Александр Барр
Пока вы мирно спали

* * *

В комнате темно.

Голос шепчет.

Голос бормочет.

Навязчивый, несмолкающий, щекочущий.

Он сидит где-то в голове. В глубине. В той ее части, куда не добираются светлые мысли. Там, где нет места жалости, искренности и рассудку. Сидит и не отстает.

Он говорит, говорит. Говорит, что никто не виноват. Так должно было случиться. Здесь нет твоей вины.

– Не сомневайся.

Он твердит, что другого варианта нет. Что для него, для них, это единственный способ убедиться.

– Приступай. Ты же хочешь. Я знаю. Не ври мне. Хочешь.

Змеиный шепот щекочет мозг.

– Давай. Смелее. Выбора у нас нет. Просто сделай. Давай же. Сделай, и мы вместе узнаем правду.

Холодно.

Голос мурлычет, сладко нашептывает, и мужчина подчиняется. Как ни старается, он не может сопротивляться уговорам.

Приближается.

Тени подрагивают. Он дышит через рот, чтобы сопение заложенных ноздрей не выдало его намерений.

Приближается.

К разгадке, к избавлению, к своей женщине.

Она спит.

Голова ее лежит на подушке, а ее ноги кокетливо забрались на его половину кровати.

Одеяло неровным комом укрывает стройное тело по плечи. В полумраке теплый сверток едва заметно приподнимается на вдохе и плавно опускается на выдохе.

Ты только посмотри, как она прекрасна. Только взгляни.

Если притаиться, кажется, можно услышать, как бьется ее нежное сердце.

– Она сводит нас с ума. Это она.

Мужчина хочет заткнуть надоедливый голос. Он трясет головой. Хватит! Он должен перестать думать. Должен. Нужно отвлечься.

Холодно.

– Это невыносимо. Начинай. Перестань нас мучить, – голос молит.

– Нет. Неправильно это.

– Не сопротивляйся. Пока она спит. Приступай. Прошу. Будет только хуже.

– Нет.

– Подчинись. Тебе не перебороть нас. Это…

– Это сводит с ума, – заканчивает мужчина фразу за шепчущим голосом, наклоняется и нюхает ее волосы.

Пряди разбросаны на подушке. Их запах кружит голову.

– Чего ждешь? Давай! – голос настаивает. Он больше не шепчет, хрипло приказывает.

Голос злится.

Мужчина медлит. Его рука гладит локоны любимой.

Он сомневается.

– Узнаем правду. Сделай.

Из открытой форточки крадется морозный воздух.

Мужчина на цыпочках обходит кровать. Не глядя переступает через разбросанную на полу одежду и идет к окну. Он не хочет, он не допустит, чтобы его любимая замерзла и простудилась.

– Хватит бродить, – голос рассержен, но пытается это скрыть. Он вновь шепчет. Обольщает. – Мы же хотим. Ты же хочешь.

– Хочу.

Мужчина кивает своему отражению в окне и медленно беззвучно закрывает форточку.

– На этот раз она нас не одурачит.

– Нет-нет. Не одурачит.

Мужчина подходит к столу.

Трясущимися от нетерпения руками роется в ворохе бумаг, проверяет подставку, заглядывает в ящики и наконец находит, что искал.

– Зачем ты это взял? Положи сейчас же, – приказывает голос.

Голос взволнован. Он знает ответ на свой вопрос. И он знает, что уже не сумеет помешать.

Мужчина неуклюже продевает пальцы в отверстия пластмассовых ручек и подходит к спящей.

Ночь диктует свои правила.

– Что ты задумал? Не смей! – голос дрожит.

Голос уже знает, что сейчас произойдет. И он растерян. Кажется, даже напуган.

Мужчина останавливается.

Глаза рассматривают узоры на пододеяльнике. Пробегают по рисункам цветов, как по лабиринту. Взгляд затуманен. Ни мужчина, ни голос в его голове больше не распоряжаются собственным телом.

– Возьми булавку. Слышишь? Убери это!

Мужчина садится на край кровати. Садится прямиком на безвыходный лабиринт мертвых цветов.

– Слышишь меня? Булавку. Или иголку. А это положи.

Голос срывается на крик.

Мужчина перехватывает ножницы, словно кинжал, острием вниз. Босые ноги стынут от холодного пола.

– Стой! Не смей! – голос паникует. – Послушай меня. Прошу. Достаточно одной капли.

– Нет. Нужно больше.

– Зачем?

– Заткнись! Я должен знать наверняка! Мы должны знать. Только так. Я больше не намерен сомневаться!

Мужчина жмурится и сжимает основаниями ладоней виски. Кажется, у него болит голова. Или это такой способ заглушить надоедливый голос.

– Из-за собственной ревности ты готов…

– Заткнись! Заткнись!

– Глеб?

Женщина проснулась.

Она трет глаза и пытается понять, что происходит.

– Смотри, что ты натворил! – шепчет голос. Он пытается говорить с досадой, но ему не удается скрыть радость.

– Глеб, что с тобой?

– Ты разбудил ее. Из-за того, что ты не послушал, теперь мы никогда не узнаем, любит она нас или нет.

– Глеб, ты меня пугаешь.

– Все. Бросай ножницы и уходи! Прочь! Пошел отсюда!

– Заткнись!

Мужчина рычит и с размаху врезается ножницами в шею любимой.

– Заткнись! Заткнись!

Форточка закрыта, но от окна все равно веет холодом. Занавески вздымаются от ветра.

Лезвия с трудом проникают под кожу. Приходится надавливать всем своим весом. Ножницы не приспособлены пробивать плоть.

Голос кричит. Женщина хрипит, держится за горло. Рот выдувает пузыри. А руки бьют. Еще и еще. Руки согреваются в теплой красной жидкости.

На его и ее лице застывает одинаковый ужас.

Кровь брызжет во все стороны.

– Заткнись! Замолчи!

Он сквозь рык и хрипы повторяет свой бессмысленный приказ.

– Заткнись!

Ножницы пластиковыми ручками больно впиваются в ладони.

В глазах темнеет.

– Молчи!

Подкатывает тошнота. А руки бьют.

С каждым новым порезом лезвия все легче входят в плоть. Теплый комок под одеялом больше не сопротивляется.

В комнате тихо, лишь изредка раздается разъяренный стон мужчины и стригущие звуки лезвий.

– Звони… врачам.

Голос надрывается, кричит. Умоляет. Пытается докричаться сквозь звон в ушах.

– Скорее… врачам.

Голос задыхается.

Мужчина мотает головой.

– Заткнись! – выдыхает рот, и по всему телу пробегает слабость. – Все хорошо.

Он бормочет «все хорошо, все хорошо» и не собирается звонить.

Он смотрит на свою любимую, наслаждается ее красотой, поправляет ей волосы и улыбается.

– Ее еще можно спасти. Звони, – голос дрожит.

Обессиленный голос бьет кулаками невидимую стену, где-то внутри обезумевшей головы.

– Все хорошо, – повторяет рот. – Сейчас узнаем.

Руки делают несколько грубых ударов ножницами. Гадкий хруст костей. И вот уже мокрые пальцы раздвигают ребра.

– Зачем ты это делаешь? – всхлипывает голос.

– Зачем? Мы же этого хотели. Ты же сам просил.

– Я нет. Нет. Я лишь хотел знать, любит ли она нас.

– Вот и узнаем. – Мужчина ухмыляется. – Ты сказал, нужно попробовать на вкус ее кровь. Это же твои слова, кровь не умеет лгать.

Он делает паузу, хочет напустить трагизма, но лицо не выдерживает, и он хохочет.

Испачканные пальцы прикрывают истерически смеющиеся губы.

– Я имел в виду уколоть булавкой. Чтобы узнать правду, одной капли достаточно. Зачем же?

– Уколоть? – Мужчине трудно говорить сквозь смех.

– Да. Пальчик.

– Пальчик? – Смех мгновенно сменяется злостью. – Издеваешься? Смеешься надо мной? Дурачком прикидываешься? – Из глаз текут слезы, но мужчина не плачет.

– Ты не простишь себе. Я знаю. И ты знаешь. Просто пока не можешь себе признаться.

– Сердце! – перебивает мужчина назойливый голос. – Там скрывается вся правда. Только сердце.

– Не надо. Прошу. Может, еще не поздно все исправить.

Мужчина пыхтит.

Скулы движутся, ноздри раздуваются, глаза блестят. Он просовывает руку внутрь.

Легко.

Легче, чем он мог себе представить. Кости сопротивляются недолго и встречают локоть мерзким хлюпаньем.

Тепло.

Пальцы выдергивают и подносят к лицу сердце.

Нос вдыхает аромат. Кончик языка тянется лизнуть неведанный фрукт, а глаза встречаются с глазами любимой.

Она пристально смотрит на него. Такие живые, такие родные глаза.

– Глеб… – раздается женский голос.

Ее рот искривляется в улыбке, в такой же омерзительной, что мгновение назад была на мужчине.

Сердце выскальзывает и падает на одеяло.

Этого не может быть. Он всматривается. Нет. Она же мертва. Ножницы на полу. Кровь на простыне.

Показалось.

– Показалось, – говорит он сам себе и продолжает следить за ее глазами.

Пальцы гладят одеяло, находят между складок, грубо обвивают и сжимают все еще теплое скользкое сердце.

– Глеб.

Снова женский голос.

Ее голос.

Он смотрит по сторонам.

Пахнет кровью и смертью. Свежим кофе и круассанами.

– Сердце ключ ко всему. Классики врать не будут, – говорит он, закрывает глаза и кусает сердце любимой.

– Глеб, проснись.

Мурашки пробегают по спине. От страха, от холода, от волнения, от неожиданности.

– Проснись.

Ее нежный голос ласково просит проснуться, и он открывает глаза.

Утро.

Жена ставит чашку с кофе на стол.

– Ты стонал. Опять кошмары?

Мужчина кивает.

– Этот сон?

Он не отвечает.

Глеб вытирает мокрый лоб и садится на край кровати. Тапочки сами надеваются на ноги. Мужчина смотрит на цветочки на простыни, затем на свои ладони.

Руки все еще болят после ударов ножницами.

Проклятый сон.

Убить ту, что дороже всего на свете. Сожрать сердце любимой, чтобы убедиться в ее искренности. Что может быть страшнее и глупее?

– Глеб, хочешь поговорить?

Он поправляет резинку от трусов и подходит к столу.

– О чем?

Он произносит слова и чувствует отдышку. Он устал и измотан, словно это не он проснулся мгновение назад.

– О нем. О твоем сне.

Мужчина мотает головой.

Этот сон мучает его долгие годы.

Глеб хотел бы сказать, что уже привык к нему, но это ложь. К такому невозможно привыкнуть. Каждое утро после ночного кошмара Глеб как ребенок трясется от ужаса. Его пугает то, что он прекрасно знает, кто эта женщина из сна. Ему страшно еще от того, что он не может для себя решить, что хуже. Видеть себя во сне маньяком-убийцей, который безнаказанно раз за разом терзает свою жертву, или…

Нет.

Он боится собственных сомнений.

Боится, что медленно, год за годом, теряет контроль. И его беспокоит, что он так ни разу в своем кошмаре не убедился, любит ли его она на самом деле.

Его сон – отражение реальных сомнений.

И ему страшно от того, что он не знает, как бы поступил, будь сон реальностью. Устоял бы или сошел бы с ума?

Сомнения. Ревность.

Чувство вины.

Предательство. Утаивание.

Неплохо бы обратиться к врачу. Но Глеб уверен, что доктора для слабаков. И уж точно он не станет обсуждать сон с мозгоправом. И тем более не станет обсуждать сон со своей женой.

Мужчина берет кофе и отпивает глоток.

– Ммм. Спасибо. Очень вкусно, – говорит он и подвигает газету ближе.

Женщина садится рядом.

Она не пробует выпытать. Бесполезно. Она просто смотрит, как он завтракает и молчит. Пусть он не забывает, что рядом всегда есть кто-то любящий. Кто-то, кому не все равно. Пусть почувствует, что его любят, о нем заботятся и беспокоятся.

Почти двадцать лет она знает своего мужа.

Знает все его привычки, страхи и секреты. Знает, почему в цифровую эпоху он выписывает нелепые газеты. Что с тех пор как он бросил курить, обожает на завтрак круассаны и кофе.

Знает все тайны.

Она в курсе даже, что, перебрав на дне рождения своего сослуживца, он почти изменил ей с какой-то молоденькой девочкой.

Знает о нем все, кроме одного.

Он никогда никому не рассказывал о своих ночных кошмарах.

* * *

Из крана льется вода. Слив в раковине журчит.

Грубое щелочное мыло распространяет свой аромат и неохотно делится скупой пеной.

Я растираю шершавые пальцы.

Говорят, что такое мыло делают из пушистых беззащитных отловленных собак и кошек. Убивают бездомную зверушку, а затем растапливают жир в специальном котле.

Возможно, для этого и существует круглосуточная служба по отлову бродячих животных. Ловкие специалисты, виртуозы рогатины и дротиков со снотворным.

Нагретую в котле массу смешивают с гидроксидом натрия. Затем долго варят, готовят свой суп, пока не получится клеевое мыло. Остужают и вуаля – хозяйственное готово к применению.

Пальцы растирают уставшее лицо. Старая лампочка под потолком моргает, подрагивает.

Скорее всего история – миф. Проверка ничего не обнаружит. Слух о жестоких убийствах кошек и собак ради чистящего средства вряд ли правда. Но кто знает. Может, однажды…

Глаза сквозь стекающие капли воды смотрят в зеркало. Нос сначала делает глубокий вдох, затем производит шумный долгий выдох.

– Это в последний раз, – бормочу едва слышно.

Я – главный герой. Главный в своей жизни. Я пишу собственный рассказ, собственный сценарий, и только мне решать, как поступить и что со мной будет дальше.

Снова нос звучно выдыхает.

– Соберись, мудак, – говорю уже громче, и отражение с отвращением смотрит на меня в ответ.

Стряхиваю капли и натягиваю дружелюбную улыбку.

Оставлю мыло на раковине. Не люблю возиться с мокрыми обмылками, поэтому заранее делю большой кусок на шесть частей и после каждой поездки оставляю на умывальнике фрагмент щелочного хозяйственного напоминания о своем визите.

Не испытываю теплых чувств к мыльному брусочку, но не собираюсь его бросать. Нет. Я не из тех, что хладнокровно бросают кого-либо или что-либо. Предпочитаю думать, что я оставляю его на время. Такая вот моя странность. Вернусь за ним. Наверное, однажды.

Закрываю кран.

Практически готов.

Руки вымыл. Тщательно, как всегда. Вычистил ногти, потер щеткой каждый палец, каждую складочку кожи. Словно хирург перед предстоящей операцией по локоть обеззаразился.

Пора.

Возвращаюсь в кабинет. Несу перед собой руки с растопыренными пальцами, открываю двери локтем.

Начинаем.

– Что ж, приступим, – говорю я, но меня не замечают.

Прохожу к своему месту, начинаю привычную процедуру.

– Мастера вызывали? – пытаюсь пошутить, но на меня упорно никак не реагируют.

Плевать.

Резиновые перчатки уже на мне. Фартук на шее. Салфетка в одной руке, спрей в другой.

Нужно все тут как следует вычистить.

Щедро опрыскиваю рабочую поверхность. Небольшой деревянный столик блестит от влаги. Прыскаю на полку, на лампу, на подставку, даже на ножку стула на всякий случай.

Знакомый запах заполняет комнату.

Бесспиртовое средство для быстрой дезинфекции с антимикробной активностью. Подобные используют в парикмахерских и маникюрных салонах. Убивает все, включая микобактерии туберкулеза, ВИЧ, вирусы полиомиелита и прочие малоприятные печально известные гадости.

Я верен себе.

Никогда не изменяю принципам. Это моя жизнь, я в ней главный герой и я лично пишу свою собственную судьбу. Вообще никому не изменяю, не только принципам. Хотя смотря что расценивать, как измена. Но это мой сюжет, и только мне решать, что и как расценивать.

Но это сейчас не важно.

Безопасность. Главный мой принцип – безопасность.

Безопасность превыше всего.

На этикетке надписано – избегать попадания на кожу и глаза, в случае попадания – промыть водой. А еще там написано, что нужно нанести средство на ватный диск и после обработать необходимый участок.

Мало ли что там пишут.

Предпочитаю залить антисептиком все вокруг, подождать минут десять и снова опрыскать, прежде чем протереть салфеткой насухо.

Называйте меня параноиком, но я считаю лучше сейчас выглядеть глупо, чем потом лечить непонятные болезни.

– Можно мне, прежде чем начнем, кофе выпить?

В ответ – снова тишина.

Молчание.

Меня не то чтобы опять не услышали. Нет. Меня в очередной раз демонстративно проигнорировали.

Девушка наблюдает за мной.

Сидит в своем кресле и безучастно смотрит, как я проклеиваю края подставки скотчем.

– Нет? – опять говорю с тишиной. – Жаль.

Улыбаюсь, мол, меня не заботит странный игнор. Стараюсь не выглядеть глупо, но скорее всего у меня это не очень получается.

Называется – приплыли.

Ну, здравствуй, очередной веселенький дурацкий день, с его очередным дурацким клиентом.

Делаю вид, что меня это не бесит. Но… Надоело.

Подсовывают не пойми что. В итоге пятнадцать процентов от заказа. Еще, если повезет, раз в месяц подачка в виде крохотной премии.

И гуляй.

На любое мое возражение или жалобу ответ – не нравится, тебя здесь никто не держит.

«Оглянись, на твое место очередь в сто человек».

Я главный, но выбора у меня нет. Пока нет. Зато есть перспектива. И надежда. А это уже немало.

Я практически скопил нужную сумму. Если отец добавит, как обещал, то я скоро начну новую главу своего сценария.

– А как тебя зовут? Как к тебе обращаться? – смотрю в упор на девушку, жду хоть какой-то реакции. – Что? Тоже не скажешь?

На этот раз ответом мне служит короткий смешок, и я остаюсь наедине с собой и полной коробкой оборудования.

Не очень-то любезно с ее стороны, да на самом деле это тоже не важно. В конце концов, я здесь не для любезничаний.

Прохожусь салфеткой по лампе, вытираю провода.

Креплю барьерную защиту клейкой лентой, этой же лентой фиксирую впитывающую пеленку на столе. Держатель, спрейбатл и блок оборачиваю пакетами.

Застилаю кушетку пленкой. Поправляю. Сверху накрываю одноразовой простыней.

Распаковываю картриджи. Трясу и наливаю краску в кэпсы.

Собирать машинку положено в присутствии клиента. Чтобы тот видел – все стерильно и безопасно. Подзываю девушку к себе поближе, показываю, пусть проверит.

Выкладываю на стол новый одноразовый станок для бритья.

– Почти готово.

Осторожно снимаю и выбрасываю перчатки. Беру новые.

Прежде чем приступить непосредственно к работе, мне нужно выйти на свежий воздух. Собраться с мыслями, послушать музыку, покурить и желательно выпить чашечку кофе.

Я заметил, что если не выполнить этот ритуал, в моем сюжете все идет из ряда вон плохо. Или руки начинают трястись, или краску вымывает, или клиент сознание теряет.

Что-нибудь нехорошее обязательно случается.

Но сегодня мне дали понять, что, к сожалению, придется отступить от собственных нерушимых правил и потерпеть. Кофе, прогулка и тем более сигарета не светят. Эти обстоятельства можно считать изменой своим принципам? Надеюсь, что нет.

Сегодня последний заказ.

И ничто не испортит мне настроение. Хочется меня игнорировать – пожалуйста. Хочется запретить мне выпить кофе, да ради бога, запрещайте. Выживу. Я не гордый. Только плати. У каждого есть своя цена, есть она и у меня.

Несколько часов работы, и пошлю ко всем чертям начальника вместе с его студией. Пусть ищет нового дурачка. А я тихонько перепишу базу клиентов на листочек, и прости-прощай.

Уйду.

Открою свой собственный салон. Назову его «Крокодил». И буду работать на себя.

Девушка в своем тонком, почти прозрачном платье подходит и устраивается на кушетке.

– Погоди укладываться, – говорю. – Сначала расскажи, что конкретно нужно. На каком месте? И какого размера?

Возможно, я чересчур резко к ней обратился, но если уж со мной не церемонятся, зачем мне сдерживаться.

Ответ – молчание.

Девушка игнорирует меня, ложится и вытягивается во весь рост. Она передает мне рисунки и фотографии.

Перелистываю.

– Так понимаю, работаем в реализме?

Я спрашиваю, а она уставилась на снимки и молчит.

– Что молчишь? Мне важно знать, чтобы…

Девушка наклоняет голову, разглядывает изображения, о чем-то думает и, кажется, меня не слышит.

– Ау. Спрашиваю. Полностью фото делаем?

Девушка поднимает на меня глаза. Убирает челку и отрицательно двигает пальцем в воздухе. Проводит рукой вокруг своего лица.

– Портреты?

Девушка кивает.

– Ладно. С этим определились. – Я показываю большой палец вверх. – А в каком месте будем выполнять?

Она не отводит от меня взгляд, подтягивает подол платья. Оголяет стройные ноги и показывает на бедро.

– На ноге?

Она кивает.

Я хорошо отношусь к татуировкам. Иначе не связал бы свою жизнь с работой над ними. Но сейчас я в шаге от того, чтобы начать отговаривать странную молчаливую девушку портить такие красивые ноги.

– Уверена?

Вместо ответа она закладывает руки за голову и прикрывает глаза.

Ну, как знаешь, думаю про себя и достаю маркеры. Кто я такой, чтобы делиться мнением или раздавать советы.

Да и кто бы стал слушать мои советы.

Прицеливаюсь.

Трансфер нет смысла брать. Распечатывать негде. Сразу по коже нарисую.

Фрихенд.

Портреты.

Не очень люблю набивать лица. Не потому, что не умею. Нет. Скорее наоборот. Я слишком долго работаю татуировщиком, чтобы знать, что портреты больше других рисунков подвержены искажению со временем.

Но я не спорю.

Мне за это не платят.

По портрету на каждую ногу?

Как скажете.

В заказе речь еще шла про какой-то этюд на спине, между лопаток. Эскиз я не рассматривал, но уверен, это будет тот еще гемор. С авторским шедевром-псевдоэскизом всегда лишняя возня. Начнется – дорисуй, подкорректируй, а еще добавь сюда, а я представляла не так.

И все это успеть за один сеанс.

Люди с ума посходили?

Совершенно оторвались от реальности.

Хорошо хоть черно-белый заказ. Это слегка упрощает дело. Но лишь совсем слегка.

– Начну вот с этой, – говорю и, не дожидаясь ответа, подвигаюсь и занимаю удобное положение.

Девушка странная.

Молчунья.

Но это, наверное, хорошо. Не до болтовни. Предстоят долгие часы кропотливой работы.

Приступаю к рисунку. Делаю набросок. Сперва намечаю пропорции. Объект. Формы. Начинаю с более светлых маркеров. Стараюсь выбрать идеальный ракурс. Хоть и не все, но многое зависит от первоначального наброска.

Кончик маркера слегка касается кожи, отчего по всему телу девушки бегут мурашки.

– Щекотно? – Я улыбаюсь.

Она не отвечает.

Ну и ладно.

– Молчи дальше, – говорю, а в голову забирается неловкая мысль, может, девушка немая, а я пристаю со своими расспросами.

Продолжаю рисовать.

Добавляю детали.

Детали в моем деле крайне важны. Один удачный штрих может решить картину. Набрасываю линии. Рисунок постепенно обретает различимые, узнаваемые черты. Прическа, уши, подбородок. Взгляд, густые реснички и улыбающиеся губы.

В качестве фона планирую использовать ветку дерева, как на фото. Обрамлять будут листья. Это добавит объем. Будет смотреться интереснее.

– Глянь. По-моему, неплохо получается.

Девушка сгибает колено, долго смотрит на рисунок.

Не могу четко определить ее реакцию. Кажется, ей нравится. Или нет. Грустно. Возможно, она вот-вот заплачет. Или рассмеется? Нет. Наверняка расплачется.

Девушка прикрывает глаза.

Я не угадал.

Вместо того чтобы расстроиться, она гладит пальцами изображение. Затем осторожно опускает ногу и одобрительно кивает.

– Нравится?

Девушка не отвечает.

Хорошо.

– Будем считать, что молчание значит нравится.

Продолжаю работу.

Убираю лишние штрихи. Выделяю контуры, намечаю тени.

Необычная клиентка.

В ней есть что-то обворожительное и одновременно отталкивающее, даже пугающее. Красота соседствует, как тут получше выразиться, с холодностью. С первого взгляда ясно, что внутри нее, под красивой оберткой скрывается лед. Неприступная крепость. Повстречай я ее на улице или на вечеринке, даже пытаться не стал бы.

Я прошу ее встать.

– Поднимись. Постой ровно.

Мне нужно проверить. Нужно внимательно рассмотреть и убедиться, что рисунок не «поведет».

Мастер отвечает не только за качество линий. Хороший мастер, когда берется за работу, дает личную гарантию, что идея клиента будет воплощена в полной мере и реализована идеально. И что не придется ни о чем жалеть впоследствии.

– Все готово, – говорю скорее себе. – Можно приступать к нанесению татуировки.

Отодвигаюсь.

Еще раз оцениваю работу.

Объективно, если смотреть глазами художника, то выглядит все, мягко говоря, неидеально. Не слишком. Линия волос чересчур резкая, кое-где с тенями перемудрил. Но это простительно. Это всего лишь набросок, в процессе прорисую.

Беру машинку.

Тонкий контур, думаю, нанесу пятерочкой. Для толстого выбираю четырнадцатую rs. Как по мне, идеальное сочетание.

Прорвемся.

Подмигиваю клиентке и заряжаю вольтаж десять.

Смотрю на свет. Щурюсь, проверяю вылет. Должно быть не больше пары миллиметров.

– Начнем? – спрашиваю клиентку и не жду ответа. Скорее, просто предупреждаю.

Девушка стоит, смотрит на меня и обыкновенно молчит.

Я, на этот раз вежливо, прошу ее лечь, и она послушно устраивается на кушетке.

Провожу рукой по ее ноге. Через перчатку не почувствуешь, но мне кажется, что у девушки нежная кожа. Наношу вазелин и прицеливаюсь к рисунку.

– Сейчас будет больно. Врать не буду. Достаточно больно. Это совсем не как комарик, но терпеть можно.

Девушка не реагирует.

– Можем сделать обезболивающий укол, если хочешь.

От этих слов клиентку передергивает. Она мотает головой.

– Понял-понял. Никаких шприцов. Тогда терпи, – говорю и нажимаю на педаль.

Машинка звенит.

Пальцами одной руки натягиваю кожу, другой уверенным движением веду машинку по линии сверху вниз.

Кровь.

Проступают первые капли крови. Черная краска смешивается с красной жидкостью. Иголка исчезает под кожей, мгновенно поднимается и вновь погружается в тело.

Машинка поет, оставляет под собой ровный кровавый след.

Первая и последняя линия, всегда самая важная для мастера и самая неприятная для клиента. Первый штрих задает тон всей работе.

Отпускаю педаль.

Вытираю салфеткой ранку. Оцениваю.

Кожа мягкая, гладкая, легко пробивается.

– Довольно аккуратно получается.

Не жду ответа, окунаю иглу в краску, провожу вторую линию. Следом третью, четвертую.

Еще и еще.

Девушка терпит.

Ничем не выдает, что ей больно. На ее лице все то же неподвижное, мрачное, ледяное спокойствие. Словно работаю с мертвецом. Мне от этого слегка не по себе, и я стараюсь не смотреть на клиентку.

Лампа мерцает.

Ботинок жмет на педаль, пальцы двигают машинку, клиентка терпит. А я старательно вывожу узоры и борюсь с желанием выпить кофе и покурить.

Процесс пошел.

На этой территории я повелитель. Я король. Это мой сценарий, мой сюжет, и только мне решать куда он меня заведет.

Жужжание машинки завораживает.

* * *

– Ым. Не бойся. Обними, ым, меня, все хорошо.

Девушка прижимает к себе всхлипывающую маленькую сестренку. А в голове у нее навязчиво звучит виолончель.

Со стены детской комнаты, уставленной плюшевыми игрушками, на них смотрит и улыбается диснеевская Русалочка из своего подводного царства. Она сидит верхом на нелепом розовом морском коньке. Рядом с ней на рисунке пускает пузыри и корчит рожу неуклюжая желтая рыбешка. Мимо проплывает еще один морской конек с глуповатой мордочкой. Он высовывает и показывает свой длинный розовый язык.

В тусклых тенях ночного светильника картинка выглядит угрожающе.

Огромные раковины, поляна, затонувший корабль, растопыренные голые ветки кораллов, посиневший краб.

И улыбки.

Неуместные лживые оскалы с идеально ровными белыми зубами.

Дурацкие фотообои. Образы, которые должны создавать уют для ребенка, лишь раздражают, пугают.

На потолке расклеены звездочки. Очередной хитрый способ вытянуть из любящих родителей побольше денег. Планировалось, что звезды будут светиться в темноте, но в результате висят темными пятнами, отчего комната выглядит неопрятно.

Не светят.

Бракованные.

Не работают. А это уже хитрый способ родителей, сэкономить на покупке бесполезных игрушек. Купить дешевый аналог.

– Закрывай глазки. Я, ым, рядом. Все хорошо.

– Не обманывай. Ничего не хорошо. – Девочка зарывается носом в волосы старшей сестры.

– Ым, не обманываю.

– Нет. Я знаю. Обманываешь. Все знаю. Ты врешь! Ты всегда ым-каешь, когда все плохо.

Старшая сестра в ответ гладит подрагивающие плечи младшей.

Девочка права.

Желтая рыбешка, носастый морской конек, непрекращающийся скрип виолончели в голове и потухшие звезды на потолке тоже знают, что малышка права.

Проклятое «ым».

Его не вылечить. «Ым». К нему невозможно привыкнуть. И от него не избавиться.

«Дефект».

Так сказал доктор.

«У вашей девочки дефект».

И Лилия ничего не может поделать со своим дефектом. Его не скрыть. Его нельзя контролировать. Стоит открыть рот, как вместо слов из него вырываются мычания.

Это началось в раннем детстве.

Тогда, в те, как теперь кажется, далекие времена, отец сильно пил. Маленькая Лилия видела, как он пьяный выходит из себя. Орет, издевается над мамой и проклинает свою невыносимую жизнь.

«Это все из-за вас! Вы мне мешаете! Зачем я женился на тебе? Достали».

Лилия боялась.

Она и сейчас боится.

Боится вспоминать.

«Заткнись, животное! Ты конченая тварь, мразь!» «А она», он говорил о своей дочери, «она вонючее бесовское отродье!» «Сейчас же все прекратили пищать!»

После очередного отцовского срыва Лилия начала заикаться. Тогда и появилась эта музыка. Этот звук. Рыдание и плач струн в ее голове.

С каждой новой пережитой семейной сценой звук виолончели становился громче. Настойчивый пронзительный писк, шершавый разлохмаченный смычок трущийся о расстроенные струны. И чем сильнее звучала виолончель, тем труднее девочке было произносить обычные слова.

Но музыка не мешала. Она помогала. Спасала. Заглушала мысли. Перекрикивала страх. Прятала ребенка от кошмаров.

«Я вас научу, как уважать отца! Только пискни, тварь!»

Затем Лилия и вовсе умолкла.

Девочке пришлось два долгих года каждый день посещать забытый богом речевой интернат для лечения и коррекции.

Просто посещать интернат?

Нет.

Можно сказать, Лилии пришлось заново учиться говорить.

«Я не виноват. Это все ты. Из-за тебя девочка стала чокнутой. Посмотри, что она рисует! Какие-то черти. Это не моя дочь».

Все, что осталось у ребенка – робкая, не имеющая собственного мнения мать, безразличие докторов в интернате и музыка.

Виолончель защищала. Заставляла вставать по утрам. Музыка воспитывала, учила. Учила злиться. Ненавидеть. Изворачиваться и притворяться. Учила выживать.

Позже отец от стыда, а может, ему пригрозили тюрьмой, а может, так повлияло на него рождение Майи, не ясно, но он решил завязать со спиртным. Пообещал, что под страхом смерти никогда больше не притронется к алкоголю.

«Больше ни-ког-да». «Обещаю». «Малютка не увидит меня сволочью».

Он даже обратился в клинику.

И пока одни врачи боролись с папиным алкоголизмом, другие безуспешно восстанавливали ребенку речь.

Надежда на то, что старшая дочка опять начнет говорить, таяла. Дорогостоящие сеансы терапии не помогали. Улучшений не намечалось. И когда врач было уже собрался расписаться в собственном бессилии, Лилия заговорила. Ни с того ни с сего. Просто раз – и заговорила как ни в чем не бывало, волшебным образом.

Возможно, помогло лечение, возможно, музыка, а возможно, разрастающаяся ненависть в душе девочки.

Как бы там ни было, радостные доктора выписали пациентку, сообщили родителям, что хоть и с трудом, но им удалось почти полностью восстановить ребенку дикцию.

«Уважаемые родители, Лилия снова говорит, но до конца вылечить дефект поможет только время».

Улыбнулись, прописали витамины, выставили счет и подарили напоследок открытку с надписью «Будь счастлива каждую секунду».

Заслуга врачей или везение.

Тем не менее болезнь отступила. В интернате оказались правы и со временем проблемы с речью заметно уменьшились. Теперь только в стрессовых ситуациях проявляется мычание, этот дурацкий «ым», так называемый дефект. Только в стрессовых ситуациях надоедливая виолончель и заикание возвращаются, но с этим жить можно.

– Не, выдумывай. Ым, глупенькая.

– Мне страшно. Лилочка, я боюсь. Сама послушай… Кажется, папа обижает маму.

– Ым, перестань.

– Лилочка, правда. Я же слышу – он ругается. И он зовет тебя.

– Я обещаю, ым, что…

– Ли! – доносится снизу истерический крик отца. – Бегом сюда.

– Лилочка, он на тебя ругается. Обзывает нехорошими словами. Мне очень страшно.

– Ым, я обещаю, что все будет хорошо…

– Ли, кому говорю, иди сюда, непослушная стерва! Твоя идиотка мать хочет что-то тебе сказать. Спускайся!

– Нет. Не ходи. Лилочка, пожалуйста! – Детские пальчики впиваются в ночнушку старшей сестры. – Не ходи туда.

Виолончель играет. В голове Лилии звучит что-то стремительное. Что-то похожее на «Шторм» Вивальди. Струны стонут.

Лилия вспоминает себя маленькую, дрожащую девочку, которая, затаив дыхание, пряталась в шкафу между длинными мамиными платьями и зимними куртками.

Мелодия набирает обороты, разрезает голову на части. Смычок словно пила впивается в мозг.

Маленькая Лилия сидела в шкафу, кусала губы и закрывала уши руками.

– Все, ым, хорошо, ым, хорошо. – Рот отказывается произносить слова. Язык деревенеет. – Майя, сладенькая. Ым, Майка. Не переживай, сестренка. Все хорошо, ым.

– Сюда! Сейчас же!

Отец не кричит, он ревет.

– Лила, доченька, не слушай его. Не спускайся. Закройтесь с Майей и не открывайте дверь.

– Лилочка, слышишь? Он уже обижает маму!

Голос матери прерывается глухим стуком. Затем что-то тяжелое падает на пол, и мама начинает громко стонать.

– Ли! Последний раз говорю. Сюда! Я жду.

– Май, ым, сиди здесь, ым, и не вы-ым-ходи. – Она изо всех сил старается говорить, но буквы застревают в горле. – Я, ым, сейчас вернусь.

– Нет. Пожалуйста. Папа сердится. Он обидит и тебя тоже.

– Ли! Тварь неблагодарная! А ну бегом сюда!

– Ым, я скоро, ск… «ым»… оро. Посиди.

– Лилочка, тогда я с тобой.

– Ым, кому сказала! Жди здесь!

Малышка начинает плакать.

– Так, ым, слушай. Майка, хватит реветь. Давай, ым, поиграем в кото-ым-котофеича?

Не дожидаясь ответа Лилия протягивает игрушку, показывает сестре три пальца и говорит «три».

Майя вытирает слезы и смотрит по сторонам. Играть в кото-котофеича? Она лучшая в этой игре. Ее никто не победит.

Играть в кото-котофеича значит быстро убежать, спрятать в комнате своего любимого плюшевого кота. Спрятать так, чтобы Лилия не смогла найти. Старшая сосчитает от трех до ноля, и игра начнется. Комбинация игры в догонялки и «холодно-горячо». Только чтобы получить подсказку где искать, сначала нужно постараться найти, а потом еще поймать верткую и шуструю Майю.

– Два, – говорит Лилия, сгибает палец и показывает два.

Малышка улыбается.

Она рада. Наверное, уже придумала куда спрячет своего кота. И попробуй догони.

– Один, ым, – говорит Лилия и показывает указательный со сломанным ногтем.

Майя готова, ждет команду.

– Начали!

Лилия показывает кулак, плотно закрывает за собой дверь и спускается в гостиную. Она ненавидит обманывать сестру. Но иногда это вынужденная, необходимая мера.

– Ли! Я досчитаю до трех, и ты спустишься ко мне! Раз! Два уже было! Живо сюда! Или пеняй на себя.

В висках пульсирует.

Лестница.

Поручень.

Крики.

Струны.

Девушке трудно дышать. Она словно оказалась под действием невидимой машины времени.

Люстра.

Диван.

Шкаф.

Тот самый шкаф.

Писк в ушах.

Ступеньки, словно портал, с каждым шагом перемещают ее в кошмарное детство.

Все как тогда.

Как тогда на полу у стола сидит плачущая мама. Как тогда на лице у мамы кровь. Как тогда отец кричит и размахивает руками. Как тогда предательские коленки дрожат и становятся ватными.

Внизу все как описывала Майя. Родители ссорятся.

– Доченька. Уходи! Иди к сестре.

– Заткнись!

Звонкая пощечина не дает договорить. Грубая ладонь сбивает женщину, и та падает под стол.

– Иди. Ну, ближе. Что встала?

Лилия не отрываясь смотрит на маму. Кажется, мама дышит. Слезы, слюни, волосы и кровь перемешались на лице женщины.

– Давай-давай. Смелее. Иди сюда.

Девушка идет к отцу. С каждым шагом она все отчетливее чувствует запах алкоголя.

Отец пьян.

Это опять произошло.

Почти семь лет он не притрагивался к бутылке. Семь более-менее спокойных, можно сказать счастливых лет.

Почему сейчас?

Он же клялся. Говорил, что ему стыдно. Что все осознал. И несмотря на свои обещания отец пьян.

«Шторм» Вивальди переходит к кульминации. К виолончели подключается струнный квартет, нет, целый оркестр с расстроенными инструментами.

– Сюда!

Лилия медлит.

Она знает, что бывает, когда отец напивается. Знает, что сейчас произойдет. А также она знает, что могло бы произойти с мамой, если бы она не послушалась и не спустилась.

– Ли, ты меня хорошо слышишь?

– Ым. Да, папа.

Девушка осторожно подходит к столу.

Как тогда ее глаза часто моргают. Как тогда она боится двинуться. Как тогда ковер пропитался красным, и теперь Лилия стоит босыми ногами в жуткой луже вина и крови.

– Умничка, Ли. Моя девочка. – Он двигает пьяной рукой, неуклюже хватает Лилию за рукав, подтягивает к себе, чтобы приобнять дочь.

– Что, ым, случилось? – Ее голос дрожит.

– Да не смотри ты туда. С ней все в порядке. Притворяется, мразь. – Он ухмыляется и презрительно косится на жену. – А ну вылезай! – Он пинает ножку стола. – Посмотри, кто к нам пришел.

– Ым, мама, давай, ым, помогу.

Лилия тянется, чтобы поднять маму, но удар в плечо отталкивает ее в сторону. Удар такой силы, что девушка практически перелетает через подлокотник и приземляется на диван.

Мелодия обрывается. Оркестр умолкает.

Тишина давит на уши.

– Не надо, я сказал! – Голос отца звучит, словно доносится откуда-то из глубокого погреба. – Пусть сама вылезает. Ха-ха. Сама залезла, сама и выберется.

Он наклоняется и громко хохочет в ухо жене.

– Так?

– Да, – еле слышно, сквозь глухое эхо хрипит мама.

Как тогда Лилия чувствует, что вот-вот потеряет дар речи. Смолкнет, но в этот раз навсегда. Как тогда возле дивана стоит ваза. Тяжелая, ребристая.

Ваза.

Один аккуратный удар по голове – и отец сам распластается под столом. Один удар. Не сильный.

И все закончится.

Главное не промахнуться.

Лилия смотрит на вазу. Девушка хочет поднять ее над головой, разбежаться и приземлить тяжелый сосуд на отца. Врезать как следует и размазать по полу его пьяную рожу.

Лилия хочет, но не может. Ее словно парализовало.

Ей безгранично страшно. Страшно, что отец окончательно потеряет контроль и на этот раз убьет маму. Страшно от своей беспомощности, от того, что ей не хватит решимости спасти маму.

– Все. Как. Тогда, – шепчет девушка пугающие три слова, чтобы понять, может ли она еще говорить.

Как тогда.

Вот только на этот раз Лилия не маленькая девочка, а отец, как бы он ни храбрился, с годами не молодеет.

И ненависть. Безграничная.

Злость придает сил.

– Ли. Что ты напряглась? Смотри, мамка уже не плачет. Ведь так?

Он дергает жену за волосы, не обращает внимание на ее мольбы. Трясет из стороны в сторону, словно куклу.

– Я спрашиваю, так? Ведь так? А? Ты же не плачешь?

– Ым, папа. Папочка, ым, не надо.

– Ли, успокойся. Ты же знаешь, это мы с мамой так играем. Просто игра. Иди сюда. Садись.

– Ым, хорошо.

Лилия поднимается с дивана, возвращается к столу. Она проходит мимо вазы, едва не задевает ее.

– Выпьем чаю.

– Ым, да.

– Сестренка маленькая уже спит, а мы семьей выпьем чаю. Как тебе? Как вам такая идея?

– Ым. Да.

Лилия готова на все согласиться, лишь бы он поскорее отпустил маму. Лишь бы он успокоился.

– Ну вот. Молодец. Садись, моя хорошая.

Он ногой отталкивает жену, пододвигает стул и садится рядом.

– Чай неси.

Он приказывает, пренебрежительно фырчит, и мама, хромая, идет на кухню за чашками.

– Улыбнись, Ли.

Девушка послушно растягивает дрожащие губы. На щеках появляются две ровные ямочки.

Он качает головой.

– Нет. Не так. Я же вижу, ты все равно грустишь.

Лилия что есть сил пытается сохранять спокойствие и улыбаться.

– Нет! Опять не так! Я сказал, улыбнись, Ли. Искренне. – Он стучит пальцем по столу. – Ты же знаешь, как я не люблю грустных людей. Знаешь? Просто терпеть не могу.

Виолончель вновь оживает.

– Ым, ым, да.

– Что ты все заладила свое «ым-ым», «ым-ым»! Хватит. Не притворяйся, лживая ты…

Он запинается смотрит на Лилию и не произносит свое любимое слово «тварь».

– Вылечили уже. Забыла?

Губы девушки сжимаются, но она выдержит.

– Улыбнись, кому говорю!

Лилию трясет.

Колотит. Но она не заплачет. Нет. Она не доставит такого удовольствия этому чудовищу.

– Ох, какие мы все серьезные Несмеяны. Ладно. Тогда я тебя развеселю. – Он меняет тон, практически переходит на шепот.

Пододвигается ближе и наклоняется к Лилии.

Запах спиртного вынуждает отвернуться, но девушка терпит.

– Наверняка ты улыбнешься, – начинает он шепотом, – если я расскажу, что буквально час назад ехал на заднем сиденье такси и наблюдал, как вонючая лысина жирного водителя на каждой кочке тряслась и с обалденным таким шлепком встречалась с крышей машины.

Он смотрит.

Ждет.

Следит за реакцией.

– Представь. Ну. Только представь! – Он хохочет и хлопает в ладоши. – А? А? Ну? А?

Лилия перебарывает отвращение и кое-как кривит улыбку.

– О! То-то же. Ха-ха. Что я говорил. Умеет папка развеселить свою хмурую дочурку?

На столе появляются три чашки, заварник и стеклянная банка с песочным печеньем.

Мама успела отмыть с лица кровь.

– А зачем ты приперла три чашки? Овца!

– Ну нас же трое, – робко отвечает женщина.

– Трое? Я не стану пить эту бурду. У меня свой напиток. – Он заходится смехом и откупоривает очередную бутылку. – Зачем занимать место в организме непонятной лишней жидкостью?

Он перехватывает бутылку на манер рюмки и поднимает ее над головой, словно хочет произнести тост.

– Вам даже не предлагаю. Ха-ха. Вы же у меня за здоровый образ жизни. Ха-ха. Ну, будем.

Лилия сжимает пальцы мамы.

Ее глаза наблюдают, как бутылка пустеет. Как проклятая жидкость исчезает в горле отца. Как люстра отбрасывает на стены мрачные длинные тени своими висюльками.

Все ее детские, давно забытые страхи вновь оживают.

– Ли, не грусти. – Он произносит свое «не грусти» сквозь неприятный звук отрыжки. – Хорошо?

– Ым, да.

– Видишь, наша мамка тоже улыбается.

Он косится на жену, и та в ответ демонстрирует улыбку.

– Вот и хорошо, что хорошо. Вот нам и весело. Сейчас папочка допьет, и мы вместе поиграем.

* * *

Почему она терпит?

Он не изменится. Нет. Он продолжит издеваться.

Одиночество?

Неужели страх остаться одной настолько силен, что она готова умереть от побоев?

Тело Лилии сидит за столом. Пальцы сжимают горячую чашку. Уши слушают пьяный бред, а голова занята лишь одним вопросом – зачем.

«Детям нужен отец».

Мама постоянно твердит, что нам нужен отец.

Бред.

Куда лучше самим, без него.

В кино показывают заботливых и любящих мужей. Сильных, отважных, справедливых. Они приходят с работы, улыбаются, дарят подарки. Хвалят стряпню. Надевают халат и тапочки. Читают газету сквозь очки на кончике носа. Бормочут о проблемах во внешней политике. Треплют за ухо пушистого пса, тайком курят в вытяжку и никогда не повышают голос. А если и позволяют себе разозлиться, хоть на секундочку, тут же извиняются, вежливо и искренне просят прощения.

Обман.

Глупые вруны-сценаристы все выдумывают.

Так не бывает.

«Детям нужен отец».

Возможно нужен. Но не такой.

Лилия смотрит, как сильные руки комячат ее мать, словно она обертка от конфеты.

«Папа».

Лилию сейчас вырвет.

Язык не поворачивается назвать это существо папой.

– А теперь бутерброд. – Он раскрывает руки и смеется.

Смотрит на Лилию и ждет.

Бутербродом он называет совместные объятия. Мерзость. Приторная традиция. Сейчас придется крепко обнять это существо и сказать, как сильно все его любят.

Лилия не хочет.

Она не собирается прижиматься к этому человеку. Это отвратительно. Тем более она знает, что это только начало. Знает, чем скоро обернутся эти грубые ласки.

Пьяный рот существа скалится в улыбке, точно в такой же, как у диснеевской принцессы со стены в детской. А виолончель заводит свою скрипучую грустную мелодию. Струны звенят, стонут под ударами смычка.

Существо что-то продолжает говорить своим поганым заплетающимся языком, но Лилия не слушает.

Ее глаза уставились на вазу.

– Бу-тер-брод!

Он ритмично стучит пальцем по столу, как судья молоточком, как учитель указкой. Стучит, призывает к порядку.

– Бутерброд, говорю. Что ты там решаешь?

Лилия не решает.

Она уже все решила.

Она ждет. Собирается с духом.

Она выбирает момент.

Нужен всего один удар. Точный. Быстрый.

Если у мамы не хватает сил…

– Я это сделаю!

Лилия случайно произносит вслух окончание фразы и звук рвущейся струны раздается в ее ушах.

– Что ты там бормочешь? А? Невоспитанная. Ли, как я тебя учил? Дрянь бестолковая. Где больше двух, говорят вслух!

Лилии кажется, что время останавливается. Стрелки на часах замирают. Воздух густеет. Тело трясется от холода и одновременно покрывается капельками пота от жара. Ей кажется, что этот миг будет тянуться целую вечную вечность.

– Я сказал, при мне говорить только вслух!

– Прости, папочка. Ты прав.

Она говорит и подмигивает. На этот раз у нее получается правдоподобно улыбнуться.

– Папочка, я говорю, что сейчас самое время открыть для тебя коробочку вкусных конфет. Принесу для тебя замечательный набор шоколадных. Что мы тут жуем печенье. – Она разводит руками.

Мама удивленно поднимает брови. Она не пьяна, и она видит, что ее дочь ведет себя странно. Для любой матери достаточно короткого взгляда, чтобы понять, что в мыслях у ее ребенка. А с Лилией можно и не смотреть, понятно, дочь что-то задумала.

Мама мотает головой. Не надо.

– Пап, папочка, ну правда… скажи, ведь вкуснейшие шоколадные конфеты куда лучше, чем это… недоразумение. – Лилия демонстративно отодвигает банку.

Отец смотрит на дочь, на жену, на стол, на печенье.

Размышляет.

– А что. Ли дело говорит. Есть у нас? – Он дергает жену за шею. – Что молчишь, мразь?

Мама пожимает плечами и продолжает взглядом умолять Лилию не совершать глупостей. Женщина боится, что дочь может еще больше разозлить и без того озверевшего мужа.

Лучше переждать. Потерпеть. Не перечить.

– Лучше я все сделаю, – подмигивает Лилия. – У нас как раз есть вкусные. С орешками. Если не ошибаюсь с твоими любимыми, с лесными. Подожди, папочка, я сейчас все принесу.

Девушка встает и быстрым шагом идет к шкафу.

Там никаких конфет нет и не было никогда. Будь отец хоть немного трезвее, сразу бы разгадал план Лилии.

Конфет нет.

Зато там стоит и ждет своего часа тяжелая спасительная ваза.

Нужно только подгадать, когда отец отвернется.

Выбрать удачный момент. Схватить вазу.

И…

– Ли! А ну стой!

Девушка замирает.

Неужели он… все понял? Догадался.

Ее плечи застывают на вдохе. Она жмурит глаза. Сейчас он подбежит и ударит ее по спине или бросит в нее чем-нибудь тяжелым.

– Ли. Твои «ым-ым», мычания…

Девушка ждет.

– Они пропали.

Лилия пытается понять по интонации: это существо радо или злится. Что нужно ответить?

А ведь и правда. Он прав.

Девушка свободно произносит слова. Сердце колотится, влажные ладони трясутся, но заикания пропали.

И эти звуки. Струны. Их тоже нет.

– Да, папочка. Это удивительно. И мне тоже радостно, – говорит она и продолжает жмуриться в ожидании удара. – Наверное. Да… Кажется, папочка, ты прав. Куда-то пропали они. – Лилия открывает глаза. – Мне легко произносить любые слова. Удивительно.

– Хах. Удивительно, говоришь? А я ничего неожиданного не вижу. Ты молодец. Моя девочка. Хах. Это же значит, что ты успокоилась.

Он довольно хохочет.

– А ты что молчишь, тварь? Молодец наша дочь? Хорошо, что моя Ли успокоилась?

Лилия не оборачивается. Она слышит, как его руки бьют маму в живот. Как мама стонет в ответ на каждый удар.

– Молодец? Молодец или нет? – Он шипит сквозь зубы. – А? Отвечай. Отвечай, мразь! Мо-ло-дец? – Он отделяет каждый слог ударом. – Я спрашиваю! Наша дочь молодец? Моя дочь молодец?

– Да, – отвечает мама сквозь хрип. – Да.

– Что да? – Его голос прорывается через плотно сомкнутые челюсти. – Что? Что?

Что да?

Самые страшные картинки из прошлого воскресают в памяти Лилии. Мама стонет, стены сжимаются, кровожадное существо сопит и пыхтит.

– Она у нас молодец, – всхлипывает мама.

– Как? – Его голос прерывается звуками ударов. – Как ты разговариваешь со мной? Животное! А ну! Красиво говори! Как моя Ли разговаривай.

Это существо берет со стола чайную ложку. Перехватывает ее словно нож и приставляет к горлу своей жены.

Женщина не пытается вывернуться. Смиренно ждет. Наверное, даже если бы попробовала сопротивляться, ей бы не хватило сил, но она даже не пытается пытаться. Безвольно смотрит на край стола, дрожит, чего-то ждет и молит о пощаде.

– Пожалуйста. Пожалуйста, не надо. – Женщина едва слышно умоляет и сглатывает слюну.

– Что? Теперь ты стала послушной, тварь?

Ложка врезается в кожу. Зубы существа обхватывают ухо жены и кусают до крови.

– Я тебя научу, как уважать меня! Твоего мужа. Главу семейства…

– Получай!

Звук бьющейся на части вазы обрывает злое рычание.

В ушах звенит.

Струнный оркестр вступает. Беспощадно колотит молотками по инструментам. Зубы стучат. Мелодия вырывается из головы, сочится вместе с потом через поры.

Стены движутся в такт сердцебиению.

Лилия смотрит, как отец валится со стула. Как перекатывается на бок и упирается в ножку стола его огромное туловище. Как из-под волос этого существа красным ручейком на ковер, под музыку Вивальди, вытекает вся его ярость. Как лицо мамы вытягивается в изумлении.

– Что? – шепчут губы мамы. – Ты убила…

Несмотря на шок, Лилия успевает заметить, что отец дышит.

Дышит.

Все еще дышит, говорит она про себя с досадой.

Пятно на ковре разрастается.

– Что ты наделала? Идиотка! – Мама кричит на дочь громче, чем тогда, когда это истекающее спиртом существо било ее в живот. – Что ты наделала? Больная!

Мама кричит, хватает Лилию за руку.

– Идиотка! Посмотри, что ты натворила!

– Отпусти!

Девушка сопротивляется, ударяет осколком вазы маму, вырывается и отскакивает в сторону.

Мама продолжает что-то кричать, но Лилия не слышит.

Девушка может прочитать по губам, что произносит мамин рот, но в ушах звенит тревожная музыка.

Лилия смотрит, как руки мамы цепляются за край стола. Как они пытаются поднять своего мужа. Как угол скатерти сползает, роняя на пол чашки. Как капли крови с шеи женщины стекают, отрываются и приземляются на ковер. Перемешиваются с пятном у волос жестокого существа. Наблюдает, как губы мамы шлют проклятия в адрес собственной дочери. Слушает, как отзываются струны на каждое грубое касание смычка.

– Вызывай врачей, дура! – доносится словно из-под воды встревоженный мамин голос.

Лилия не реагирует.

Она не обращает внимание на то, что мать не оценила ее подвиг. Ее не беспокоит несправедливость.

Лилия вдыхает.

Дышит и чувствует новый, незнакомый до этого запах.

Запах свободы.

– Решено, – тихо говорит Лилия и идет в коридор.

Она больше ни на минуту не задержится в этом доме.

– Куда поперлась? Вызывай врача! – булькает тихий замедленный голос за спиной.

Ноги сами поднимают тело Лилии в комнату сестренки.

– Идиотка! Чокнутая! – доносится размытое снизу.

Лилия открывает дверь и заглядывает к малышке.

– Не спишь, ласточка?

Конечно же, малышка не спит. Конечно же, она все слышала и сейчас до смерти напугана.

– Не бойся, Майка. Все, прошло.

Девочка сидит на краю кровати.

– Мама тоже ругалась? Я не хочу оставаться дома. Лилочка, пожалуйста, можно мы уйдем? Нам нужно уходить.

Глаза полные слез смотрят на старшую сестру, а руки прижимают к себе огромного лохматого плюшевого кота.

– Мы сейчас, ым, пойдем с тобой погуляем. Ым, мы поедем в одно, ым, хорошее место.

– Какое?

– Тебе, ым, там понравится.

Дурацкий дефект возвращается и усиливается. Лилия пытается его сдерживать, но «ым» вырывается вновь и вновь.

– А мама?

Малышка, наверное, хочет расспросить, почему она слышит крики.

– Ым, не волнуйся. Мама, ым, с папой играют во взрослую игру.

– Игру?

– Да. Но, нам с тобой нельзя в нее, ым, играть.

– Почему?

– Мы с тобой уйдем, спрячемся. Сделаем сюрприз. Представляешь, ым, как они удивятся и обрадуются?

– Прятки?

Малышка больше не плачет. Она снова улыбается.

– Да, моя хорошая. Ым, прятки.

Лилия рассказывает сестре, как им будет весело, и собирает сумку. Пихает что под руку попадается. Говорит, что для них это будет настоящее приключение, и запаковывает колготки.

– Ым, повеселимся.

Ей неприятно снова обманывать сестренку, тем более что она знает, как безгранично малышка ей доверяет. Но другого выхода нет.

– Лилочка, только на этот раз ты не передумаешь. Будешь играть со мной по-настоящему. Хорошо? Скажи, что обещаешь.

– Ым, обещаю.

Очередная ложь. Пустое обещание. Но лучше уж так. Девушка не оставит Майю на растерзание монстрам.

– Пойдем, ым.

– Нет. Туда нельзя. Лилочка, ты что забыла? Там же внизу рассерженные мама с папой.

Лилия останавливается и смотрит на запертую дверь.

Она знает, что маме сейчас не до своих дочек. Сейчас она занята спасением своего мужа, своего чудовища. Можно свободно пройти, и никто даже не попытается предотвратить побег. Но сестренка права. Туда лучше не спускаться.

Лилия показывает на окно и подмигивает Майе.

– Что? Туда?

– Ым, да. Перелезем и аккуратно спустимся по веткам.

– Ого, – сначала теряется, но затем радуется малышка. – Классно!

– Так сюрприз, ым, интереснее получится. Согласна?

Майя смотрит в окно, и улыбка исчезает.

– Лилочка, там как-то высоко.

Девушка берет за подбородок сестру, поворачивает ее лицо к себе и снова подмигивает малышке.

– Ты что, ым? Трусиха?

Майя хмурит лоб и мотает головой.

– Нет.

– Поверь, ым, будет весело. Пошли.

Лилия знает, что малышка снова права. Через окно высоко. Опасно. Но они справятся.

– Лилочка, я не боюсь. Ничего не боюсь.

– Ага, ым. Тогда, вперед. Устроим сюрприз.

Майя влезает на подоконник.

– Лилочка, еще там…

Малышка хочет что-то сказать, но осекается.

– Что, ым, моя хорошая?

Майя не отвечает.

Девочка смотрит в окно. Ее глаза округляются, бровки поднимаются, а рот открывается в немом протяжном «аааа». Кажется, она осознала, насколько там высоко, и не на шутку испугалась. Малышка всеми силами борется с подступающим страхом, не хочет признаться старшей сестре и всячески старается замаскировать панику.

– Что, ым? Может, что-то забыла?

Майя торопливо сканирует глазами комнату. Нельзя, чтобы Лилия даже подумала, что сестричка боится. Малышка ищет оправдание своему странному поведению.

– Котофеич!

Глаза останавливаются на коте. Девочка показывает на плюшевую игрушку и с надеждой смотрит на сестру.

– Котофеича, ым, с собой возьмем, – говорит Лилия задорным тоном героя-путешественника из мультфильма про запрятанные сокровища и делает характерный жест рукой.

Нужно подбодрить сестренку.

– Отправляемся! Навстречу, ым, новым веселым приключениям!

Майя в ответ улыбается.

– Ым, в путь!

– Ну вот. Я же говорила! – Майя шепчет на ухо игрушке. – Говорила, а ты не верил. Все у меня получилось.

– Возьмем-возьмем, ым, Котофеича. Как не взять? – продолжает Лилия бравым капитанским мультяшным голосом.

– Хорошо! А то Котофеич переживает. Жаловался, что ничего у меня не выйдет, и он будет грустить.

* * *

Распахивается тяжелая дощатая дверь. Скрипучая. Такие обычно бывают в старых общественных зданиях, что находятся на государственном обеспечении и вследствие чего ремонтируются не с той частотой и регулярностью, которые стоило бы для них проявить. Дверь слегка разбухла и покосилась, из-за чего теперь приходится приподнимать угол, когда есть необходимость ее запереть, но для общей картины кабинета потертый угрожающий и слегка свирепый вид досок подходит как нельзя лучше. Трудно предположить, сколько человек прошло через эту дверь за все эти долгие годы, сколько мытых и грязных пальцев касались ее затертой ручки, сколько раз ею хлопали рассерженные руки и пинали отчаявшиеся башмаки.

Этим утром дверь со сломанным замком беспокоит высокая фигура недовольного мужчины. Разболтанная ручка с глухим стуком ударяется о стену. Ударяется аккурат в то место, где осыпалась штукатурка, и на пороге кабинета появляется силуэт патрульного.

Высокий, стройный, но, видимо, чем-то расстроенный и уставший мужчина ведет за собой компанию еще более расстроенных людей.

– Проходим, – говорит он, небрежно поправляет очки и заводит в кабинет задержанных.

Буквально заталкивает в спину парочку короткостриженых ребят со свежими синяками на лицах. У одного под носом темный след от засохшей крови, у другого разбита бровь.

– Пошли!

Парни вваливаются, синхронно спотыкаются о порожек и, потупившись, встают у стены.

– Теперь молчим. Ждем, – коротко командует патрульный и выглядывает в коридор.

Пяткой ботинка он подцепляет и пинает дверь, та грохочет, встречает косяк, пружинит и возвращается на прежнее место у стены, оставляя кабинет открытым.

Полицейский отодвигает с дороги задержанных и проходит к своему столу.

– Этих оформляй.

Каждое движение патрульного говорит о том, что настроение у него сегодня хуже некуда.

– Что, на фиг, значит оформляй? А сам?

Патрульный молчит, роется и что-то достает из ящика стола. Он не отвечает коллеге на протест. Он хмурит брови. Он рассматривает предмет из ящика и убирает его в карман. Патрульный чем-то озадачен и не собирается тратить время на лишние объяснения.

– Что, на фиг, молчишь?

– Хулиганка у них, – говорит он, не поднимая глаз. – Оформляй. – Патрульный стоит, думает о чем-то своем и интенсивно сопит.

Он проходит мимо задержанных к выходу.

– Стоп-стоп. Какая, на фиг, хулиганка? Подожди. Не надо мне. Ты привел, тебе и писать.

Патрульный не дослушивает, он на мгновение замирает в дверях, словно хочет что-то добавить, подносит палец к подбородку, оборачивается, но ничего не говорит. Его высокая фигура выскальзывает из кабинета и исчезает в коридоре.

– Глеб, не, ну ты видел? – Сержант обращается к коллеге, который стоит у окна с чашкой в руке.

Сержант недоволен. Он привык всегда и во всем соблюдать порядок. На нем выглаженная форма, никто и никогда не видел его непричесанным и уж тем более небритым. Все его документы отсортированы, подписаны и аккуратно разложены по стопочкам. На службе он не просто исполнительный, он до безобразия образцовый во всем. Можно сказать, идеальный полицейский, если не брать в расчет его легкую глуповатость и его слово-паразит «на фиг», которое он вставляет после каждого вдоха. Его совсем недавно перевели в новый отдел. Он здесь самый молодой, и коллеги не стесняются перебросить на исполнительного сержанта всю скучную работу.

– Глеб, он совсем, на фиг?

Глеб дует на горячий чай и едва сдерживает улыбку, глядя на обиженное лицо сержанта.

– Не, Глеб, ну скажи. Видал, что он, на фиг, исполняет? Если утро не задалось, зачем всем остальным портить настроение?

– Видал-видал. Не злись.

Глеб отпивает из чашки, морщится и кивком показывает задержанным пройти к столу.

– Не злись, на фиг?

– Угу. Называй это – мужская солидарность. Слыхал о таком? У Владимира проблемы с женой. Нужно выручить.

– Так они же, на фиг, вроде развелись.

Сержант жестом останавливает задержанных, показывает им оставаться у стены.

– Опять, на фиг, та его придурочная? Крутит, мутит…

– Рот закрой, – одергивает коллегу Глеб. – Как бы то ни было, не нужно называть ее так.

Одергивает чересчур грубо и, чтобы как-то смягчить, добавляет:

– Пусть и развелись. Все равно нужно ее уважать.

– Опять сошлись, что ли?

– Нет. Нет, конечно!

Глеб вновь готов нагрубить, но вместо этого наклоном головы еще раз приглашает задержанных к столу.

– Тогда что, на фиг?

– Она хочет отсудить сына. Уже собирает документы.

– Ого, на фиг.

– Да. Там все непросто. И вообще, это не твое… не наше дело.

Хулиганы подходят к столу сержанта. Стоят, переглядываются, ждут дальнейших распоряжений. Глеб одобрительно кивает задержанным и показывает, мол, все правильно делаете, теперь присаживайтесь.

– Мое дело… не мое. И что? Мне, на фиг, не легче. Почему я должен делать чужую работу? Какая тут, на фиг, солидарность?

– Не переживай. Будет у тебя ситуация, он в долгу не останется. Никто из нас не останется.

Сержант недовольно подвигает папку с бумагами, косится то на задержанных, то на коллегу с чашкой.

– А заполнять как? От его имени или от себя?

Сержант бережно развязывает узелок на папке.

– Пиши от Владимира.

Сержант причмокивает, качает головой и начинает заполнять бланк. Убирает ручку, пытается что-то вспомнить и смеется.

– А как, на фиг, его полностью?

– Петров Владимир Олегович. Ну ты даешь.

Сержант пожимает плечами и на всякий случай сокращенно помечает в своем блокноте.

– А время?

– Да ё-моё, поставь часов одиннадцать.

Глеб оставляет чашку на подоконнике, подхватывает свою сумку и выходит из кабинета.

– Ну, что, хулиганы? Сознаемся. Что, на фиг, натворили? – Сержант тяжело выдыхает и принимается опрашивать.

– Ничего, – раздается ему в ответ.

– Ничего, на фиг?

Ничего-ничего, думает Глеб, слегка приподнимает уголок и закрывает за собой дверь. Сегодня молодой выручит нас, завтра мы его.

На выкрашенных в синий стенах развешаны ориентировки. Глеб проходит мимо кабинета следователя, спускается на первый этаж. Он точно знает, где искать своего друга. Наверняка тот засел внизу, в курилке, в самом углу, в густом дыму, в одинокой надежде прокурить свою грусть.

Глеб идет поддержать.

Идет не с пустыми руками. В сумке спрятана бутылка коньяка, подарок от благодарной женщины, которой Глеб только что помог высвободить глупого сына из цепких лап Фемиды. Не самый дорогой коньяк, но в планах все равно было приберечь его на особый случай.

Видимо, этот особый случай настал.

Была еще мысль захватить рюмки, но незаметно забраться в тумбочку, тем более с догадливым коллегой в комнате, задача не из простых. Придется как в старые добрые, из горла.

По запаху не трудно догадаться, где в этом здании принято дымить.

Под лестницей, рядом с пыльной, закрашенной десятью слоями краски, вечно холодной чугунной батареей, спрятался небольшой вход. Человеку среднего роста пройти внутрь, не задев лбом проем, невозможно. А с ростом Владимира приходится щемиться согнувшись в три погибели.

Глеб проверяет на месте ли сигареты и привычно, слегка пригнувшись, чтобы случайно не удариться, проходит внутрь.

В курилке дымно, не продохнуть.

Владимир сидит задумчивый на скамейке возле урны с забытым окурком в пальцах.

– Дай.

Глеб садится рядом и показывает пальцем жест, будто чиркает зажигалкой. У него есть спички, но он специально просит огонька, чтобы как-то расшевелить друга.

Друзья молча выкуривают по сигарете.

Следом по второй.

Глеб, ни слова не говоря и не глядя по сторонам, достает и откупоривает коньяк. Запрокидывает голову, делает долгий звонкий глоток, морщится и так же, не глядя, передает напиток другу. Владимир отпивает горькое содержимое и в полной тишине возвращает бутылку обратно.

Сигарета.

Глоток.

Молчание.

Рассматривание плитки на стене.

Сигарета.

Глоток.

Так продолжается до тех пор, пока жидкость в бутылке не опускается ниже уровня этикетки.

– Что? – нарушает тишину Глеб. – Рассказывай.

Они вместе смотрят на клубы дыма и слушают рев проезжающих где-то за окном машин.

– Крот, что случилось? – повторяет вопрос Глеб.

Лишь когда речь заходит о чем-то действительно серьезном, он называет своего друга не по имени. Возможно, чтобы как-то разрядить обстановку, зовет Владимира прилипшей к тому с детства кличкой. Кротом его прозвали из-за плохого зрения. В то время Владимир носил очки, единственный со двора. И когда во время игры мячом их случайно разбили, его традиционное и обидное «Очкалуп» сменило еще более обидное «Крот».

– Не молчи. Расскажи, может, я могу чем…

– Она забирает сына. И больше не вернется.

Бутылка коньяка делает почетный круг между друзьями.

– Понимаю.

– Понимаю? Да что ты понимаешь? У тебя и жены никогда не было. О детях вообще молчу. Понимает он…

Глеб пропускает мимо ушей слова расстроенного друга. Это он не со зла. В нем говорят печаль и выпитое. Он сейчас не в том состоянии, чтобы следить за языком.

– Ладно.

Глеб говорит и проглатывает коньяк вместе со своей обидой. На то, наверное, и нужны друзья. На то, чтобы в нужный момент оказаться рядом, выслушать и суметь промолчать. Хотя Глебу есть что возразить. Мало того, ему есть чем в ответ уколоть. Но зачем? Это не та ситуация, чтоб подливать масло.

– Ты обиделся?

Глеб мотает головой, одновременно морщась от напитка и отвечая на вопрос другу.

– Ну не обижайся. Видишь… Несу пьяный бред.

Глеб пожимает плечами.

Его распирает сказать. Ответить, что тот факт, что у него никогда не было жены, не имеет значения.

Не был женат.

И что?

Что, если он до сих пор не женился не просто так? Что, если на то были веские причины? Что, если эти причины есть до сих пор? И что скажет Крот, если узнает, что Глеб много лет любит только одну женщину? Тайно любит, безумно и страдает от этого.

– Ну, скажи что-нибудь. Чтобы я понял, что ты не злишься.

Глеб хмурит брови.

Он хочет рассказать. И расскажет все. Но не сегодня. Возможно, и не завтра. И не через год. Однажды… Есть такие секреты, которыми даже с лучшим другом нельзя поделиться.

– Ну не молчи.

– А как же соцопека? – после небольшой паузы спрашивает Глеб. – Разве это не их задача?

Он старается вести себя, будто ничего не произошло.

– Задача?

– Ну да. Куда они смотрят?

– Смотрят? Да как раз с их помощью она и забрала. Смотрят. – Он снова закуривает и предлагает пачку другу. – Для проклятых опекарей она – мать. А я… Я всего лишь никчемный нищий мент.

Молчание.

Глоток.

Сигарета.

Глоток.

– К Брянцеву ходил?

– А что Брянцев? Чем он поможет?

– Ну не знаю.

– Вот и я не знаю.

– Ну он нормальный мужик. И у него связи как-никак. А ты в этой ситуации вроде бы прав.

– Вроде бы?

Владимир не намерен выслушивать сомнения в своей правоте. В ответ Глеб разводит руками.

– Брянцев подключится. Поможет.

Владимир отмахивается и мотает головой. Он сомневается, что начальник как-то поможет. К тому же не любит просить помощи.

– Ну ты тут, главное, не паникуй. Ситуация не из приятных. Но должен же быть выход. Не может же жена просто так…

Слова и мысли начинают терять ясность. Сигареты заканчиваются. Но настроение друзей улучшается. Владимир вновь мотает головой, смеется с глупости последней фразы Глеба и тянет руку за напитком.

Коньяк прощается с бутылкой и оседает в желудках друзей. Пустая тара тут же убирается в сумку.

– Крот, а хочешь… – Глеб вытирает с подбородка слюну. – Может, мне поговорить с Аллой?

Владимир крутит пальцем у виска.

– М? Тебе? О чем?

– О том, что может поискать какой-нибудь… компромисс.

– Какой? Она уперлась. Новая жизнь, говорит. Решила, что теперь она образцовая мать. Нашла себе какого-то хмыря. А я не подхожу. Так что два воскресенья в месяц с Костиком и свободен.

Глеб качает головой и осуждающе морщится.

– Нет, ну серьезно. Я с ней поговорю!

– А ты тут при чем?

Глеб моргает, пытается прогнать алкоголь.

– Не знаю. Ни при чем, наверное. Какая разница? Надо помочь другу. Я просто возьму и поговорю.

– Нет.

Владимир трет кулак. Скулы играют на его лице.

– Есть у меня идейка получше.

В его глазах блестит огонек.

– Крот, только давай без глупостей.

Глеб стучит по плечу друга. Не нравится ему этот огонек. Он уже видел такой взгляд. Как тогда, когда его друг поперся отбирать у старшеклассников свой велосипед. Один пошел. Балбес. Никому не сказал. Выбрал палку побольше и пошел. Два выбитых зуба, синяки, погнутая рама и на неделю домашний арест от отца.

– Слышишь?

– Без…

– Что без?

– Без глупостей.

– Хорош… Рассказывай давай.

Раньше у друзей не было друг от друга секретов. По крайней мере Владимир полностью доверял Глебу и мог без опасений рассказывать ему все.

Владимир выдувает дым сквозь смешок.

– Придумал. Кое-что.

Он встает, выпрямляется и проходит вдоль скамейки.

– Помнишь, в прошлом году потасовку напротив «Меркурия»?

– Нет.

– Там пырнули девушку. Еще свидетели говорили, что слышали выстрелы.

– Ну.

– Так выстрелы слышали… Только пистолет так и не нашли.

– И что?

– Да так… ничего. Пугач. Из него никого и не подстрелили, так что можно сказать я не сильно виноват.

Владимир достает из кармана завернутый в пакет предмет, похожий на револьвер. Складной, небольшого размера самодельный пистолет.

– Ты совсем идиот? Дай сюда!

Глеб пытается выхватить оружие, но его друг с неожиданным проворством отскакивает в сторону, убирает сверток за спину и мотает головой, мол, не-а, так не пойдет.

– Сделаю что должен.

Владимир говорит, что теперь у него есть решимость реализовать план, который давно вынашивает. План отомстить. Всем и за все. Он расхаживает от окна к скамейке и обратно. Ходит, рассуждает и сам понимает, что не сделает ничего плохого. Даже если будет уверен, что сто процентов ничего ему за это не будет.

Не сделает.

– И волки сыты, и овцы целы. Ферштейн?

– Это коньяк…

– На самоделке отпечатков не найдут. И виновного не накажут, пусть и не пытаются, но поделом. И ей. И я… И…

– И ты несешь пьяный бред, говорю. Отдай мне.

– Мужики! – В курилку заглядывает обеспокоенная голова сержанта. – Там, на фиг все. Вас…

Он замечает нетрезвое состояние коллег и с огорчением, что его не позвали, продолжает:

– Оооо. Да вы тут, я смотрю, уже молодцы.

– Чего хотел? – спрашивает Владимир и быстро убирает свой пакет обратно в карман.

– Я ничего не хотел. Тех двоих, как просили, оформил.

– Ну, молодец. Спасибо.

– А вот Брянцев. Теперь он, на фиг, носится по отделению, разыскивает тебя и грозит увольнением.

– Зачем?

– Один из задержанных сыночек, нафиг, чей-то оказался. Какой-то шишки важной. И его, понимаете ли, обидели.

– И что?

– И то… Ищет, говорю.

– Ну, скажи ему, что ушли. Скажи, что не нашел. Мы вообще сейчас патрулируем.

– Да. Вижу, на фиг. Работа кипит. До обеда уже напатрулировались. – Он машет рукой перед носом, отгоняет неприятный запах.

– Давай. Все.

Глеб поднимается и, пошатываясь, идет к молодому коллеге.

– Не надо тут. Видишь, у нас обстоятельства.

– Угу. Помню, на фиг, солидарность.

– Ну вот. Раз помнишь, значит, завтра… значит, поговорим.

– А сегодня?

Сержант с угасающей надеждой в глазах смотрит на коллег.

– А сегодня, иди. – Глеб меняет тон на любезно-мягкий. – Ты иди. И мы тихонько пойдем.

Друзья практически синхронно бросают окурки.

– Как пойдете? Куда, на фиг?

– Ту-да, – Глеб показывает на выход.

– А Брянцев? Что я ему?

– Все. Выдохни. И действуй.

– Да, сержант. Действуй. Придумай что-нибудь. Ты же у нас вон какая голова… светлая.

– Но.

– Никаких но.

– Никаких, – добавляет Владимир.

– Набрянцай ему убедительного. Скажи – ребята на задании.

– Сержант, жалобы жильцов из пятого, помнишь?

– У них, на фиг, урны вроде бы.

– Да. Урны пропадают. Женщина там еще такая живет, с рыжими волосами, шумная.

Сержант кивает.

– Ну, вот. Скажешь Брянцеву, с ними разбираемся.

Друзья одновременно пригибаются и идут через пожарный выход, а сержант остается один на один с тлеющими окурками, с негодованием начальника и мыслью о том, что солидарность какая-то несправедливая получается. Как выручать, так – скорее действуй, а как выпить вместе, так на этом солидарность и заканчивается. Он бы и не стал пить. Тем более на работе, тем более со старшими по званию. Но сам факт. Могли бы и пригласить.

Друзья выходят на улицу.

Свежий воздух опьяняет сильнее коньяка.

– Спасибо, Глеб.

– Не надо мне твои спасибо. Отдай-ка лучше мне свой пакетик.

Владимир игнорирует просьбу, смеется и приобнимает друга.

– Чтоб я без тебя.

Глеб покачивается и двигает пальцем из стороны в сторону.

– А вот тут ты не прав. Сейчас мы с тобой за покупками. А завтра утром еще проклинать меня будешь.

* * *

– Лилочка, ну скоро уже?

Девочка ноет.

Она устала.

Майя может несколько часов без перерыва носиться по дому, галдеть и всем надоедать, но стоит пройти пешком пару кварталов, как она начинает хныкать и капризничать. Ножки у нее болят, надоело идти. И аргумент у Майи железный – на один взрослый шаг малышке приходится делать три, а то и четыре детских.

Спорить с девочкой и уговаривать ее бесполезно. Вариант один – нужно брать на руки и нести.

– Лилочка, ну куда мы?

Малышка дергает сестру за рукав.

– Ым, давай.

Без лишних разговоров Лилия перехватывает сумку и помогает младшенькой забраться на руки.

Майя прижимается щекой к сестре и мгновенно умолкает.

– Так, ым, лучше?

Малышка кивает.

Пускай одной рукой тяжело нести ребенка, пускай во второй увесистый багаж с торчащими из него плохо набитыми вещами, зато малышка успокоилась и больше не плачет.

Они в безопасности.

– Лилочка, а ты не сказала.

Малышка спрашивает, а девушка продолжает идти молча.

– Не слышишь, что ли? Ты же не сказала. И это не прятки, и никакой не сюрприз для мамы. Куда мы?

Лилия естественно прекрасно слышала вопрос, но она не отвечает. Просто она и сама не знает на него ответ.

– Скажи. Лилочка, не молчи.

Девочка не отстает.

Подальше от дома, куда глаза глядят. Чуть было не вырвалось в ответ. Но Лилия вовремя спохватилась. Не хватало еще, чтобы Майя к своему нытью начала по-настоящему плакать.

– Скажи. Скажи-скажи.

– Девушка, у вас все хорошо?

Мужской голос окликает беглянок.

Лилия не оборачивается, краем глаза замечает мужчину в форме, который идет к ним.

На улице шумно. Проезжают машины, сигналят. На ухо Майя кричит свое капризное «скажи-скажи». Вполне можно притвориться, что не услышала полицейского. К тому же есть шанс, что Лилии на самом деле показалось и к ней никто не обращался.

– Девушка.

Полицейский идет следом. И он явно зовет Лилию.

Она ускоряет шаг. Может отстанет? А если нет, можно будет что-нибудь наврать, но лучше притвориться, что не услышала.

– Девушка, остановитесь. Подождите. Девушка с ребенком на руках, я к вам обращаюсь. Все в порядке?

Мужчина в форме не унимается.

Зовет.

Спешит.

Кажется, его лишь подбадривает ее нежелание остановиться. Его так учили. Не желает говорить – подозрительно. Подозрительно, значит перед ним потенциальный преступник.

– Девушка. Постойте. – Он и не думает отступать.

Лилия никогда не любила полицейских, не испытывала девичьей страсти к мужчинам в форме, но и особого страха перед ними не чувствовала. Чего бояться? Она же ничего не нарушила. Просто идет. Всего лишь на прогулке с младшей сестрой.

Мужчина догоняет.

Дальше делать вид, что Лилия не понимает, что полицейский к ней обращается, бессмысленно.

– Девушка.

Не скрывая раздражения Лилия останавливается, оборачивается и смотрит на мужчину.

– Здравствуйте. Я думал, уже не догоню вас, – улыбается полицейский и заглядывает в испуганное лицо младшей.

– Здравствуйте. Что-то, ым, случилось?

– Ничего. Мне показалось… Хотел убедиться, что у вас все хорошо?

Он рассматривает подозрительную девушку, оценивает ее, задает вопросы и следит за реакцией.

– Я вас спрашивал. А вы, это, – он кивает подбородком в направлении, куда шла Лилия. – Не слышите, что ли?

– Слышала.

– Тогда почему не остановились?

– Просто, ым, решила, что это не ко мне.

Полицейский понимающе кивает, мол, да-да, все ясно, а сам продолжает гнуть свою линию.

– Могу я попросить вас показать документы?

Лилия старается скрыть волнение, но глаза предательски мечутся из стороны в сторону, кровь отливает от лица.

– Ым, да. Нет. Ым, все у нас хорошо. Я же, ым, не должна с собой паспорт носить?

– А могу я поинтересоваться, куда вы направляетесь?

– Мы готовим сюрприз, – подключается к разговору Майя. – Чтобы маму удивить, и чтобы папа не ругался.

– Ым, нет-нет, просто на прогулку, ым, вышли.

Полицейский молча продолжает осматривать девочек. Его опытный прищур сканирует их сверху вниз и снизу вверх. Растрепанные волосы, из сумки торчит край кофты, поверх ночнушки натянуты джинсы, в качестве обуви домашние тапочки. Несвязный ответ и заплаканные лица.

– Рассказывай. Что случилось? – Его голос меняется, из официально-веселого становится мягким и свойским.

Полицейский соединил все факты воедино и о чем-то догадался. Он не притворяется, теперь он искренне хочет помочь.

– Не бойся. – Он приближается. – Говори, что стряслось. Я помогу.

Он подходит все ближе и ближе, нависает своей высокой дружелюбной громадиной.

Лилия чувствует запах спиртного.

Близко.

Слишком близко.

От него пахнет точь-в-точь как от отца. Ей еле удается сдержать рвотный позыв. Застенчивая виолончель оживает в голове и начинает играть свою едва уловимую мелодию.

Попались.

Не успели удрать, как их вот-вот доставят обратно. Прямиком в ад.

Лилия смотрит на полицейского. Его глаза смотрят в ответ сквозь дурацкие, старомодные, заляпанные чем-то очки. Он улыбается глупой улыбкой, как мультяшная рожица морского конька с картинки в спальне Майи. Он пытается их развеселить, а у Лилии на этот раз нет под рукой тяжелой вазы.

– Вов, не трогай девушку.

К ним торопится второй полицейский. Он выходит из магазина с двумя пакетами в руках и, спотыкаясь, практически бежит к своему другу.

Спешит.

Волнуется.

И не напрасно.

Одна мысль о том, что Брянцев узнает, в каком виде его подчиненные разгуливают по улице, заставляет его нервно моргать. Пьяные патрульные в служебное время да еще по форме.

В органах им не задержаться.

– Вов… кхм. Владимир. – Полицейский заикается от волнения.

Он перехватывает пакет, освобождает одну руку, чтобы отодвинуть друга в сторону.

Глеб знает, стоит девушке написать жалобу – полетят их погоны вместе с головами.

– Все в порядке, дамочка. Извините за беспокойство, – говорит он максимально вежливо. – Хорошего вам дня.

Владимир молчит.

Он смотрит на Лилию, ждет, что она скажет. Ждет, что девушка одумается и все-таки попросит помощи.

– Владимир, пройдемте. – Глеб подмигивает девушке и отводит друга.

Голова Лилии кружится. Сейчас от волнения она потеряет сознание и упадет на асфальт вместе с сестрой на руках. Виолончель пищит. Майя кряхтит от чрезмерно крепких объятий. Коленки дрожат, а мозг хладнокровно продумывает варианты побега.

Лилия сосредотачивается, справляется с паникой, и ее губы спрашивают спокойным тоном, без намека на волнение:

– Я могу идти? Нас не задерживают?

Полицейский что-то говорит другу и кивает Лилии, мол, да-да все нормально, можете уходить.

Лилия спокойно разворачивается.

Прочь.

Она старается не выдать волнение, идет в меру быстрым шагом. Украдкой косится в отражение витрины. Полицейские, кажется, не преследуют, но сердце все равно колотится.

– Майка, малышка, запомни. Если кто-то из взрослых нас о чем-то спрашивает, не отвечай.

– Почему?

– Просто молчи. Поняла?

Девочка виновато кивает и сильнее прижимается к шее сестры.

Лилия сворачивает во двор. Музыка в голове стихает.

– Я сама буду отвечать.

Руки и спина устали. Девушка спускает малышку на землю.

– Ты, ым, такая тяжелая уже. – Девушка говорит шутливым тоном. – Вымахала. Мне тебя уже не так просто таскать на себе.

– А ты тренируйся, – советует Майя.

Лилия смеется. От нервов. От облегчения.

Им удалось удрать.

Малышка тоже смеется. Раздувает щеки, показывает, какая она теперь тяжелая, и хохочет от того, что ее сестре весело.

– Лилочка. – Малышка виновато опускает глаза. – Лилочка, кажется, я очень кушать хочу.

Еще бы.

Уже почти обед, а они еще даже не позавтракали.

– Очень, ым, кушать, – повторяет Лилия за сестрой и показывает колечко из пальцев. – О’кей.

Как же Лилия боялась услышать эти слова, и как же глупо было удирать из дома без денег. Нужно было пробраться в родительскую спальню. Нужно было стащить отцовскую заначку. Нужно было хотя бы фруктов прихватить. Нужно, нужно, нужно. В тот момент было не до здравых рассуждений.

Она усаживает сестру на скамейку, рядом ставит сумку.

– Так. Посиди. Ым, я скоро.

– Что? – протягивает малышка. – Нет! Лилочка, я не хочу одна. Нет-нет. Я с тобой.

– Я, ым, еду принесу. А ты посиди, отдохни.

– Но я тоже хочу в магазин. Зачем мне здесь ждать?

Лилия не может сказать ребенку, что у них нет денег. Что этот поход за покупками не обычный. И что она ни за что не допустит, чтобы Майя была соучастницей преступления.

– Лилочка, я одна боюсь.

– Ым, Майка, послушай меня внимательно. И запомни. – Лилия говорит с той интонацией, которой умудренные опытом старики делятся со своим потомством важными истинами. – Никогда не бойся. Никого. Никогда-никогда.

Лилия наклоняется и, глядя в глаза малышке, продолжает:

– Не бойся. Иначе у тебя тоже будет дефект. Поняла?

Малышка молчит. Она думает. Она знает, о чем говорит сестра.

– Нет. Ты врешь. Это не заразно.

– Еще как, ым, заразно.

– Но я же не хочу ымкать, как ты.

– Тогда, ым, не бойся. Я предупредила.

Майя вот-вот расплачется.

Теперь малышке вдвойне страшно. Во-первых, девочка боится остаться одна в незнакомом дворе, во-вторых, теперь она боится собственного страха, ведь, если верить сестре, из-за него можно «заразиться» дефектом.

– Майка, перестань, ым, сопли разводить. Я на минуточку.

– Я с тобой.

– А за вещами, ым, кто присмотрит?

– Мы возьмем их.

– А Котофеич?

– А что?

– Сама посмотри. Видишь, как он устал? Зачем, ым, его заставлять? Посиди за старшую. И присмотри.

После фразы, что девочка должна присмотреть за Котофеичем, Майя успокаивается. Несмотря на всю неубедительность слов сестры, теперь она остается за старшую. За главную. И она справится.

– Ладно, Лилочка. Присмотрю.

– Молодец. Только жди и не уходи. Я, ым, скоро.

Лилия оставляет сестру во дворе и почти бегом возвращается на проспект к продуктовому магазину.

Воровать нехорошо. Она это знает. И она никогда не совершала ничего противозаконного. Но сейчас безвыходная ситуация. Не оставлять же ребенка голодным.

– Нужно действовать, – говорит себе Лилия и подходит к двери.

Она зайдет.

Затеряется среди толпы покупателей. Схватит хлеб и если повезет кусочек сыра. Обязательно не забудет клубничный йогурт. Именно клубничный – любимое лакомство Майи. Без йогурта можно и не надеяться, что сестренка согласится позавтракать.

Лилия убедится, что никто не видит, спрячет все продукты под кофтой и быстро удерет.

Звучит просто.

В крупных магазинах постоянно воруют. Ничего особенного. Не она первая, не она последняя.

Главное не трусить.

Лилия заходит в магазин. Идет, изображает спокойный решительный шаг.

Двери ползут в стороны. Запах от кофейного аппарата заставляет глотать слюну.

Впервые девушка идет в магазин с таким неприятным ощущением. Волнуется. Приходится смотреть под ноги, чтобы случайно не поскользнуться на плитке и не упасть. Руки млеют, на лбу проступают капельки пота. Кажется, все охранники смотрят только на нее. Предатели. Все камеры, хоть их и не видно, направлены строго на нее.

Развернуться бы сейчас да удрать.

Может, встать у входа и попросить деньги?

«Подайте на пропитание для меня и моей маленькой сестры».

Постоять с грустным лицом полчаса. И ведь подадут, мир не без добрых людей. Наверняка помогут. Но полчаса – это слишком долго. Майя не высидит. Забоится, разревется.

Образ всхлипывающей сестренки придает сил. Давай, трусиха, говорит она себе и проходит вдоль прилавков.

Отдел выпечки.

Лилия не станет привередничать и выбирать самую дорогую булку, хватает первую попавшуюся.

Теперь сыр.

Сыр она выбирает скромный треугольник, грамм сто пятьдесят.

И баночка йогурта. На упаковке, она по привычке проверяет дату изготовления и срок годности. Десять дней до истечения – подходит.

Теперь нужно как-то спрятать и вынести еду на улицу.

– Глеб, смотри, та девчонка.

Лилия приближается к кассе. Возле стеллажа с бутылками газировки она прячет продукты под одежду и, придерживая руками живот, направляется к выходу.

– Отстань. Мы сюда за покупками, а не следствие вести. Девчонка как девчонка.

Полицейские хоть и собирались, все еще не переоделись. Но и в гражданской одежде было бы сразу понятно, что они сотрудники.

Лилия смотрит на кассы, выбирает самую длинную очередь.

План заключается в том, что в густой толпе на нее никто не обратит внимания, и она без проблем протиснется к выходу.

– Глеб, я чувствую, ей нужна наша помощь.

– Успокойся, говорю. Две хватит или три покупаем?

– Нужно ей помочь.

– Крот, угомонись. Если она захочет, то помощь понадобиться не ей, а нам. Ты себя в зеркале видел?

Он звонко смеется и складывает дополнительные бутылки в тележку.

– Лучше бери три.

– Что насчет запивать? Сок возьмем?

– Запивать?

– Ну да.

– Виноградный. Вон, два литра на скидке.

Лилия идет, старается не привлекать внимание. Смотрит под ноги, изредка косится по сторонам. Она извиняется, пробирается через толпу.

Охранников вроде бы не видно.

Еще метров пять, и девушка благополучно покинет магазин.

Как только появятся деньги, она обязательно заплатит. Потом. Как только представится такая возможность.

Лилия встречается взглядом с кассиром, виновато улыбается и пожимает плечами, мол, простите, зря пришла, ничего не купила.

Лента рывками подвигает товары. Бесконечные горы туалетной бумаги, коробки с макаронами, упаковки круп, бутылки, сковорода.

Мужчина в солнцезащитных очках на затылке оплачивает покупки и просит пакет. Он отодвигается в сторону, втягивает живот и пропускает девушку к выходу. Но как бы мужчина ни старался, Лилии не проскользнуть мимо пузатого, и они выходят вместе.

Проклятая рамка начинает звенеть. Пронзительно. Настойчиво.

«Пи-пи-пи».

Лилия замирает.

Все вокруг, даже те люди, которые уже стояли в дверях и собирались уйти, оборачиваются и смотрят. Смотрят, где же этот наглый вор, из-за которого сработал сигнал.

«Пи-пи-пи».

Неужели они даже хлеб маркируют? Параноики. Затраты на это не покроют стоимость булочки.

Предатели.

– Ой, извините, – говорит пузатый мужчина, глупо улыбается и кладет на ленту электробритву, которую все это время держал в руках. – Я случайно прихватил.

Лилия чувствует, как мурашки бегут по спине. Значит, это не из-за нее сработал датчик.

Не из-за нее.

Лилия смотрит, как кассир подносит бритву, сканирует штрихкод и кивает пузатому, мол, ничего страшного, бывает. Мужчина что-то говорит, отшучивается за неловкую ситуацию.

Лилия радуется.

Остается лишь выйти в дверь, и все.

Идеальное преступление.

– Что там у вас? – спрашивает хриплый голос охранника.

– Вы, ым, ко мне?

– Покажите, – он тыкает пальцем на живот побледневшей задумавшейся девушки.

Зачем она стояла? Зачем смотрела на толстяка?

– Ым, ничего.

Лилия замечает, как ее руки прижимают продукты.

– Показываем.

– Я же говорю, ым, ничего.

– А ну показывай!

Лилия было рванула к дверям, но мощная рука охранника цепляется за ее плечо и дергает назад. Рывок оказывается таким сильным, что и хлеб, и сыр, и йогурт валятся на пол.

– Попалась, воровка! Полиция!

– Ым, не надо. Прошу.

– Полиция!

– Я это не для себя. Я все верну.

Накаченный цербер с желтой надписью на спине и квадратным бейджиком на груди вцепился и не отпускает.

– Клянусь, я все верну.

– Отпусти девчонку.

Одной рукой Владимир достает, разворачивает и показывает охраннику служебное удостоверение, другой освобождает и отодвигает испуганную девушку себе за спину.

Лилия узнает мужчину. Это он пристал к ним с Майей на улице. Тот самый навязчивый высокий пьяный полицейский.

– Петров Владимир Олегович. – Он старается говорить так, чтобы дышать в сторону.

– И что?

– Она с нами, – Владимир показывает на девушку и на своего напарника у кассы.

Охранник смотрит на очередь, в которой стоит Глеб.

– И что?

– Что-что, вольно. У вас в магазине сегодня проводится операция «Бдительный сотрудник охраны».

– И что?

– И ты, уважаемый, успешно прошел проверку.

– И что?

– Что ты все и что, и что? Благодарим за сотрудничество, говорю. Идеально сработано.

– И?

– Все. Принимай нашу благодарность.

Владимир протягивает руку, чтобы пожать.

– Что ты городишь? Как там тебя? Петров?

– Петров.

– Иди проспись, Петров. Вместе со своей спецоперацией. А ее я передам куда положено.

Охранник тянет Лилию за рукав, но Владимир не позволяет. Перегораживает ему дорогу.

– Она пойдет с нами.

– Она воровка.

– Я, ым, не воровка. Я же объясняю…

– Слышишь девушку, она не преступник.

– Воровка, и я знаю, как…

– Нет, – не дает оговорить Владимир. – Вольно. Она уходит с нами. Она ничего не взяла.

– А это?

Охранник показывает на разбросанные продукты.

– Это… – На мгновение Владимир запинается, но тут же продолжает: – За них уже заплатил мой, наш коллега.

Он кивает в сторону Глеба, который недовольно морщит лоб и платит наличными.

– Петров, не выдумывай. Зачем городить? Начальству доложу. Не надо усложнять.

– Уважаемый, еще раз спасибо за бдительность. Всего вам хорошего.

– Стой.

– Расслабься, говорю. Вольно.

– Петров, как тебя там, Владимир. – Охранник кривит улыбку. – Я-то расслаблюсь. Но ты напросился. Проблемы будут, предупреждаю.

– Всего доброго.

Владимир вместо «всего доброго» хотел сказать какую-нибудь грубость, но не стал.

Глеб помогает собрать с пола покупки, складывает их в отдельный пакет и выводит Лилию на улицу.

Девушка не пытается удрать. Похоже, эту парочку полицейских ей не нужно бояться. Она им не доверяет, но чувствует, что они помогут. Тем более если бы полицейские собирались, уже бы арестовали ее.

– Вов, что это было?

Владимир не реагирует на вопрос друга, обращается к перепуганной девушке:

– Как тебя зовут?

Лилия секунду сомневается. Сказать правду или соврать?

– Можешь нам доверять. Скажи, как тебя зовут?

– Лилия.

– Хорошо, Лилия. Не бойся. Мы поможем.

Владимир смотрит на друга, ждет от него подтверждения своих слов. Глеб кивает.

– Что случилось?

Лилия молчит.

– Ты можешь нам доверять. Рассказывай.

– Вы удрали из дома? – вклинивается в разговор Глеб. – Так?

Лилия кивает.

– И не похоже, что ваш побег был заранее спланирован, – Глеб показывает на тапочки Лилии. – Значит, вам пришлось.

Лилия поглядывает на полицейских.

Владимир отодвигает друга в сторону. Ему не нравится, что Глеб давит на перепуганную девушку.

– Что произошло? – говорит от мягко и протягивает ей пакет с продуктами.

Лилия говорит, что отец потерял над собой контроль. Что дома для них стало небезопасно. Говорит, что им с сестрой пришлось бежать. Говорит, что хоть она сама в состоянии о себе позаботиться, но сестра… Малышку нужно было увести.

– А где сейчас твоя сестра? – перебивает рассказ Глеб.

Назад: Александр Варго Номер 19

На главную: Предисловие

Александр Барр Пока вы мирно спали

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Александр Барр
Пока вы мирно спали