуюся каждые две минуты. Дельфины охотно пересвистывались по телефону, но в отсутствие связи тоже свистели. Извлечь из полученных записей что-то осмысленное исследователям не удалось.

Самый известный эксперимент по коммуникации дельфинов – опыты Эванса – Бастиана. Дельфины находились в бассейне, разделенные непрозрачной перегородкой, но могли слышать друг друга. У каждого животного в отсеке была пара рычагов, и они должны были синхронно нажимать на левый или правый рычаг в зависимости от режима горения лампочки (непрерывное или мигание), которую видел лишь один из них. Если оба дельфина нажимали правильно, оба получали рыбу, если кто-то из них ошибался, то рыбу не получал никто. С этой задачей дельфины справились – т. е. первый смог как-то передать второму информацию, на какой рычаг нажимать. Но интерпретировать этот результат можно по-разному. Кто-то видит в нем неоспоримое подтверждение наличия языка, кто-то считает, что у животных просто произошла самодрессировка – в какой-то момент случайно сложилось так, что первый дельфин на мигание лампочки издал определенный звук, а второй нажал на нужный рычаг. Так как это поведение тут же поощрили рыбой, оно закрепилось, только и всего.

Совсем недавно опыт Эванса – Бастиана попытался повторить российский исследователь А. В. Агафонов из Института океанологии. Эксперимент был несколько усложнен: дельфинам нужно было выбирать не между двумя состояниями лампочки, а между несколькими предметами. Одному дельфину показывали предмет (например, мяч), а другой дельфин, который не видел образец, но мог слышать первого, должен был выбрать тот же предмет из набора предложенных (предварительно обоих дельфинов обучили «выбору предмета по образцу», так что они в целом знали, что от них требуется). Этот экзамен дельфины с треском провалили. Но и тут не следует спешить с выводами, считает Агафонов. Возможно, в их языке просто нет слов для обозначения таких чуждых предметов, как мяч и прочий инвентарь. Представьте аналогичный опыт с людьми, где первому человеку проигрывают музыкальный аккорд, а второй по словесному описанию должен выбрать его из набора предложенных. Музыканты, конечно, справились бы с такой задачей, а вот обычные люди, скорее всего, нет, так как они не знают специальных терминов для описания аккордов.

В популярных статьях часто ссылаются на исследование, показавшее, что свисты дельфинов распределяются по закону Ципфа. Однако этот закон как аналитический метод давно дискредитирован, поскольку нередко случайные процессы, например простое кидание кости, приводят к распределению полученных «слов» по закону Ципфа. Так что и распределение дельфиньих свистов в соответствии с этим законом ровным счетом ничего не значит.

Сейчас осмысленных работ по изучению языка дельфинов почти никто не ведет. Основная причина в том, что серьезные исследователи, нацеленные на успешную карьеру и большие гранты, прекрасно понимают, что эта тема – болото, в которое можно зарыться на долгие годы и ничего толком не добиться. Поэтому занимаются этим либо бессребреники-энтузиасты, вроде вышеупомянутого А. В. Агафонова, либо фрики, которые кормят публику красивыми сказками (зачастую и сами в них веря) и под это выбивают у общественности какие-никакие деньги на свои «работы». Так что в ближайшее время мы вряд ли сможем поговорить с дельфинами.

Но все это я понимаю сейчас, после многих лет безуспешных попыток и разочарований, а тогда мне казалось, что надо лишь немного постараться, и мы вот-вот поймем, о чем косатки перекликаются под водой. Их сложные разнообразные крики казались такими осмысленными, а порой удавалось даже связать то, что мы видим, с тем, что мы слышим, – например, часто косатки начинали кричать перед тем, как поменять направление движения, собраться тесной группой или куда-то быстро устремиться. Но чаще все-таки никаких закономерностей не прослеживается, поскольку мы видим лишь малую часть происходящего – даже находящиеся в непосредственной близости от лодки косатки бо́льшую часть времени проводят под водой, при этом звуки, которые мы слышим, могут быть вообще от других животных, занимающихся своими делами в полукилометре от нас.

Лишь после многих лет работы и тысяч часов прослушанных записей у меня в голове начала формироваться картина функций косаточьих криков, но подтолкнули меня к этому не мои собственные наблюдения, а статьи Патрика Миллера (который стал впоследствии моим руководителем в шотландской лаборатории). В одной из статей он сравнивал уровень громкости монофонических и бифонических криков. Бифонические, или «двухголосые», крики состоят как бы из двух разных звуков, издаваемых одновременно. Самый близкий нам бытовой пример – это скуление некоторых собак: они могут скулить голосом, могут издавать высокочастотные посвистывания, ну а некоторые умудряются издавать оба эти звука одновременно.

Косаткам и другим зубатым китам издавать бифонические звуки гораздо проще, чем наземным млекопитающим, ведь их голосовой аппарат устроен сложнее и совершеннее. Вместо одной пары голосовых связок, расположенных на выходе из трахеи, у них есть целых две пары вокальных губ, каждая в одном из каналов парных носовых проходов, находящихся прямо под дыхалом. У многих видов одна пара вокальных губ чуть крупнее другой; существует теория, что более крупная предназначена для издавания щелчков и скрипов, а менее крупная – для высокочастотных свистов. У косаток какая-то специализация почти наверняка есть, потому что их бифонические крики состоят из низкочастотной и высокочастотной составляющих, причем первая чаще всего ниже 2 кГц и почти никогда не превышает 4 кГц, а вторая, наоборот, почти никогда не бывает ниже 4 кГц и обычно находится на частоте от 6 до 10 кГц.

В диалекте каждой семьи обязательно есть как монофонические, так и бифонические крики – во всяком случае, ни в одной из популяций, с записями которых мне приходилось работать, – а это почти все популяции севера Тихого океана и две североатлантические – мне не попадались диалекты, которые состояли бы из криков только одного типа. Это наводит на мысль, что и те и другие имеют какие-то свои важные функции. Патрик Миллер измерил уровень громкости разных типов звуков канадских косаток и выяснил, что бифонические звуки в подавляющем большинстве случаев существенно громче монофонических. В другой работе он сравнил относительную громкость высокочастотной и низкочастотной составляющих бифонических звуков, записанных с разных сторон от косатки, и показал, что низкочастотная составляющая гораздо более направленная. Если в звуках, записанных со стороны головы косатки, обе составляющие были достаточно хорошо выражены, то в звуках, записанных с хвоста, низкочастотная составляющая была все еще достаточно хорошо слышна, а вот высокочастотная уже слаборазличима. Получается, что по их соотношению косатка-слушатель может определить, к ней или от нее плывет кричащая косатка, т. е. бифонические крики позволяют отслеживать ориентацию друг друга в пространстве.

В ходе своих собственных исследований я заметила еще одну закономерность, которая прекрасно укладывалась в картину, нарисованную Патриком: косатки редко издают бифонические крики, когда в акватории присутствует одна семья или две-три родственные семьи. Зато, когда мы встречаем скопление из множества семей, бифонические крики слышны со всех сторон. На самом деле меня до сих пор ужасно бесит эта косаточья особенность: когда есть возможность записать одну изолированную семью, животные не кричат или издают только низкочастотные скрипы вместо красивых разнообразных бифонических криков, которые мне от них больше всего нужны. Но стоит им собраться толпой, в которой невозможно выделить звуки какой-то одной семьи, как тут же они демонстрируют все свои вокальные способности. Из-за этой их особенности у меня ушло много лет на выполнение простой, казалось бы, задачи – собрать по десять криков каждого типа от каждой семьи, что нужно было мне для детальной оценки сходства диалектов и их изменчивости. По некоторым довольно часто встречающимся в Авачинском заливе семьям сделать выборку так и не удалось – хотя мы видим их часто, но когда они находятся одни, то не кричат, а издают звуки лишь в общей куче, когда определить их точную принадлежность невозможно.

Причина такого мерзкого поведения косаток, в общем-то, довольно прозрачна: когда идешь своей семьей недалеко друг от друга, разговаривать особенно не о чем, а для поддержания контакта (если члены семьи разошлись дальше расстояния видимости под водой) вполне достаточно тихих низкочастотных монофонических скрипов вроде К1 или К12. А вот в большом скоплении, когда все рассредоточены и перемешаны и тебя окружает множество косаток из чужих семей, а свои где-то далеко, поддерживать с ними контакт жизненно необходимо, чтобы не разойтись ненароком дальше расстояния слышимости. Тут-то и приходят на помощь громкие бифонические звуки, по которым можно определить, куда движется издающая их особь. Обмениваясь такими криками, члены семьи могут без опаски разойтись на несколько километров и, не сговариваясь, двигаться вместе в одну сторону.

И еще одна полезная особенность есть у бифонических криков. Они сильнее различаются между племенами, чем монофонические. По одному звуку бифонических типов К5 или К7 я могу сказать, какому племени Авачинского клана он принадлежит, а иногда могу определить это даже с точностью до семьи. А вот у монофонических звуков структура гораздо менее четкая, и, хотя они тоже различаются в разных диалектах, с уверенностью определить их принадлежность получается не всегда. И это тоже укладывается в логическую картину – монофоническим звукам, которые используются в основном для общения между членами семьи на близком расстоянии, совсем не обязательно четко отличаться от звуков других семей, а вот бифоническим звукам, на которые члены семьи ориентируются, чтобы не потерять друг друга в большом скоплении, жизненно необходимо иметь четкую структуру, различающуюся между племенами и семьями.

Получается, что, хотя мы и далеки пока от понимания того, что значат отдельные типы звуков косаток, мы примерно представляем, в чем принципиальная разница между функциями бифонических и монофонических звуков. А как же быть с вопросом, который неизменно задают журналисты и внимательные слушатели научно-популярных лекций, – как косатки понимают друг друга, если у них разные диалекты?

Скорее всего, никак, да им это и не нужно. Судя по всему, стереотипные крики, составляющие диалект, не имеют какого-то фиксированного семантического значения, как слова человеческой речи. Они призваны обозначать принадлежность косатки к семье и племени. Косвенно это подтверждают и результаты наших экспериментов по проигрыванию косаткам их собственных криков. Поначалу ничего особенного не происходило – косатки то не реагировали на звуки, то собирались тесной группой и начинали от нас уходить. Но потом мы случайно проиграли семье Молока их собственную запись, и вот тут-то они среагировали – начали громко кричать в ответ и ходить вокруг лодки в поисках источника звука. Впоследствии выяснилось, что косатки почти всегда реагируют так на проигрывание звуков своего диалекта, а вот в ответ на чужие диалекты ведут себя гораздо сдержаннее – в лучшем случае молча подходят проверить, иногда отходят, но чаще всего просто не обращают внимания. Это логично, если звуки диалекта предназначены прежде всего для поддержания связи между членами семьи – ведь тогда чужие звуки для косаток действительно не особенно важны, и их можно просто игнорировать.

Правда, тут возникает другой вопрос: если стереотипные звуки нужны только для обозначения семейной принадлежности, зачем их так много в каждом диалекте? Возможно, это результат изменений в «языке», происходящих со временем. Детеныш выучивает репертуар семьи от матери и других родственников, но копия зачастую имеет небольшие отличия от оригинала. Накопление таких отличий в череде поколений и приводит к формированию разных диалектов. Однако дело не только в случайных ошибках, возникающих при выучивании звуков детенышами. Когда мы с Патриком Миллером построили компьютерную модель, имитировавшую изменение звуков косаток, выяснилось: когда звуки менялись лишь за счет случайных ошибок, они превращались в нечто «бесформенное», из чего не выделялись ни отдельные типы, ни крики разных семей. Чтобы звуки обретали различия, но образовывали четкий репертуар и были схожи внутри одной семьи, необходимы какие-то дополнительные факторы, например стремление сделать свои крики отличающимися от криков близких семей.

Такой эффект наблюдается и в человеческих языках, скажем, при образовании социолектов – диалектов отдельных социальных групп, например представителей молодежной субкультуры, которые специально стремятся говорить на собственном сленге, чтобы отличаться от взрослых и от других молодежных группировок. При этом сленг никто не изобретает специально – он рождается как бы сам собой, когда группировка накапливает достаточное количество членов. Меня всегда завораживали такие процессы, происходящие в головах вроде бы разумных, сознательных существ совершенно независимо от их разума и без их сознательного выбора. Никто не собирается вместе и не принимает решение начать использовать слова «огонь» или «жесть» в том смысле, в каком использует их современная молодежь, – это просто происходит само собой. А ведь в наше время, всего 20 лет назад, в молодежном сленге таких слов не было.

Похоже, нечто подобное происходит и у косаток. Это гораздо сложнее выявить, хотя бы потому, что записей их звуков у нас не так много и не за такой уж длительный временной промежуток. Но иногда и в них удается проследить нечто интересное – например, выяснилось, что крики типа К5 семей Арфы и Чижа, относящихся к одному племени, схожи во всем, кроме одного-единственного короткого слога, который стабильно различается между семьями. Получается, что косатки действительно способны вносить в свои крики направленные, пусть и неосознанные, изменения: все остальные части звука у этих семей остались одинаковыми, и только один слог изменился.

Возможно, так и возникает множество разных типов в диалектах косаток. Звуки постепенно меняются за счет тех или иных процессов, и со временем некоторые из них начинают различаться так сильно, что воспринимаются как разные типы, но в то же время другие звуки по каким-то своим причинам остаются схожими. Если внутри семьи образуются разные варианты, то тип звука может расщепиться на два – не потому, что они обозначают какие-то разные предметы или действия, а просто потому, что так получилось. Когда звуков в диалекте становится слишком много, какие-то начинают использоваться все реже и реже и постепенно забываются. Так, благодаря балансу между образованием новых звуков и забыванием старых, и проходит цикл формирования косаточьих диалектов.

Звучит не слишком впечатляюще для тех, кто надеялся прочитать, что язык косаток расшифрован и мы скоро сможем вступить с ними в контакт. Но такова реальность – при нынешних методах исследования нам едва ли удастся существенно продвинуться. Для этого нужно как минимум прикрепить к каждой косатке отдельный микроскопический гидрофон, желательно вместе с видеокамерой, акселерометром и трекером, которые станут отслеживать все ее действия, а анализировать все полученные данные должна будет искусственная нейронная сеть, потому что слабому человеческому мозгу это не под силу. И все-таки я надеюсь, что когда-нибудь мы сможем все это сделать.