Между тем как эти междоусобные войны положили конец политическим планам, которые были связаны с городскими федерациями на юге, на севере дела также приняли оборот, в значительной степени ослабивший быстрый ход развития ганзейской политики. Спор из-за престолонаследия, в котором выдающаяся роль выпала на долю Маргариты, дочери Вальдемара IV, женщины замечательно умной, взволновал весь северный мир и даже внес разлад в среду ганзейских городов. Союзник этих городов, избранный шведами в короли, Альбрехт Мекленбургский в 1388 г. попал в руки Маргариты, и только Стокгольм не покорился этой северной Семирамиде. Для того, чтобы избавить этот теснимый Маргаритой город от опасности, города Росток и Висмар выдали мореходам каперские свидетельства, и это опасное средство привело к быстрому развитию морского разбойничества в Балтийском и Северном морях. Пираты, так называемые «продовольственные» братства, выполнили свою ближайшую задачу, т. е. снабдили Стокгольм жизненными припасами, но вместе с тем нанесли страшный ущерб торговому мореходству. Тогда Росток и Висмар в виде наказания были исключены из состава Ганзейского союза. А между тем бедствия на море продолжались даже после 1395 г., когда король Альбрехт был освобожден: пираты утвердились в г. Висбю, на Готланде, и продолжали наводить ужас на всех купцов и корабельщиков Севера. Наконец уже в 1397 г. королеве Маргарите, супруге норвежского короля Хокона, удалось в Кальмаре соединить три скандинавских державы в один общий союз, которым было поколеблено господствующее положение Ганзы на Севере. Примерно в то же время (1386 г.) брачный союз литовского великого князя Ягайло с наследницей польской короны Ядвигой положил конец дальнейшему усилению и распространению Тевтонского ордена в Пруссии. В течение этих смут Север не принимал никакого участия в развитии и росте государственного строя Германии.

Такой же низкий уровень общественной нравственности, как и тот, что проявился в отношении евреев, виден в событиях, произошедших во второй половине правления короля Вацлава. Карл IV, согласно принятому обычаю, разделил огромные накопленные им земельные владения между тремя сыновьями, так что старший, Вацлав, получил Чехию и Силезию, большую часть Лужицкой земли и некоторые мелкие владения, Сигизмунд – Бранденбургскую марку, Иоанн – остальную часть Лужицкой земли, а Моравия выпала на долю сыновей умершего Иоанна-Генриха, племянников Вацлава. Сигизмунд, наиболее способный из братьев, женился в 1380 г. на княжне Марии, дочери Лайоша Великого, венгерского короля (1342–1382). После смерти тестя он добился провозглашения себя венгерским королем (1387 г.). Между тем слабый Вацлав ввязался в нескончаемые распри и борьбу со своими племянниками, один из которых особенно ловко воспользовался слабостью его характера и неумением ладить со знатью и высшими представителями духовенства. В результате известного злодеяния, совершенного Вацлавом, а именно утопления достойного священнослужителя Яна Непомука во Влтаве, вся чешская знать восстала против короля, а к мятежникам примкнули его племянники, моравские князья. Они даже захватили Вацлава в плен и держали его некоторое время в заточении. Хотя он и был спасен курфюрстами по настоянию своего брата Иоанна, однако все пришли к убеждению, что слабому Вацлаву не пристало стоять во главе государства, особенно в такое время, когда с юго-востока на Европу надвигается серьезная опасность в виде быстро усиливающихся османских турок, уже наводнивших своими полчищами владения Византийской империи.

Тогда курфюрсты, договорившись между собой и заручившись поддержкой многих князей и майнцского архиепископа Иоанна (из Нассауского дома), решили пригласить короля Вацлава на княжеский съезд в Оберландштейне, чтобы он мог оправдаться перед князьями от многих возводимых на него обвинений. Когда же он на суд не явился (как того и следовало ожидать), князья объявили его лишенным престола, и в короли был выбран искусственно подготовленным большинством пфальцграф Рупрехт III (январь 1401 г.). Никто из братьев короля Вацлава, конечно, не решился выступить в его защиту, тем более, что самый могущественный из них, венгерский король Сигизмунд в это время не успел еще оправиться от страшного поражения, которое нанесли ему турки под Никополем (1396 г.) и которое грозило близким разгромом всему его королевству.

Печальное правление Рупрехта, в сущности, человека довольно способного и доброжелательного, длилось 10 лет, но не привело ни к какому результату. К счастью, ни он, ни Вацлав не обладали силой, необходимой, чтобы затеять настоящую борьбу за обладание короной. Рупрехт, побуждаемый некоторыми надеждами на усиление своего значения и власти, попытался двинуться в Италию для получения императорской короны, но около Брешии не смог выдержать битвы даже с наемным войском Джан Галеаццо Висконти и вынужден был вернуться в Германию, где встретил серьезного противника в лице Сигизмунда. Немного оправившись от понесенного поражения, Сигизмунд, совладав с некоторыми внутренними неурядицами в Венгрии, принялся за дело, близко касавшееся чести его дома, со свойственной ему энергией. Он принял бразды правления Чехией, посадил своего брата Вацлава в заключение, вступил в тесные связи с Габсбургским домом. Вскоре король Рупрехт утратил всякое значение в глазах князей. Все его усилия восстановить поколебленный порядок во внутреннем строе Германии ни к чему не привели… Его же собственные сторонники восстали против него, и среди начавшихся смут он скончался (1410 г.). К его чести надо сказать, что он был занят усиленными заботами об уплате своих личных долгов.

Поднялась невероятная сумятица, указывающая, что давно уже нужен был во главе государства человек умный и властный. Партии разбушевались до того, что во Франкфурте на съезде 1410 г. было одновременно выбрано три короля, все трое из Люксембургской династии: Вацлав, Сигизмунд и их племянник, один из моравских князей. К счастью, последний из этих претендентов вскоре скончался, а братья пришли между собой к соглашению, что все владения Люксембургов, включая Моравию, вновь делятся между ними, и Сигизмунд обещал не добиваться при жизни Вацлава римской императорской короны. К этому соглашению присоединились и все курфюрсты, и в июле 1411 г. Сигизмунд был единогласно избран королем на новом Франкфуртском рейхстаге.

В то время, когда вся Европа была вовлечена в бурный водоворот движения крестовых походов, а затем принимала участие в вызванной этим движением борьбе усилившегося папства с Германской империей, Русь на крайнем востоке Европы продолжала жить своей отдельной жизнью, обусловленной в значительной степени теми религиозными отличиями от остальной Европы, которые были естественным следствием принятия христианства из Византии. Эта обособленность была не настолько велика, чтобы такие общеевропейские движения, как крестовые походы, не находили своего отголоска, тем более что толпы русских паломников в XI в. из года в год непрерывно направлялись в Иерусалим на поклонение святым местам из Руси и из остальных стран Европы. Но об участии русских князей в крестовых походах не могло быть и речи, потому что во главе его стоял папа римский, а от всяких отношений с ним восточная церковь благоразумно отказывалась, оберегая от его влияния и свою паству.

При этой обособленности Руси к концу XII в. в ее внутренней жизни появились новые серьезные задачи, которые приковали к себе внимание князей и поневоле заставили их вести новую политику, вызванную изменившимся строем жизни и ее новыми условиями. Из разрозненной массы княжеств по частям начинало складываться государство. Выше говорилось, как к концу XII в. изменился центр тяготения русской жизни и на месте великого Киевского княжества появились более могущественные: на северо-востоке – Суздальское, на юго-западе – Волынско-Галицкое. Но Суздальское, видимо, преобладало. Его суровый и твердый правитель великий князь Андрей Боголюбский подчинил себе все соседние княжества, обуздал вольнолюбивый Новгород, заставил трепетать соседних болгарских князей. Его политика была так верно рассчитана и значение Суздальского княжества так прочно обосновано, что даже тогда, когда он пал жертвой какого-то заговора среди его бояр, княжество не утратило своего значения.

Его брат Всеволод (по прозвищу Большое Гнездо) в свое долгое и мудрое правление успел довести Владимиро-Суздальское княжество до высокой степени процветания и могущества и передал его детям как готовое ядро будущего великого государства. При сыновьях Всеволода Юрии и Ярославе, наследовавших отцу, произошло то страшное нашествие монголов, которое два с лишним века угнетало Русь и на борьбу с которым долгое время уходили все ее нравственные силы и материальные средства.

В 1224 г. до южнорусских князей дошло известие, что в задонских степях появился какой-то новый, дикий и страшный народ, избивающий половцев и движущийся на Русь из-за Кавказских гор, которые он обошел около берегов Хвалынского моря. Половцы, редко воевавшие в это время с русскими князьями, а со многими из них даже состоявшие в родственных отношениях, обратились к русским князьям за помощью. Знаменитый своей храбростью князь Мстислав Удалой, правивший в то время Галицким княжеством, всеми уважаемый, созвал князей на съезд, где было принято решение: оказать помощь половцам против «неведомых» врагов. Южные князья собрались под знаменем Мстислава Удалого. Важнейшими среди них были князь Мстислав Киевский и Мстислав Черниговский. Княжеское ополчение двинулось в степи навстречу наступавшему неприятелю и соединилось с половцами. На берегах реки Калки произошла битва с татарами. Половцы, до этого уже много раз испытавшие силу их оружия, не выдержали первого натиска, дрогнули и побежали, смяв ряды русских воинов. Русские князья действовали несогласованно, врозь, не поддерживая друг друга. Поэтому, несмотря на все свое мужество, русские князья были полностью разбиты, многие из них пали в битве, в том числе и Мстислав Киевский, а попавшие в плен были страшно замучены татарами. Летописец замечает, что в битве при Калке «одних богатырей пало 70». Надо полагать, что это полчище монголов было отдельным, малочисленным отрядом полчищ Чингисхана, воевавших на побережье Каспийского моря. Мимоходом он опустошил Грузию и случайно, как бы разведывая новые неизвестные страны, проник в половецкие степи. После битвы при Калке это полчище не двинулось дальше на Русь, а повернуло обратно и скрылось в степях. «Неведомо, откуда пришли и куда ушли», – наивно замечает летописец. Да никто и не стал разведывать. Все были рады тому, что Бог избавил от грозившего бедствия, и очень скоро забыли о нем. Князья опять занялись своими бесконечными войнами, и жизнь Южной и Северной Руси потекла по-прежнему. Только двенадцать лет спустя весть о грозном и страшном враге пришла на Русь, но уже совсем с другой стороны. Несметные полчища татар нахлынули на Волгу с юго-востока из среднеазиатских степей и сначала набросились на волжских булгар и мордву, победили их и опустошили их страну, а затем стремительно ударили и на ближайшие русские княжества.

Прежде чем описывать ту страшную эпоху русской истории, которая известна под названием эпохи татарского ига или просто татарщины, несколько слов нужно сказать о самих татарах.

В одном из кочевых племен Монголии в середине XII в. появился замечательный вождь по имени Темучин (1154–1227). Детство он провел среди тревог и опасностей борьбы мелких кочевых племен, значительную часть молодости жил пленником в Китае, где многое сумел повидать и многому научиться и хорошо познакомился со слабыми сторонами Поднебесной империи. Вернувшись в Монголию, он обнаружил замечательный ум, несомненный воинский талант и железную волю. Тесно сплотив между собой монгольские племена, он предпринял целый ряд победоносных войн с соседями и уже в 1206 г. стал грозным владыкой целого ряда покоренных стран. Затем он покорил Тангутское царство, долго воевал с Китаем и постепенно подчинил своей власти Бухару и все соседние с ней среднеазиатские ханства. За эти победы и обширные завоевания Темучин получил от современников почетное имя Чингисхана (т. е. владыки мира). В 1227 г. Чингисхан умер. Еще при жизни он поделил свое огромное царство между сыновьями, один из которых, Угедей, был назначен был старшим – великим ханом.

Племянник Угедея и внук Чингисхана Батый в 1235 г. отделился со всей своей ордой от родичей и, с разрешения старшего хана, двинулся на запад для завоевания новых земель.

С Батыем шло не войско, а целый народ в несколько сот тысяч человек, со своими семьями, кибитками, заменявшими кочевникам жилища, несметными стадами верблюдов и овец, табунами коней. Народ, привычный к простому, кочевому образу жизни, закаленный в борьбе с природой, с детства выраставший на коне, проводивший всю жизнь с оружием в руках, т. к. мужская его половина не знала никаких других занятий, кроме войны и охоты. В состав этого народа входили кочевники трех различных племен: маньчжурского, монгольского и тюркского, – но все эти кочевники называли себя общим именем татал, откуда и взялось русское название татары. В войске Батыя находились также отряды, сформированные из многочисленных подвластных монголам народов, – хорошо вооруженные, закаленные в бесконечных походах и битвах бесстрашные воины.

Татары в эпоху нашествия на Русь были страшны не только своей многочисленностью, но и сплоченностью и прочной организацией. Их сила заключалась в слепом подчинении власти одного хана, который был полновластным властелином над жизнью и смертью, личностью и имуществом каждого своего подданного. Эта страшная власть чрезвычайно образно проявлялась в обрядах, сопровождавших вступление во власть нового хана. Ближайшие вельможи клали перед ним меч, а он их спрашивал: «Готов ли каждый из вас исполнять то, что я повелю, идти, куда я пошлю, убивать, кого я прикажу?» Вельможи отвечали: «Готовы». Тогда хан говорил им: «Впредь слово уст моих да будет мечом моим».

Кроме власти хана, этот воинственный народ подчинялся еще суровому древнему закону (ясе), который каждому из ордынцев предписывал соблюдение нескольких основных правил поведения и отношения к ближним. По этому закону особенно сурово карался обман, неоказание помощи товарищу на войне, любые ссоры и раздоры между своими. В отношении к управлению весь народ разделялся, как войско, на тысячи, сотни, десятки. Десятник был подчинен сотнику, сотник – тысячнику, а тысячники, старшины и начальники – самому хану. Во всех этих отношениях соблюдалась строжайшая дисциплина и безусловное повиновение младшего старшему. При такой выдержке и дисциплине, при замечательном умении владеть конем и оружием (татары особенно отличались чрезвычайной меткостью стрельбы из лука) эти кочевники имели еще и свои строго выработанные приемы и способы ведения войны, которыми значительно затрудняли борьбу. Эта тактика татар также в значительной степени обусловливалась их многочисленностью. Так, например, вступая в какую-нибудь область, они разделяли свои полчища на несколько отрядов, которые, охватив кольцом большое пространство, сходились потом к одному центру, стараясь окружить неприятеля со всех сторон. При осаде городов они окружали их валом или тыном и сначала бились с осажденными за эти укрепления, причем одна смена билась, а другая отдыхала, и потом, утомив врага борьбой, всей массой бросались на приступ.

Нашествие этих полчищ, грозных не столько численностью, сколько своей внутренней сплоченностью и железной дисциплиной, можно сравнить только с нашествием гуннов. И если те кочевники могли навести ужас на всю Европу, несмотря на то, что в Европе в ту пору существовали два сильных и прочно организованных государства в виде Западно-Римской и Восточно-Римской империй, то Древняя Русь, состоящая из разрозненных княжеств и областей, не могла устоять перед страшным, всесокрушающим нашествием татар. Один из русских историков – Бестужев-Рюмин совершенно справедливо замечает о нашествии Батыя, что «это была последняя волна переселения народов из Азии в Европу, начавшегося еще в глубокой древности».

Однако «волна» встретила такой отпор, которого нельзя было ожидать от маленьких русских княжеств, в этой ситуации даже не собиравшихся соединять свои силы в одну общую рать. Победив волжских булгар, татары вступили в пределы Рязанского княжества. Когда высланные Батыем послы потребовали от князей десятины в их имении и в людях, князья приказали им сказать, как Леонид персам под Фермопилами: «Когда нас одолеете, все ваше будет», – и все погибли в неравной борьбе. Разорив города и опустошив огнем и мечом всю Рязанскую землю, татары вступили в Суздальское княжество, по пути сожгли небольшой город Москву (упоминаемый еще при Юрии Долгоруком в середине XII в.) и двинулись на Владимир. После упорного сопротивления город Владимир-на-Клязьме был взят татарами, разорен и сожжен. Семья великого князя Юрия, епископ и старейшие бояре были сожжены в местном соборе, где искали последнего убежища. Сам князь Юрий, едва успевший собрать войско, ожидал татар на реке Сити. Здесь в 1238 г. произошла решительная битва, где погибло все русское войско. Князь Юрий был в первых рядах и тоже был убит.

С берегов Сити татары пытались двинуться на Новгород, но побоялись перехода по болотам, т. к. уже начиналась весна, и повернули на юго-восток, отходя в приволжские степи. Все разоряя и грабя на пути, они встретили отчаянное сопротивление со стороны небольшого городка Козельска, под которым часть орды на несколько недель задержалась.

Татары наконец победили козельцев, взяли город и убили всех его жителей. Летописец, описывая эту страшную расправу, сообщает, что один из князей-младенцев «утонул в крови». Недаром татары, изумленные мужеством козельцев, с тех пор прозвали Козельск «злым городом». На следующий год татары с низовьев Волги двинулись южными степями в Приднестровье, в течение двух лет (1239–1240) разоряли Южную Русь, а потом подошли к Киеву. Киевом в то время правил князь Даниил Романович Галицкий, но его самого в городе не было: он находился в Венгрии, где надеялся получить вспомогательное войско у венгерского короля, своего родственника и союзника. Защита Киева была поручена боярину Дмитрию, который на предложение о сдаче города ответил отказом. Тогда татарская орда переправилась за Днепр и обложила Киев таким количеством воинов, что, по замечанию летописца, «от ее нестройного шума и криков, от скрипа телег, ржания коней и блеяния стад киевляне были как бы оглушены и не могли в городе расслышать друг друга». Защищались киевляне отчаянно, сначала на стенах, потом, когда татары с разных сторон ворвались в город, в домах, церквях и на улицах. Но татары победили, город был разорен и превращен в груду развалин.

В 1241 г., когда одна часть орды двинулась на Польшу и, разбив польских князей при Лигнице, стала разорять Силезию, другая вступила в Венгрию и Чехию. Мужественная защита Оломоуца в Моравии чешским воеводой Ярославом, а также значительные неудобства, которые они испытывали в поисках корма для своих стад из-за сравнительной густоты европейского населения, побудили татар повернуть назад и снова удалиться в привольные южнорусские степи. Здесь они прочно обосновались и остались надолго. Большую часть года они кочевали между Волгой, Доном и Кавказскими горами с одной стороны, между Доном и Днепром – с другой, а на зиму собирались около ханской ставки в главном зимовье Орды Сарае, где впоследствии образовалось нечто среднее между городом и кочевьем. Сюда, в Сарай, татарские ханы (или «ханы Золотой Орды», как они себя называли) стали призывать к себе русских князей, оставшихся в живых, налагая на них дань и вынуждая к повиновению страхом нашествия и опустошения.

По взглядам татар, все те страны, по которым они прошли с огнем и мечом, принадлежали их хану, а поэтому ни один князь в этих землях не мог править своей областью, не получив на это ярлыка – разрешающей ханской грамоты. Для получения ярлыка князь должен был сам ехать в Орду, везти с собой подарки хану, его любимым женам и вельможам. Во время пребывания в Орде нужно было кланяться, заискивать, подчиняться унизительным обрядам, подавлять в себе отвращение к нечистым обычаям кочевников. Путем всех этих унижений и испытаний добившись от хана грамоты на княжение, князья, отправляясь в обратную дорогу, должны были давать обещание за себя и своих подданных платить тяжелую дань в ханскую казну. Татарские ханы проявили в порабощении Руси такую последовательность и умение, как и в завоевании отдельных русских областей и княжеств. В первую очередь в города и волости были отправлены особые чиновники, баскаки (буквально – давители), которые пересчитали все население с 10-летнего возраста (кроме женщин) и каждого обложили определенной данью соответственно его положению и состоянию. Все оброчные статьи, все промыслы, все виды торговли были также обложены пошлинами. Обложения данью и пошлинами избежали только монастыри и все русское духовенство, черное и белое, т. к. закон (яса), признаваемый татарами, предписывал им «относиться с уважением к служителям чужого бога». Хотя татары в это время были язычниками и поклонялись огню и теням предков, по отношению к русскому духовенству и монашеству они проявляли почтение и даже некоторый суеверный страх, а ханы впоследствии даже оберегали доходы русского духовенства своими ярлыками от всяких поборов и насилий. Татарские баскаки собирали дань чрезвычайно сурово, и каждый отказ от уплаты или сопротивление баскаку влекли за собой появление татарского отряда, который жег, разорял и грабил непокорных и уводил пленниками в Орду. Иногда случалось, что ханы отдавали дань в отдаленных местах Руси среднеазиатским купцам на откуп, и такие откупщики, стараясь нажиться на избытках дани, угнетали народ еще больше, чем баскаки. Бесчисленны и страшны были бедствия Русской земли в это тяжелое время, и великим счастьем для нее было то, что завоеватели Руси не могли селиться в городах, потому что были кочевниками, и поэтому позволяли русским князьям править их землями самостоятельно с условием своевременной уплаты дани.

Первым русским князем, явившимся в Орду, был Ярослав Всеволодович, вступивший после смерти своего брата на великокняжеский престол во Владимире. Он первым получил ханский ярлык на владение своей наследственной землей. Его примеру последовали и другие князья. Последним явился князь Даниил Романович Галицкий, все еще надеявшийся на возможность получить помощь против татар с Запада, из Венгрии и Германии, обратившись к папе, с которым сблизился, обещая ему даже перейти в католичество. Но папа ограничился тем, что прислал Даниилу королевскую корону и утешительные послания. Тогда Даниил порвал с ним всякие отношения и покорился хану, сохранив свою веру.

Когда великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович вскоре скончался, ему наследовал сын Александр Ярославич. Новый великий князь был не только храбрым воином и опытным полководцем, прославившимся своими победами в 1240 г. на берегах Невы над шведами (за что и получил прозвище – «Невский») и разгромом в 1242 г. немецких рыцарей на льду Чудского озера, но и тонким политиком.

Этот князь стал истинным благодетелем не только своего княжества, но и всей Руси в первый и наиболее тяжелый период татарщины. Сознавая невозможность борьбы с татарами, Александр заботился только об улаживании отношений между ханом, русскими князьями и городами и о возможном облегчении тягостей, угнетавших народ. С этой целью он четыре раза ездил в Орду и живя там каждый раз по несколько месяцев, завоевал уважение при ханском дворе, благодаря чему сумел предотвратить новые бедствия и разорения Русской земли. Когда 14 ноября 1263 г. он скончался, его оплакивала вся Русь, и митрополит Кирилл сказал народу над его гробом: «Дети мои милые! Понимаете ли вы, что закатилось солнце земли Русской!»

После смерти Александра Невского начались раздоры сначала между его братьями, а потом и между сыновьями за обладание великокняжеским Владимиро-Суздальским престолом. Во время этой борьбы среди множества мелких удельных княжеств возвысились Смоленское, Рязанское и особенно Тверское княжества. Междоусобной борьбой среди русских князей искусно пользовалась Орда, раздавая ярлыки на княжение по произволу. Понемногу под влиянием татарского ига все отношения между князьями совершенно видоизменились и разрушились. Не только права родового старшинства, но и права прямого наследования утратили всякое значение, потому что ни один князь не мог занять престол без ханского ярлыка, а ханы смотрели на ярлык как на знак особой милости и расположения к князю. В то же время эту милость каждый князь мог приобрести в Орде, угождая хану, его женам и любимцам. Таким образом, и великокняжеское достоинство понемногу утратило значение. Великим князем считался князь, получивший от хана ярлык на Владимиро-Суздальский престол. Такой великий князь даже не жил во Владимире-на-Клязьме и, оставаясь в своем уделе, из него правил Владимиро-Суздальским княжеством.

Очевидно, что при таком униженном положении всех князей, при таком упадке значения великокняжеского достоинства должно было падать и значение центра великокняжеской власти – города Владимира. Но рядом с Владимиром в это время возвышался другой город – Москва, будущая столица сильного Московского государства. Москва впервые упоминается в летописи в 1147 г. при описании пира, который давал здесь Юрий Долгорукий одному из своих союзников. По преданию, на месте Москвы находилось частное владение боярина Степана Кучки, казненного Юрием за какую-то провинность. Казнив боярина, Юрий присвоил его владение, село Кучково, приезжал сюда пировать и охотиться, а потом заложил здесь, на холме, поросшем дремучим бором, городок Москву. Этот удачно расположенный городок стал впоследствии центром небольшой волости, которая входила в состав уделов Суздальского княжества, была разорена татарами и наконец досталась младшему из сыновей Александра Невского Даниилу. Умный и осторожный Даниил сумел отстраниться от борьбы своих братьев и в то же время пользовался любым случаем, чтобы расширить свои владения за их счет, то покупая у них, то захватывая все, чего они не могли отстоять. От своего племянника он получил в наследство один из значительнейших городов Суздальской области Переяславль, а от Смоленского княжества силой отнял Можайск и, увеличив таким образом свое княжество, значительно разбогатев и усилившись, уже мог оставить своим сыновьям Юрию и Ивану владение, равное и Тверскому, и Смоленскому княжествам. Тогда между московскими и тверскими князьями завязалась жестокая борьба за обладание великокняжеским Владимиро-Суздальским престолом. Эта борьба полна трагических и кровавых эпизодов и такой жестокости, которая ясно свидетельствует о глубоком падении нравственного уровня в княжеской среде. Старший из сыновей Даниила Юрий погиб в этой борьбе, погубив двоих тверских князей, своих соперников, и Московское княжество оказалось в руках второго сына Даниила Ивана, вошедшего в историю под прозвищем «Калита», т. е. кошель для денег, сума; в переносном значении – скопидом.

Иван I Калита был человеком замечательным. Осторожный и хитрый политик, безжалостный к врагам и не затруднявшийся в выборе средств, он был в то же время наделен государственным умом. Сознавая необходимость объединения и усиления Руси для освобождения ее от ненавистного ига, он постоянно стремился к расширению своих владений и обогащению казны. С этой целью он не щадил никого из соседей – притеснял и Ростов, и Тверь, и Новгород, всюду распоряжался полновластно, и в то же время умел хорошо ладить с татарами, тщательно оберегая свое княжество от всяких вторжений и опустошений. Хан возвел Ивана Калиту в великокняжеское достоинство (1328–1341), а затем поручил ему сбор ордынской дани со всей Руси. Это важное право, с одной стороны, ставило все остальные княжества и русские земли в подчиненное положение, а с другой – предоставляло в распоряжение московского князя большие богатства, при помощи которых он скупал села и города у разоренных и обедневших удельных князей.

В том же направлении, с целью возвышения значения Москвы, действовал Иван Калита, стараясь перенести митрополию (т. е. резиденцию митрополита) из Владимира в Москву. Наконец ему удалось уговорить митрополита Петра навсегда поселиться в Москве, где ему было и спокойнее, и безопаснее, чем во Владимире. В угоду святому старцу был заложен Успенский собор (1326 г.), на постройку которого не щадили ни средств, ни труда. Это перенесение митрополии в Москву существенно приблизило небольшой, но быстро растущий город к приобретению значения всероссийского центра, т. к. все остальные города и области были вынуждены обращаться в Москву по всем церковным вопросам. С другой стороны, и московские митрополиты в значительной степени способствовали упрочению и распространению власти московских князей над удельными князьями. В какой степени за время правления Ивана Калиты увеличились владения московского князя, можно судить по тому, что каждому из старших своих сыновей он смог завещать «по двадцать городов с селами» и столько же своей княгине с младшими детьми.

Сын его Симеон Гордый продолжал политику отца после того, как хан утвердил его великим князем и «отдал всех русских князей под его руку». Он полновластно распоряжался ими и даже в грамоте называл себя «великим князем всея Руси». Но он правил недолго (скончался от моровой язвы в 1353 г.) и передал правление своему брату Ивану II, т. к. умер бездетным.

Иван II княжил всего 6 лет, но он мог умереть спокойно, поручив своего малолетнего сына Дмитрия на попечение митрополита Алексея и старых московских бояр, которые сумели поддержать уже сложившиеся московские традиции. Особенно важной в этом отношении была деятельность митрополита Алексея, человека, наделенного большим государственным умом, просвещенного и проникнутого горячей любовью к родине. Пользуясь своим влиянием при ханском дворе в Орде, митрополит Алексей сумел отстоять права своего малолетнего питомца, князя Дмитрия Ивановича, от посягательств всех остальных князей и добился того, что девятилетний Дмитрий был возведен на великокняжеский престол.

Как только Дмитрий повзрослел, то сразу, по совету митрополита и старых бояр, служивших его отцу и деду, стал заботиться об укреплении Москвы: обнес ее толстыми каменными стенами и башнями, что было необычно для русских городов на северо-востоке, т. к. все их укрепления были земляными и деревянными. С тех пор московский князь, богатый и сильный, начал полновластно распоряжаться соседними княжествами, подчиняя своей власти одних и изгоняя из уделов других. Последовал целый ряд военных столкновений с соседними княжествами: нижегородскими и суздальскими князьями, Рязанью, Новгородом, затем долгая и упорная борьба с Тверью и Литвой, закончившаяся важным договором, по которому тверской князь признавал себя младшим братом Дмитрия и обязывался быть его неизменным союзником против татар и Литвы. Тут впервые проявилась та политика, к которой Москва готовилась уже давно, передавая заветную мысль об освобождении от ига из поколения в поколение своих князей.

И действительно, в течение 20-летнего княжения, окончательно утвердившись на своем престоле и собрав в своих руках нити управления соседними княжествами, Дмитрий Иоаннович стал относиться иначе, чем его предшественники, к Орде, в которой тем временем тоже происходили большие раздоры и неурядицы. То Дмитрий задерживал уплату дани Орде, то сам собирал дань с ее союзников, волжских булгар, то оружием отражал набеги татар на русские области. Наконец, в Орде поднялась гроза: Мамай, один из татарских князей, полновластно распоряжавшийся в Орде, решил наказать Москву и напомнить ей первые времена татарщины. Он собрал огромное войско и заключил союз с литовским князем Ягайло, который должен был напасть на Русь с запада одновременно с Мамаем.

При первых известиях из Орды о сборах Мамая Дмитрий Иоаннович собрал войско из всех наличных сил Руси. В первый раз под знаменами московского князя собралось такое множество русских князей со своими ополчениями. 20 августа 1380 г. русские войска, благословленные святым Сергием, вышли из Москвы, и, когда под Коломной князь Дмитрий произвел им смотр, оказалось, что в его войске было 150 тысяч воинов. Тут не было только ополчения князя Олега Рязанского, который отказался от участия в общем деле из-за ненависти к московскому князю, и новгородского ополчения, случайно не успевшего на сборный пункт. От Коломны войско двинулось в юго-восточном направлении, переправилось через Дон и стало ожидать прибытия полчищ Мамая. Предстояло решение важного, жизненного для всей русской земли вопроса: кто победит в предстоящей тяжелой борьбе, от которой зависело все будущее существование Русского государства. Битва предстояла жестокая, неумолимая, против опытного, привыкшего побеждать, покорять и порабощать русских людей врага… В этом смысле подвиг Дмитрия и его воинов можно смело сравнить с подвигом героя, сражавшегося на Каталаунских полях против Аттилы: решался один из важнейших моментов исконной борьбы Запада с Востоком и кончился торжеством Запада, победой христианского войска над мусульманским.

Русские войска сошлись с несметными полчищами Мамая на Куликовом поле, при впадении в Дон речки Непрядвы. Позиция, выбранная Дмитрием, была очень крепка, а само поле битвы было недостаточно обширным для того, чтобы Мамай мог развернуть все свои силы и охватить небольшое русское войско.

Битва началась утром 8 сентября и длилась очень долго. Каждый из воинов, участвовавших в этой битве, знал, что он бьется против исконного врага Руси и жертвует жизнью для освобождения родины от ненавистного татарского ига. Вот почему все дрались с беспримерным мужеством, не уступая ни пяди земли, задыхаясь в тесноте отчаянной рукопашной схватки. Князья, бояре, воеводы, даже сам великий князь сражались в рядах простых воинов. Наконец победа русской рати была решена внезапным ударом из засады запасных свежих сил под предводительством двоюродного брата великого князя Владимира Старицкого, прозванного за эту победу Храбрым, и опытного великокняжеского воеводы Дмитрия Волынца. Татары, уже утомленные долгой битвой, не выдержали неожиданного натиска свежих сил, ударивших в их фланг, и обратились в бегство, оставив весь свой огромный богатый стан в руках победителей. Победа была полная, но зато и потери, понесенные русскими в битве, были так велики, что летописец говорит: «Оскудела совершенно вся земля Русская воеводами, князьями и всем воинством».

Это «оскудение» проявилось через два года после Куликовской битвы, когда новый хан Золотой Орды Тохтамыш вдруг напал на Московское княжество и, пользуясь тем, что никто не ожидал нападения с его стороны, прошел до самой Москвы, обманом захватил ее и ограбил, однако после этого отступил, услышав о приближении войска, собранного великим князем. Это уже было не нашествие, а только набег. Силы Орды были подорваны, но князь Дмитрий справедливо опасался частых опустошений от подобных набегов и поэтому отправил своего сына Василия с боярами в Орду и вновь признал себя данником татарских ханов.

Дмитрий Иоаннович прожил после Куликовской битвы недолго. Он скончался в 1389 г. Но и в последние годы своей жизни он не переставал заботиться об ослаблении удельных князей и об установлении теснейшей связи всех русских областей с Москвой. В договорах, заключенных им с братьями и с удельными князьями, он уже прямо обязывал их «признавать старшинство московского князя и служить ему». Насколько усилилось при нем могущество Московского княжества, можно судить уже по тому, что он, не спрашивая разрешения у Орды, оставил свой великокняжеский престол в наследство сыну и в своем завещании назвал даже великое княжение Владимирское «своей вотчиной». Но Русь еще не была окончательно свободна от Орды. В течение 100 лет после Куликовской битвы московские князья платили ежегодную дань татарским ханам, а в княжение Василия I, сына Дмитрия, страшная новая гроза чуть было не обрушилась на Русскую землю: грозный Тамерлан, заставивший трепетать перед своими полчищами все страны Средней и Малой Азии, приблизился к границам Руси, дошел до Ельца, который разорил и ограбил (1396 г.), потом вдруг повернул на юг и удалился от русских границ в глубь азиатских степей. Русские летописцы имели полное право приписывать чуду избавление Русской земли от нового нашествия и разорения.

Как уже было сказано, в 1377 г. Григорий XI, преемник Урбана V, снова перенес папскую резиденцию из Авиньона в Рим. После его смерти в 1378 г. римское население хотело, чтобы папой стал итальянец, по возможности даже римлянин, и кардиналы, хотя в основном и французские, испуганные таким настроением, выбрали неаполитанца Урбана VI, архиепископа в Бари. Этот папа горячо принялся за реформы, не скупясь на упреки самим кардиналам, что не могло нравиться этим церковным курфюрстам, привыкшим к почету и роскоши и не желавшим принуждать себя к тому аскетическому образу жизни, на который обрекал себя новый папа, требуя того же от других. Они считала Урбана безумцем, и их большая часть, двенадцать «ольтрамонтани», бежав в Ананьи, объявили там избрание Урбана недействительным и выбрали в Фонди француза, уроженца Женевы кардинала Роберта, под именем Климента VII. Он был признан Джованной I, неаполитанской королевой (с 1343 г.), и Францией и снова поселился в Авиньоне. Ему постепенно подчинились и другие государства, политически зависимые от Франции или находившиеся с ней в дружеских отношениях, как, например, Шотландия, Савойя, Кастилия, Арагон, Наварра. Но немецкие земли, Германия и Англия, Дания, Швеция, Польша признавали Урбана. Таким образом возник великий раскол, «схизма», разъединившая западную церковь.

Повсюду горячо обсуждался вопрос о правильности избрания Урбана. После его смерти в 1380 г. казалось удобным восстановить единство церкви, но римские кардиналы тотчас же выбрали нового папу – Бонифация IX, а когда в Авиньоне умер Климент VII (в 1394 г.), французские кардиналы, со своей стороны, провозгласили папой Бенедикта XIII. После кончины Бонифация его партия избрала еще одного папу, а затем, когда и тот в 1406 г. умер, еще одного – Григория XII. Все эти папы боролись друг с другом, извлекая духовное оружие из своего неистощимого арсенала. Они не щадили взаимных анафем, что смущало народную совесть или, лучше сказать, притупляло ее. Многие говорили, что вместо двоих можно иметь и дюжину пап или, пожалуй, своего для каждой страны. Но духовное оружие было малодейственно в подобной борьбе; нужно было другое, мирское, а для него требовались деньги. И до этого изобретательность курии в деле вымогания денежных средств вызывала удивление и ропот.

Теперь все эти злоупотребления еще больше выросли, заслуживая названия симонии, которым метко заклеймила их старая церковь. К так называемым «бенефициям», получение которых через папу совершалось тоже не без денег, добавились обещания будущего получения доходных мест – «gratiae expectativae». К «аннатам», т. е. годовому пользованию приходом, прибавились «сполии» или выморочное движимое и недвижимое имущество умерших прелатов. Все это вместе образовывало богатый приток в папскую казну. Коллекторы и подколлекторы собирали эту дань под разными названиями: «резервации», «превенции», «деволюции», «коменды», смертного случая при папском дворе, разрешительных грамот. Верным признаком разложения церкви было растущее число сект и братств, таких как апостольские братства, бегарды и бегины, братья совместного жития и пр. Если все эти сектанты и не разрывали до конца своей связи с общей церковью, то их обилие доказывало, что она в своем настоящем виде не удовлетворяла религиозных потребностей разнообразных общественных слоев. Эта неудовлетворенность чувствовалась не только глубокими, но и легкомысленными натурами, возмущая наиболее серьезные умы, потому что естественным последствием укоренившейся симонии, разраставшейся до чудовищных размеров вследствие самой схизмы, было усиливавшееся обмирщение и искажение духовного сословия. Лицам, случайно попадавшим ко дворам языческих государей, приходилось выслушивать там, что христианам теперь легче живется, чем прежде: у них двое богов, которые могут отпускать им грехи, и если один не захочет, то можно обратиться к другому.

Такое печальное положение чувствовалось во всех странах всеми сословиями. Но исправить его было трудно, потому что церковь вытеснила мирских властителей из их законной сферы, этих жизненных и содействующих членов церкви, предъявляя им непомерные претензии. Между тем без помощи этих самых властителей церковная реформа была невозможна. Как учила уиклифская ересь, дело должны были взять в свои руки светские князья. Действительно, немецкий король Вацлав и французский король Карл VI решили водворить в церкви единство, заставив обоих пап отказаться от своего сана. Но те не собирались этого делать. Начатые по этому поводу переговоры велись только для вида. Среди этого вырастала новая, непредвиденная сила, которая находила ответы на то, перед чем немела догматика и существовавшее каноническое право. Эта сила заключалась в свободном знании и университетах, которые стали быстро развиваться со второй половины XIV в. в Праге (1348 г.), Вене (1365 г.), Гейдельберге (1387 г.), Кёльне (1388 г.), Эрфурте (1392 г.), причем наиболее прославившиеся, Парижский и Оксфордский, занимались самыми наболевшими вопросами, в основном церковной реформой «сверху донизу» и созванием вселенского собора для этой цели.

Но кто имел право его созвать? Это было очень серьезным вопросом. Однако под давлением общественного мнения кардиналы обеих курий созвали такой съезд в Пизе в марте 1400 г. Два вожака реформенной партии, камбрейский епископ Пьер д’Айи и канцлер Парижского университета Жан Жерсон заняли главенствующее место на этом соборе, который повел дело решительно, объявил обоих пап, Бенедикта и Григория, низложенными и избрал нового, Петра Филарго, уже немолодого, под именем Александра V. Собрание было торжественным, в нем участвовали 22 кардинала, 3 патриарха, 12 архиепископов, 80 епископов, 87 аббатов. 300 докторов богословия и канонического права были представителями 15 университетов. Решения были резкими, но преобразовательное движение не было еще всесокрушающим, собор еще не опирался на могучую народную силу. Александр V, хороший богослов, не способный, однако, противостоять своим кардиналам, распустил собрание, в то время как оба низложенных схизматика продолжали считать себя законными папами. Таким образом, появилось уже трое наместников святого Петра, причем всей богословской и юридической учености было недостаточно для определения, кто из них был на самом деле настоящим и правомерным.

В это время в Чехии развилось движение, непосредственно примыкавшее к ереси Уиклифа. В Праге, отличавшейся умственным развитием, давно уже высказывались протесты, теперь же к ряду таких реформаторов, как Штитный, Милич, Матвей из Янова, примкнул молодой священник, степенный и высоконравственный искренний проповедник чех Ян Гус, родившийся в 1369 г. в пограничном местечке Гусинце. Он рано занял место при университете и, начиная с 1402 г., привлекал к себе общее внимание, состоя проповедником при Вифлеемской часовне в Праге и духовником королевы Софьи.

Сочинения Уиклифа читались в Праге уже с 1381 г., еще при жизни автора. Университеты сохраняли тогда между собой живую связь, поддерживаемую постоянным наплывом и перекочевкой учащихся. Дух этих сочинений и практическая сторона учения Уиклифа вызывали сочувствие прямодушного Гуса. Он говорил, что хотел бы поравняться с тем уровнем, на котором стояла душа Уиклифа. Особенно повлиял на него доклад Уиклифа «Tractatus de ecclesia», основные положения которого воспроизведены Гусом в его собственном сочинении под тем же названием. Опасных идей о «пресуществлении» Гус, кажется, не усвоил, хотя и его мог привлекать какое-то время спиритуалистический взгляд на таинства. Однако при всей своей христианской прямолинейности он проявлял крайнюю осторожность и совестливость в суждениях о частностях некоторых главных вопросов. Но его друзья, например, рыцарь Иероним Пражский, принимали учение Уиклифа безусловно. Таким образом, в университете, полном приезжими студентами, царило большое возбуждение. К богословско-философскому спору присоединялась и племенная вражда, задевавшая университетский устав. В совете заведения, ведавшем широкими интересами, большинством голосов располагали немцы, что унижало национальные права чехов. Благодаря влиянию своего знаменитого проповедника они смогли добыть королевский декрет, гласивший, что отныне чешская нация должна была иметь в совете три голоса, а иностранцы лишь один. Это привело к разрыву: иностранные профессора и студенты покинули Прагу. Переход их в новый Лейпцигский университет вызвал расцвет этого заведения, получившего в том же 1409 г. утверждение папы. Все это было жестоким ударом для немецкого элемента в Чехии, и у магистра Гуса появилось множество врагов. Пражский архиепископ, получив полномочие у папы Александра V, сжег все сочинения Уиклифа и запретил проповедование в частных часовнях. Гус не покорился этому распоряжению, за что был отлучен, но король, дворянство и университет были на его стороне. Король выступил против архиепископа, говоря, что духовенство было довольно, пока Гус обличал мирян. Следовало бы ему остаться довольным, когда тот же Гус принялся и за обличение грехов духовенства. Сам Гус, не обладавший большим научным глубокомыслием, но питавший глубокое убеждение в ответственности перед Богом, как и большинство членов его сословия, укреплялся в мысли, что человек, получивший от Господа назначение проповедовать, должен делать это невзирая ни на какие угрозы и отлучения. Такое убеждение должно было, несомненно, увести его за пределы, установленные существовавшей католической церковью, в чем, по-видимому, он не давал себе полного отчета. Как бы верно ни было то положение, что глубокая внутренняя уверенность благочестивого человека в возложенном на него свыше поручении обязывает его к известным деяниям, без всякого соотношения со взглядами каких бы то ни было земных властей – такое положение все же не католично: католическая церковь больше не знала никаких божеских внушений без посредничества ее властей, с тех пор как превратилась в учреждение церковников и пап. Перед растущим общим сопротивлением архиепископ на время умолк, но вскоре раскол проявился еще резче (1412 г.). Папа отлучил Гуса и запретил ему пребывание в Праге. Отлученный удалился тогда в Гусинец, но продолжал проповедовать и издал подобие манифеста, в котором взывал к Христу о суде между ним и папой.

Это обращение от ложного, внешнего и преходящего проявления католической церкви к ее извечному принципу имело глубокое значение для того пути, по которому развивался вопрос о церковной реформе. С тех пор как ненормальному положению в германском государстве, бывшему в 1410 г. таким же «трехглавым чудовищем», как и церковь, был положен конец и Сигизмунд признан единым, законным королем, движение в пользу церковной реформы и ожидание всеобщего собора, который должен был провести эту желанную реформу «сверху и донизу», получило новое подкрепление. После смерти Александра (1410 г.) папой был избран кардинал, легат в Косе, Бальтазар под именем Иоанна XXIII. По отзывам его противников он считался человеком порочным, во всяком случае, его прошлое, что было, впрочем, обыденным явлением среди высшего духовенства. Сигизмунд встретился с папой во время одной из своих поездок в Верхнюю Италию и предложил ему в качестве необходимой меры созвать собор, что этому искушенному в мирских треволнениях человеку было нетрудно разъяснить другому, стоящему на одном уровне с ним. Они сошлись и относительно места для этого съезда, в результате чего в декабре 1413 г. папа издал буллу, которой собор созывался на 1 ноября 1414 г. в Констанце, на Боденском озере, – следовательно, на германской территории. Этот долгожданный собор действительно открылся 5 ноября 1414 г. при личном присутствии самого Иоанна XXIII.

Съезд был блестящим даже с внешней стороны: налицо были 3 патриарха, 29 кардиналов, 33 архиепископа, 150 епископов (треть которых состояла из папских креатур, «бедных итальянских прелатов»), 100 аббатов и 300 докторов. Кроме того, прибыли многие лица из светской знати, привлеченные важностью подлежавших обсуждению дел и удобным случаем. В самые блестящие дни собора число присутствовавших доходило до 80 тысяч. К Рождеству прибыл и король Сигизмунд. Но внешнее великолепие съезда все же уступало его внутреннему значению. Речь шла не только об устранении самых тягостных и вопиющих злоупотреблений, худшим из которых была схизма и незаконное существование трех пап, но и о преобразовании самодержавного правления церковью в конституционное, о ее способности на усовершенствование и постоянный прогресс. При этом такое преобразование, которое в случае успеха могло бы считаться полным обновлением, рождением новой церкви, должно было свершиться мирным, законным путем, с помощью учредительного собрания, в состав которого должны были войти ученейшие мужи различных европейских стран. Общее настроение было благоприятным, перевес – на стороне партии, требовавшей реформ.

Собор ставил перед собой тройную задачу: веру (causa fidei), единение (causa unionis) и преобразование (causa reformationis). Но предварительно предстояло решить важный вопрос о том, как должны были подаваться голоса собравшимися отцами: понародно или поголовно. Последний способ мог оказаться невыгодным для партии реформы, потому что большинство было бы тогда на стороне итальянцев – креатур папы Иоанна, за небольшими исключениями, в то время как при голосовании по нациям – Франция, Германия, Англия, Италия, – в самом худшем случае, партия имела тройной перевес. Вопрос был решен в пользу либералов, друзей реформы (февраль 1415 г.). Затем, как заявил оратор от этой партии кардинал Пьер д’Айи, прежде всего, согласно воззрениям реформаторов, следовало искоренить схизму. Все три папы, насколько правильно или неправильно они пользовались этим именем, должны были добровольно сложить с себя сан. Пронырливый Иоанн обещал в марте выполнить это требование, если то же сделают и остальные папы, Григорий и Бенедикт. Он надеялся, что собор выберет его тогда единственным папой. Но когда он заметил враждебное к себе отношение, – вполне заслуженное, как он не мог не сознаться в этом, – то решил уйти из неприятного места, в которое вступил со словами: «Так ловят лисиц». С помощью герцога Фридриха Австрийского, которым руководила отчасти зависть Габсбурга к императору из Люксембургского дома, и других князей папа бежал, переодевшись конюхом, во время турнира в Шаффхаузене (20 марта). Это грозило опасностью: партия реформы была окружена интригами, целью которых был срыв собора. Но руководители реформы не пали духом и стали действовать энергично: после одной речи канцлера Жерсона (23 марта) собор резко заявил в виде основного постановления, что он, святейший собор, заседающий в Констанце, остается в неприкосновенности и силе, несмотря на все, что когда-либо и кем-либо против него утверждалось. Другими словами, собор декларировал свое превосходство, заявляя, что это церковное собрание говорило от имени самой церкви, было самой католической церковью. И одержавшая победу партия поспешила сделать из сказанного необходимые выводы. Гроза разразилась в первую очередь над Габсбургом: он был приговорен к ссылке и отлучен от церкви. Множество городов и владетельных лиц прислали ему в ближайшее время объявления войны. Военачальником при исполнении приговора о его изгнании был назначен бургграф Нюрнбергский. Поход состоялся быстро; крепости Фридриха и даже его старый Габсбург были разрушены, он должен был предать себя на милость императора и лично просить о помиловании в трапезной Констанцского монастыря миноритов. И Бальтазару (папе Иоанну), которому он покровительствовал, не удалось далеко уйти. Несколько кардиналов, посланных за ним в погоню, привезли его обратно, а либеральная партия, завершая свою победу, затеяла против него формальный процесс, на котором не было недостатка в самых тяжких обвинениях и который закончился его низложением (29 мая), вполне заслуженным, если верить тому, что было сказано против него свидетелями на суде. Он был отдан под стражу Фридриху Гогенцоллерну, бургграфу Нюрнбергскому. Через несколько дней снял с себя сан 83-летний Григорий XII. Только Бенедикт XIII продолжал упорствовать, но скоро у него совсем не осталось приверженцев, потому что испанские владения от него отвернулись и Испания присоединилась к решению четырех остальных государств.

Партия церковной реформы провела все дело против папства очень смело. Она считала себя обязанной доказать свету, что пребывает на почве старокатолического единства, – ортодоксальности, – и постаралась сделать это с помощью процесса против чешского проповедника Яна Гуса, который прибыл в Констанц в начале ноября 1414 г. с охранным листом императора, а 28 ноября был арестован по обвинению в еретичестве. С мая по начало июля длился процесс, закончившийся осуждением Гуса. В его лице собор хотел поразить ересь и особенно ересиарха Уиклифа, учение которого было торжественно осуждено на восьмом заседании собора. Один из отцов доктор Стефан Палец сказал Гусу: «С самого рождения Христова никто не писал более губительного для церкви, чем ты и Уиклиф». Гус отрицал солидарность с Уиклифом, особенно относительно его учения о пресуществлении, и утверждал, вопреки показаниям чешских нотаблей, что никогда не учил в духе Уиклифа, вообще никогда не отступал от церковного учения и не мог признать себя еретиком. Но при всем этом он не переставал думать и даже настойчиво подтверждал, что каждый, призванный Господом проповедовать, должен повиноваться такому призванию, несмотря на духовное начальство и всякие отлучения. Если на первом допросе он заявил, что готов отречься, если хотя бы самый младший член собора докажет ему его заблуждение, то это было ересью из ересей, потому что он требовал свободного обсуждения там, где ему следовало просто покоряться решению собора, властному слову церкви. Здесь жестоко, лицом к лицу боролись два принципа, два мировоззрения, два века. С одной стороны, принцип церковного авторитета, в самом блестящем своем проявлении, вселенском соборе, потому что этот собор готовил реформу, служа представителем великого союза народов обновленной западной церкви, с другой – принцип протестантский, евангельский, принцип христианской совести в ее непосредственном общении с Богом и Христом, без посредства священника или церкви. Этот принцип воплощался смиренно, несовершенно, в исповедании и личном убеждении одного, не обладавшего выдающимся умом, но честного и набожного человека. Большинство членов собора не желало смерти Гуса, как это часто утверждают протестантские историки. Он должен был лишь отречься, т. е. покориться власти церкви, и со своей точки зрения, бывшей и точкой зрения существовавшего, еще не изменившегося общественного государственного строя, они были вполне правы в этом требовании. Ему даже облегчали это отречение от идей Уиклифа, о которых главным образом шла речь и которые он будто бы признавал, по представляемым доказательствам. Один из главных членов собора даже старался разъяснить ему последовательность такого отречения: если он, Гус, утверждает, что не разделяет известных положений Уиклифа, то его отречение было бы лишь повторением этого отказа, только в другой форме. Но Гус постыдился прибегнуть к такой чисто схоластической диалектике, допустившей столько лжи под видом истины. Он возразил с логикой строгой правдивости, что отрекаться – значит отказываться от того, что признавалось прежде, но он никогда не признавал тех положений, поэтому ему и нельзя от них отрекаться. Его нельзя было переспорить, и потому пришлось убить тело, если нельзя было убить дух. В своем последнем показании Гус повторил воззвание, на этот раз прося Христа рассудить его и собор. В собрании, которое имело на своей стороне все написанные и завещанные преданием права, такое обращение могло показаться только забавным, и ответом на слова Гуса был общий смех. Тяжкий, страшный смысл происходившего поняли немногие, и то лишь поскольку их не поглощали повседневные заботы и суета. Смертный приговор был произнесен и приведен в исполнение 6 июля 1415 г.

Оправдание относительно охранного листа скоро нашлось. В сущности, такая охрана не могла иметь большого значения там, где речь шла о произнесении и исполнении церковного приговора, хотя Сигизмунд и подумывал о вмешательстве в дело. Но богословы нашли лазейку в том, что необязательно держать слово перед тем, кто сам изменяет своему слову перед Богом. Гус принял смерть на костре – обычный вид казни за преступления, вымышленные фанатизмом, с твердостью ученика Христа и мученика за великий принцип (6 июля 1415 г.). В следующем году той же смертью погиб Иероним, также привезенный в Констанц. В минуту слабости он отрекся, но вскоре снова воспрял духом и взял назад свое отречение. Собору вскоре пришлось узнать, что значило придать новому учению такого мученика, как Гус. Было внутреннее противоречие в том, что преобразовательный собор начинал свои реформы с сожжения человека, мечтавшего о реформах. Дело реформы, составлявшее главную задачу собора, уже приближалось к той мели, о которую должно было разбиться. Схизматические папы были устранены, потому что власть упорного Бенедикта простиралась лишь на тот испанский городок, в котором он пребывал. Немецкий народ с императором Сигизмундом, а сначала и Англия, требовали, чтобы преобразование церкви было завершено до избрания нового папы. Но большинство кардиналов были против этого, на их стороне были и другие государства и все те лица, которые страдали от сложившегося неопределенного порядка.

Весь 1417 г. прошел в переговорах, закончившихся, как это обычно бывает в подобных условиях, чем-то средним. По крайней мере, так казалось, но в сущности это было возвращение к старому порядку. На 39-м заседании собора (октябрь 1417 г.) была принята общая программа реформ, и через несколько недель был избран новый папа из дома Колонна, Мартин V. Старый монархический строй папства был восстановлен, и папа Мартин сумел воспользоваться обстоятельствами.

Он снова был первым, законным, несомненным, единоличным папой. Восторженное настроение первых лет на пользу реформ ослабло среди кропотливых подробностей этой преобразовательной работы. Людям требовалось спокойствие традиции, которое поэт так метко назвал «вечно вчерашним». Теперь нетрудно было затереть все, что требовалось, а именно – общую реформу «сверху донизу». Новый папа занялся конкордатами с отдельными государствами, оставляя в стороне самые вопиющие злоупотребления. Впрочем, оба октябрьских заседания (1417 г.), 39-е и 40-е, ознаменовались очень важными решениями. Было установлено следующее: правильный созыв соборов через каждые 5, иногда 10 лет; при новой схизме немедленный созыв собора и принятие им верховного решения; этот церковный порядок обязателен для пап; признается необходимым прекратить или ограничить многие злоупотребления (следовал их длинный перечень). Все это было хорошо, но собрание, не вдохновляемое более притоком жизненных христианских сил, уже не обладало достаточной энергией для осуществления указанных мер. 12 апреля 1418 г. папа объявил собор закрытым после сорока пяти заседаний и 16 мая уехал. Его белого иноходца вел под уздцы император, четыре имперских князя поддерживали кисти пунцовой конской попоны, а четыре графа несли балдахин над всадником… Папство покидало роковое поле битвы со всеми воинскими почестями.

Но умы были слишком взволнованы для того, чтобы жизнь опять спокойно вошла в старое русло покорности, и в Чехии сопротивление приняло большие размеры. Процесс Гуса, презрение к Чехии, справедливо или нет приписываемое собору, ненависть к Сигизмунду – все это вызывало сильное брожение в стране. Гусу поклонялись как мученику, и большое собрание чешских и моравских магнатов отправило еще в сентябре 1415 г. на собор свой протест, составленный в непочтительных выражениях. Особенно важным было то, что оппозиция уже имела знамя, вокруг которого могла собираться. Один пражский пастор, Яков из Миза (Стршибро), предлагал чашу и мирянам, т. е. давал им причастие в обеих формах, sub utraque. Гус из своей темницы дал разрешение на эту старинную форму обряда, державшуюся в христианской церкви до XII в. Образовался союз защиты свободной проповеди и сопротивления отлучению. Университет также высказался в пользу sub utraque. Огромная толпа под предводительством двух дворян, Микулаша из Гуси и Яна Жижки из Троцнова (Траутенау), отправилась на гору Табор около Праги, отпраздновала там причащение под двумя видами и жестоко расправилась с думой пражского Нове-Места, члены которой хотели помешать благочестивому торжеству (июль 1419 г.). Король Вацлав, не имевший возможности помешать происходившему, был поражен апоплексией и умер через несколько дней. Император Сигизмунд, «предавший Гуса под нож», стал теперь королем Чехии. Это подлило масла в огонь.

Гуситы распались на умеренных, или «каликстинцев» (иначе чашников, т. е. сторонников причастия и от чаши, или в обеих формах), и радикалов, или «таборитов» (от горы Табор), которые повели свою ожесточенную войну против церквей и монастырей, священнослужителей и монахов. Сигизмунду предстояло завоевывать Чешское королевство. Его друг Фридрих Гогенцоллерн, ставший с 1415 г. курфюрстом Бранденбургским, дал ему дельный совет, который был, однако, слишком простым и хорошим для того, чтобы ему последовал человек с таким односторонним умом, как Сигизмунд.

Фридрих советовал ему смотреть на дело только с государственной точки зрения, т. е. войти в соглашение с умеренными, сделав им необходимые уступки, а все церковное предоставить решению будущего собора. Но мысль о том, что в каком-нибудь государстве могут рядом спокойно проживать люди, одни из которых причащаются в одной, а другие в двух формах, была слишком новой, хотя может показаться очень простой. Сигизмунд отверг предложения умеренной партии и требовал разоружения. Встретив отказ, он с согласия папы возвестил крестовый поход против еретической Чехии. Собрав значительное войско, около 100 тысяч человек, он терпел поражение за поражением. Так и не удался ему штурм Жижковой горы около Праги (1420 г.). Гениальным вождем гуситов был дворянин Ян Жижка, который соединял в себе религиозный фанатизм и ясность ума настоящего военачальника и к тому же пользовался безграничным авторитетом. Это позволило ему даже после того, как он совершенно ослеп, удержать победу за гуситами.

Нашествие немцев только подстрекало религиозный и национальный фанатизм чехов. В стране против всего, что не примыкало к ним, свирепствовали табориты. Они требовали уничтожения всех городов за исключением истинно правоверных, всех книг, кроме Библии, и каждый истинно верующий должен был преследовать всякое уклонение от исповедуемого им закона. Поход 1421 г. был для имперцев тоже неудачным и закончился их отступлением. В январе 1422 г. Жижка нанес им новое поражение. Он научился военному делу, участвуя в качестве польского наемника в битве под Танненбергом, столь роковой для Тевтонского ордена. Жижка прожил достаточно долго для того, чтобы дисциплинировать свое войско и научить его полезным тактическим приемам. Оружием толпы служили цепы с железной оковкой; телеги, на которых ехали за войском женщины и дети, тоже служили Жижке для боевых целей: эти деревенские фуры, превращенные в военный обоз, быстро образовывали укрепленный лагерь и так же быстро раздвигались вновь, когда войско снималось с места. Жижка умер в 1424 г. С его кончиной партия распалась на две части: одна осталась под предводительством Прокопа Голого, другая, названная «сиротской», управлялась военным советом, во главе которого стоял Прокоп Малый. Эти партии не довольствовались обороной, но истребляли все огнем и мечом, устремляясь из Чехии, представляющей собой естественную крепость, в соседние страны – «земли филистимлян и моавитян» на языке фанатизма, отуманенного ветхозаветными представлениями. Так опустошили они Австрию, Венгрию, Саксонию, Майсен, причем их учение, подкрепляемое победами над войсками, организованными по старому образцу, начинало привлекать к себе родственные элементы и из других краев.

Фанатическая партия взяла верх и в Праге, губернатор которой, из партии умеренных, был низложен. Начатые переговоры ни к чему не привели. Пятый крестовый поход под предводительством бранденбургского курфюрста Фридриха (1431 г.) закончился еще плачевнее прежних. При Домажлице войска стали обращаться в бегство, едва заслышав грохот военного обоза гуситов и звуки их боевой песни. Кардинал Джулиано Чезарини, сопровождавший войско, оставил даже свою шляпу в руках неприятеля, захватившего огромную добычу.

Такие печальные события снова оживили соборное движение, и еще Мартин V, так удачно сумевший выбраться на старую дорогу, был вынужден созвать один собор в Павии (1423 г.), другой в Сиене (1424 г.), впрочем, больше для формы, потому что оба они остались совершенно безрезультатными. После этого он созвал третий собор в Базеле, который имел большое значение вследствие поражения при Домажлице. Мартин умер вскоре после открытия съезда. Его преемник Евгений IV (1431–1447), испуганный самостоятельностью, проявляемой собором, решил его распустить и созвать новый в Болонье. Базельский собор тогда решительно вступил на путь реформы. Он возобновил констанцские постановления, определявшие отношения общих соборов к папству, и навел страх на папу и кардиналов началом судебного следствия. Главнейшие частные реформы, предварительно обсужденные в комиссиях, были утверждены; папские доходы урезаны. Назначались очередные соборы, епархиальные и областные; капитулы, монастыри, общины пользовались правом полной свободы выборов; многие резервации (назначения, зависевшие от пап) и аннаты (ежегодные дани в папскую казну за назначение, часто почти равнявшиеся ежегодному доходу самих епископов) были уничтожены; но самым настоятельным требованием было примирение с Чехией, против которой теперь уже нельзя было выступать с одними властными приговорами, как против Гуса. С «таборитами» и «сиротами» невозможно было заключать никаких соглашений: они продолжали свои войны, но посольство от партии умеренных из трехсот воинов во главе с Яном Рокицаной прибыло в Базель. Собор принял «Пражские компактаты», что представляет собой почти единственный случай, в котором церковь поступилась одним из своих существеннейших догматов (ноябрь 1433 г.). Чехия и Моравия получили право причащения sub utraque, с тем добавлением, что духовенство должно было разъяснять своей пастве, что под каждым из этих видов содержится «Христос вполне» – «integer et totus Christus». К разрешению свободы проповеди также было добавлено, что могут проповедовать «способные священники и миряне», с разрешения своего начальства или посланные им, при сохранении подчинения папе, согласно постановлениям святых отцов. Общие преступления священников рассматривались обыкновенными судами. Первым последствием такого соглашения для Чехии было то, что табориты сочли его изменой и вступили в открытый бой с умеренными. Эти последние, соединясь с другими консервативными элементами против партии разрушения, собрались с силами и разбили таборитов при Чешском Броде. Кормило правления перешло в руки аристократического элемента в стране. Сигизмунд проявил предупредительность, утвердил компактаты и избрание Рокицаны в архиепископы и в 1436 г. прибыл в Прагу признанным королем.