Опальный поэт
Я думал о господине Страдине и методе кнута и пряника. И то и другое от Владимира Юрьевича имело поистине имперские масштабы. Правда, пряник он только посулил, зато кнут совершенно конкретен. Мы приближались к зданию Службы Безопасности Кратоса.
Центральный офис СБК находится в непосредственной близости от императорской резиденции и построен в форме додекаэдра, многогранника, составленного из правильных пятиугольников, на одной из таких граней и стоит здание. Похоже на мину на подступах к священному сердцу Империи.
Приземляемся на площадку внутри внешнего огороженного периметра, проходим через шлюз во внутренний периметр. На проходной меня дважды прогоняют через детектор запрещенных предметов и дважды обыскивают.
Наконец, заходим в здание и спускаемся вниз, в подвал. Там внизу — лаборатории.
Интересно, по какому принципу работает страдинский кнут? Только ли предательство может стать причиной для активизации устройства, которое мне собираются имплантировать? Что еще? Прекрасный способ легко и без усилий уничтожить всех Преображенных. Чего боится Император? Потерять власть после нашей победы? Того, что мы восстанем против него? Зачем, если мы и так обреченные?
Еще открыт путь к отступлению, еще можно отказаться. Может быть, смогу вырваться, двое службистов — не соперники. Но тогда уничтожат остальных, тогда Страдин даст тот самый залп из Иглы Тракля, которого я так опасаюсь, и возможность которого он отрицает.
Перед нами растаяла матовая дверь одной из лабораторий, и я шагнул внутрь.
Нас встретил невысокий молодой человек, видимо врач.
— Добрый день! Проходите!
Удивления не выразил и вопросов не задал, значит, предупрежден.
— Господин Данин, расстегните, пожалуйста, рубашку и идите сюда.
Мы оказались в маленькой комнатке, отделанной зеленым кафелем. У дальней стены кресло, похожее на допросное, и шкаф с непрозрачными дверцами.
Врач коснулся указательным пальцем полусферы замка и открыл шкаф. В его руке появился инъектор, и он поднес прибор к той точке на моей груди, за которой находится сердце и чакра Анахата, что позволяла мне вытаскивать людей чуть не с того света, чакра любви и милосердия.
Боли практически не было, только дискомфорт где-то в районе сердца, ощущение чужеродного тела размером с булавочную головку. Или я выдумываю, и почувствовать это невозможно?
— Теперь немного об устройстве, — сказал сотрудник Центра. — Оно крепится к основанию предсердия, и вы будете его чувствовать, потому что не должны забывать о нем. Устройство входит в контакт с вашими биомодераторами и может работать в режиме допросного кольца. Это не значит, что вы должны жестко контролировать свои мысли. Случайные спонтанные желания не смогут вам повредить. Решение об аннигиляции будет приниматься только на основе серьезных данных, доказывающих факт предательства.
Я молчал. Значит, еще и идеальный шпион! Эта штука практически сводила на нет всю привлекательность страдинского пряника.
— Вы поняли? — спросил врач.
Я кивнул.
— Да, я понял.
— Хорошо, можете идти.
Я получил генеральский патент на гербовой бумаге с радужными фениксами, почти такой же, как постановление о моем аресте, даже подписанный той же рукой. Так я перепрыгнул через два класса табели о рангах.
Я навестил родителей, ни словом не обмолвившись ни об одном из страдинских «подарков», промолчал бы и о генерал-лейтенанте, да об этом уже было объявлено. Затем выяснил, что с остальными моими людьми, и снял квартиру неподалеку от университетского городка.
Пока все шло нормально, если конечно можно считать нормальной установку всем Преображенным таких же «устройств». Но пока все были живы.
Только к полуночи я добрался до дома и остался, наконец, один.
Квартира на пятнадцатом этаже, за окном видны огни студенческого городка и темный городской парк. Несмотря на сумасшедшие последние сутки, я нисколько не чувствовал себя усталым.
Сам, по старинке, вскипятил себе чай, заварил по всем правилам, сел у окна с видом на университет. Сколько я так просижу? Заснуть не смогу, можно не пытаться. Надо действовать и прямо сейчас, ночь — лишь досадная помеха.
И тут меня обожгла мысль, которая несколько часов была прочно упрятана в подсознание. Цертис! Инопланетное существо, живущее в моем теле. И меня охватила паника. Если я об этом подумал — значит, это стало известно Службе Безопасности.
Я коснулся рукою окна и тут же отдернул ладонь, опасаясь расплавить стекло.
Кисть руки окружает знакомое белое сияние. Оно стекает с пальцев и падает на пол серебряным потоком, и вместе с ним уходит энергия. Подступает слабость. Сияние вырастает, поднимается и превращается в женщину, которая с каждой секундой становится все материальнее. И, наконец, серебряная нить, связывающая цертиса и меня, истончается и исчезает. И мир меркнет.
Утро. Солнечный свет бьет сквозь огромные окна, украшенные по верху палевыми витражами в стиле японских ширм. Сажусь на кровати и не сразу понимаю, что я дома, в снятой накануне квартире. Рядом сидит цертис и улыбается.
— Доброе утро, Даниэль, — поет она в моей голове.
Я знаю, что понятие пола к цертису неприменимо, но раз уж ему угодно быть женщиной — пусть будет «она».
— Сколько я был без сознания?
— Ты спал. Четырнадцать часов.
Устройство связи услужливо подсказало время: три часа пополудни. Я вскочил с кровати и бросился одеваться. Цертис насмешливо смотрит на меня.
— Куда ты торопишься?
— Это же ужасно! Я потерял столько времени!
— Успокойся, тебе надо было выспаться.
Я посмотрел на цертиса и вдруг понял, кого она напоминает. Я был когда-то на Старой Земле. Там в Риме, в храме святого Петра есть скульптура Микельанджело: юная мадонна, обнимающая мертвого Христа. Если бы распятый ожил, и лицо богоматери озарила улыбка — это была бы моя цертис.
— Ты очень красивая, — сказал я.
— Ничего не бойся, — улыбнулась она. — Нас не услышат. Это я поставила блок на твою память после Светлояра. Микроаннигилятор тоже можно заблокировать.
— Значит, я свободен?
— Разве ты не был свободен? Или ты собирался предать?
— Нет.
— Тогда ничего не изменилось.
— Я бы не хотел, чтобы им стало известно о тебе.
— И не станет. Мысли и слова можно скрыть, но предательство полководца скрыть нельзя. Я не знаю, сработает ли тогда микроаннигилятор. Об этом знает только Теодор Тракль.
— Федор Тракль умер более века назад, — заметил я.
— Что есть смерть?
Я был не расположен вести философские разговоры.
— Лучше расскажи о цертисах, — попросил я. — Кто вы?
— Ты думаешь, что этот вопрос легче, чем вопрос о смерти?
— Я постараюсь понять.
Она встала, взяла мою руку, и меня пронзило непонятное чувство, которое мне уже приходилось испытывать: то ли боль, то ли наслаждение, то ли смутное воспоминание о чем-то прекрасном и навсегда утерянном. Оно напоминает дежа-вю и возникает внезапно, в любой момент, в любой обстановке, и также неожиданно исчезает непонятно куда. И теперь передо мной словно приоткрылись небесные врата.
Мы пошли на кухню.
— Закажи себе обед, — сказала она. — Это долгий разговор.
Я коснулся рукой панели управления доставкой еды, и устройство связи запросило яичницу с колбасой и кофе. Через несколько секунд заказанное блюдо уже дымилось на подносе. Я перенес его на стол и вопросительно посмотрел на цертиса.
— Мне не надо, — улыбнулась она.
— Так кто вы?
— Человечество давно знает о нас. Древние евреи называли нас ангелами, греки богами, китайцы — духами, японцы — ками. Мы направляли, поддерживали и оказывали покровительство. Теперь нас называют «цертисами» и считают почти равными себе, всего лишь инопланетянами. Это не совсем так. Да, мы живем не только на земле, мы живем во Вселенной. Но и Старая Земля, и Кратос, и Тесса и Дарт, и другие песчинки мироздания так же дороги нам, как и все остальные.
— В это трудно поверить.
Она пожала плечами.
— Я не требую веры. Ты спрашивал.
— В чем ваша цель?
— Мы сами — цель. Человек может стать цертисом, более того, он должен им стать.
— Метаморфы? Они и есть будущее человечество?
— Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.
— Значит, не болезнь?
— Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде, чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
— Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
— Что есть смерть? — улыбнулась она. — Мы опять пришли к этому вопросу.
— Исчезновение, — сдался я.
— Тоже не определение, — сказала она. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
— Где мне искать причину?
— Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
— Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
— Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница была давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
— До свидания! — сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
— Не совсем, — сказал он. — Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляло собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски поклонился:
— Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлил, пораженный нищетой обстановки.
— Ну, что стоишь? Заходи! — сказал он и развел руками. — Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч — гора, а не человек. И голос подстать — громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой — обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: Парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови в разлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.
Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.
— Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? — интересуюсь я.
Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.
— Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! — гремит он.
Я кивнул.
— Она и для меня Великая Императрица. Просто, пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.
— Дурак был, — сказал Никита. — Пока имеем — сам знаешь. Ты садись!
Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.
— Тессианское? — поинтересовался я.
— Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки — берегу для таких случаев.
Выпили.
— Двадцать человек по делу арестовано, — сказал Никита. — И, думаю, этим не кончится.
— По делу Хазаровского?
— Естественно. А по какому же?
— А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.
— Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго, — процитировал Никита.
Не дожидаясь меня, выпил еще.
— Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях — сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал — он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов в день!
— Народ его любит, — заметил я.
— Народ — это коллективный мазохист, — сказал Никита. — Ради иллюзии защищенности он готов позволить трахать себя в задницу. Только иллюзии, заметь! Нет никакой надежной твердой руки господина Страдина — одна пропаганда. И колонии теряем одну за другой, и терроризм, и война, и беднее стали, чтобы там не говорили, — он обвел глазами убогую обстановку. — Вот, смотри, очевидное доказательство. А ты встречался с этой сволочью! Смиренно просил аудиенции!
И он выпил еще, видимо намереваясь угомонить бутылку в одиночку.
— Я не со сволочью встречался, а с императором, — заметил я. — И тессианский флот привел Кратосу, а не господину Страдину. Я империи служу, а не тому, кто сидит на троне. Есть родина, понимаешь?
— Ох! — простонал Никита. — Второй Хазаровский! Тоже все говорил, да я — патриот, да я не хочу эмигрировать, да родину не унесешь на подошвах сапог! Его же предупреждали — беги. За полдня, за час, за четверть часа. Нет! Мы Родину любим. Ах, Великий Кратос! На тебе веревочку, на тебе мыло, подвесь меня, любимый, на солнышке! Или под нож, или под топор — тоже выход. И станет небо голубым от нашей крови голубой!
— Станет, — серьезно сказал я.
Никита шумно вздохнул и возвел глаза к небу.
— Вы неисправимы, Ваше превосходительство! И где теперь Хазаровский? Нет его!
— Почему же нет? Вроде жив пока.
Я допил вино и вылил себе остатки.
Никита кивнул, наклонился под стол и извлек оттуда бутылку водки «Страдинка».
— Никогда бы не стал пить эту гадость, да дешевая, — сказал он и плеснул себе в бокал из-под вина. — Да, жив пока. Но это ненадолго. Не дадут ему выйти оттуда, несмотря на все заявления о том, что у него нет политических амбиций и после тюрьмы он намерен заниматься исключительно благотворительностью. Как только шумиха спадет — так и придушат тихонько, а потом объявит об инфаркте, и никто не поморщится. Что заткнешь меня, Ваше превосходительство? А, патриот?
— Не заткну. Любить Родину — не значит льстить ей. Но ты преувеличиваешь, по-моему.
Он опрокинул бокал и налил еще.
— Ты наливай, Данька. Ничего, пить можно.
Я последовал его примеру.
— Преувеличиваю, говоришь? — усмехнулся он. — А сам-то? Я слышал, тебя чуть не расстреляли.
— У меня Т-синдром.
— Я в курсе. А когда он начался?
— Уже после этого, на корабле.
— Вот-вот. И откуда же о нем узнали?
— Вероятно, есть какие-то косвенные признаки, по которым можно поставить диагноз раньше, чем болезнь начнет проявляться в полной мере.
— Есть такие признаки: цертис неподалеку летал, свечение углядел кто-нибудь или обожженное дерево, где ты на него опирался. Только по косвенным признакам не расстреливают. По косвенным признакам задерживают и назначают разбирательство. Я видел эти дела. Вот, если бы тебя сразу на корабль погрузили без всяких фиктивных казней — было бы все путем. А так — нестыковочка.
— И что ты об этом думаешь?
— Думаю, что в твоем деле были подложные показания. И твой Т-синдром здесь вообще не при чем. А потом подлог выяснился, и Страдин решил повременить. Вот так.
Я выпил водки и закусил ломтем черного хлеба.
— И кто, ты думаешь, на меня донес?
— Это тебе лучше знать. Но вот что могу сказать совершенно определенно: Страдин обрадовался этому доносу, как дару небес, и тут же за него схватился. На кой черт ему оппозиционный губернатор! И расстрелять тебя побыстрее, думаю, тоже его идея. Только заступился кто-то или скорее подлог стал известен, пусть даже в узком кругу.
— Можно было просто не назначать меня губернатором. Прислать своего.
— Слишком явная несправедливость. Ты же все это начинал. Твоя планета.
— Казнь все равно выглядит большей несправедливостью.
— Не скажи. Предательство есть предательство. Главное, чтобы народ поверил. И оправдываться будет некому.
— Ну, может быть, — сказал я. — Не сходится только одна деталь. У моего дела пятый уровень секретности.
— Какой? А ты не путаешь?
— Вряд ли.
— Ну-у, тогда не знаю. Но Т-синдром уж точно ни при чем.
Мы расслабились, закурили. Никита перекочевал на диван и улегся на подушки. В сигарете была марихуана.
— А, знаешь, — сказал он. — У меня Страдинский портрет тоже есть. В нужнике. Тебе не надо?
— Пойду, полюбуюсь.
Светлый образ Владимира Юрьевича имеется здесь в двух экземплярах: один в виде дешевого печатного плаката над бочком, и второй — на внутренней стороне унитаза. Я подумал, что перевод голографического изображения на керамику стоил Никите немалых денег, которые можно было бы потратить на жилье. Но, видимо, удовольствие каждый день испражняться на императора оказалось для Никиты ценнее.
— Съезжай отсюда, — сказал я на прощание. — Я перевел тебе деньги.
Никита поморщился. Вероятно, перстень связи уже сообщил о приходе денег и их количестве.
— Страдинские? — спросил он.
— Мои.
— Спасибо. Будет возможность — отдам.
Я кивнул.
