Пума
Теодора Госс
— Мистер Прендик, вас желает видеть некая дама.
Должно быть, я подпрыгнул, потому что помню, как задел коленом о стол. С тех пор как переехал в этот отдаленный уголок Англии, куда даже поезда не ходят и где я часами брожу по холмам, не встречая ни единой живой души, посетитель был у меня лишь однажды. То был местный викарий. Должно быть, в моей речи — а может, и в лице — было что-то, что его взволновало, потому что он не остался на ужин и не стал убеждать меня посещать службы в маленькой каменной церквушке, где он проповедовал (она располагалась внизу, в долине). Мне было жаль, что он ушел. Он казался разумным человеком, хотя своими любознательными карими глазами и худым лицом — возможно, это было свидетельство ранней нищеты — он напоминал мне лемура. За все это время мне ни разу не угрожало посещение человеческого существа, которое можно было хоть отдаленно принять за леди.
— Кто-кто? — Мне было интересно, что именно миссис Пертви подразумевала под словом «леди». Возможно, одну из прихожанок, что жили в деревне рядом с каменной церковью: там была почта, паб и шесть-семь домов. Может, это и впрямь прихожанка пришла просить за какое-нибудь миссионерское общество, трудящееся во имя спасения наших братьев-варваров?
— Леди, мистер Прендик. Она… — Миссис Пертви помедлила. — Она называет себя «миссис Прендик».
Я споткнулся о стул. На следующий день миссис Пертви пришлось как следует отмывать пятно от чернил на ковре. Она пользовалась каким-то особо действенным мылом.
Она ждала меня в гостиной: в это святилище миссис Пертви входила лишь затем, чтобы исполнить обязанности домохозяйки перед китайским фарфором и мебелью с набивкой из конского волоса. Я же этой комнатой не пользовался ни разу с тех пор, как въехал, и не видел необходимости менять этот заведенный порядок.
На ней была густая вуаль.
— Эдвард, — сказала она. — Как отрадно видеть тебя снова.
Все мы — двойственные натуры. Одна часть меня знала, что это не может, просто не может быть она. А другая знала, что ни одна другая женщина в мире не назвалась бы моей женой. И эта вторая часть была права. Ее голос я не перепутал бы ни с чьим другим: глубокий, может, даже слишком глубокий для женщины, звучный, словно она говорила из самой глубины своей гортани. Как виола.
— Ты выглядишь лучше, чем когда мы виделись в последний раз, там, на острове.
— Кэтрин.
— Ах, так у меня теперь есть имя. Ты что, забыл его, когда писал вот это? — Она показала мне экземпляр моей же книги. Той книги, которую мне не стоило писать, книги, на написании которой настаивал мой психиатр. — Ты забыл, что у нас у всех были имена? Какой же ты ужасный лжец, Эдвард.
— Дай мне взглянуть на твое лицо, — сказал я. Вуаль приводила меня в замешательство. Мне нужно было знать наверняка, что она действительно разговаривает со мной, что это не какая-то галлюцинация.
Она рассмеялась, будто была обычной женщиной, и подняла вуаль.
Когда я видел ее в последний раз, ее лицо было исполосовано шрамами: следами работы Моро. А теперь кожа ее была совершенно гладкой. Высокие скулы, орлиный нос — лучший, по-моему, из тех, что создал Моро. Глаза, смесь желтого и коричневого, цвета балтийского янтаря. Кончики ушей были спрятаны под волосами. Были ли на них кисточки? Она заметила, куда я смотрю, снова рассмеялась и откинула волосы. Они выглядели совершенно по-человечески. Я ученый и вовсе не знаток женской красоты. Но она была самой прекрасной женщиной из всех, что я видел.
— Как ты…
— Давай пройдемся, Эдвард. — Она указала на застекленные двери, что вели в сад. Жесты ее были неестественно грациозны. — Давай предадимся воспоминаниям, как старые друзья. А потом я попрошу тебя об одолжении. Но сначала расскажу, чем занималась последние несколько лет. Ну, с тех самых пор, как ты оставил меня умирать на острове.
— Я не оставлял тебя умирать.
— Разве?
Я прошел за ней в сад. Стоял обычный осенний день, по серому небу проплывали облака, а внизу в долине паслось стадо овец, похожих на облака. Я видел, как их гонит собака: сначала с одной стороны стада, потом с другой. А где-то был человек, и именно по его свистку пес бегал туда-сюда. Уже сотню лет собаки, люди и овцы занимались этим делом. Какая типично английская сценка.
— Тогда скажи, что же, по-твоему, должно было со мной случиться после твоего отъезда.
Голос ее привел мне на память другую сцену, совершенно другую сцену. Южное солнце светило прямо на Моро, а тот лежал в грязи, и мухи роились над его рубашкой там, где лен был испачкан красным.
— Это Пума, — сказал Монтгомери. — Мы должны ее найти.
— Но как она сделала это? — Меня тошнило, по большей части, видимо, от шока. Я как-то не представлял себе, что Моро может умереть. И уж точно не так.
Он показал на голову Моро:
— Она ударила его. Посмотри, у него затылок смят. Видимо, своими же цепями и ударила. Должно быть, оторвала их от стены. Проклятье.
Слово прозвучало совершенно неуместно.
Мы легко прошли по ее следу. Она направлялась не к поселению зверолюдей, а к морю. Я на секунду подумал, а не собирается ли она утопиться, как хотел утопиться я сам в первый день на острове. Но зверолюди такого не делают. Они убивают других, а не себя. Самоубийцей может быть только человек.
— А вот и она. — Монтгомери указал своим ружьем.
Она стояла по бедра в воде. Она смотрела на нас, а потом встряхнулась, разбрызгивая воду с мокрых волос во все стороны. Она пошла к нам. Так могла бы выйти из пены морской сама Афродита. Но у этой Афродиты кожа напоминала скорее золото, чем слоновую кость, и глаза ее были звериными. Все ее тело покрывали свежие рубцы.
— Боже мой, — сказал Монтгомери. — Так вот что он прятал от меня.
— Прятал?
— Целый месяц он не пускал меня в лабораторию. Говорил, что наконец все заработало. И посмотри-ка на нее. Она — его шедевр. Бедный мерзавец.
— Я убила одного плетью, — сказала она. Голос ее отражался от воды, как волны, что бьются в подводной пещере. — Вы убьете меня за то, что я сделала?
— Мы не убьем тебя, — сказал Монтгомери. — Ты зря его убила, но мы тебя наказывать не станем.
— Ты с ума сошел? — прошептал я ему и прицелился, но Монтгомери схватил меня за руку.
— Разве не видишь, что он сделал с ней? — шепнул он в ответ. — Этот человек был просто скотиной.
— Я правильно сделала, что убила его. И это доставило мне удовольствие, — сказала она и вышла из моря, подобная статуе из отполированного золота.
С этого неприятного заявления началась наша жизнь с Женщиной-Пумой.
Ее шрамы поблекли, но все равно их было видно по всему лицу и по всему телу. Она была похожа на жительницу Южных Островов, которые ходили в рубцах.
Монтгомери взял ее жить с нами, на огороженном участке. Он отдал ей свою спальню, а сам расположился в моей. Мы вычистили лабораторию, освободили всех животных, которые сохранили первоначальный вид, и убили тех, над которыми Моро успел поэкспериментировать. У нас была еда, оружие и Млинг, любимый зверочеловек Монтгомери, который охранял нас ночами. Мы планировали дождаться следующего транспортного судна, а потом — а что потом? Я предполагал, что мы покинем остров, оставив чудищ Моро на произвол судьбы. Но как насчет нее? Казалось, Монтгомери к ней по-особенному привязался. Она расхаживала по участку в одной из его рубашек, заправленной в его же брюки, и подпоясанная веревкой. Видом она напоминала цыганенка.
Она ходила так тихо, что я и не догадывался о ее присутствии, пока она не заговаривала. Когда я спускал на воду лодку, чтобы порыбачить, она появлялась словно из ниоткуда, помогала мне толкать шлюпку, а потом прыгала внутрь. Монтгомери таращился на нас с берега, положив одну руку на оружейный ремень. Я не хотел, чтобы она отправлялась со мной, но что мне было делать, толкать ее в воду? И она сидела в лодке, молчала и смотрела на меня своими золотисто-карими глазами: женщина, и все же не женщина. Ни одна дама не смогла бы сидеть так спокойно.
Имя ей дал Монтгомери: «Кэтрин, смекаешь? — сказал он. — Кот-рин. Есть же в тебе что-то от кота!» Он выпивал. Смотрел, как она пересекает закрытый участок — так легко, так бесшумно, словно ходила на цыпочках. Мне не нравилось, как он смотрел на нее. Может, поначалу зеролюди и вызывали у него отвращение, как и у меня, когда я только высадился на острове, но с тех пор он давно к ним привык. Они казались ему людьми, настоящими людьми. Подозреваю, что, если бы его поместить в гущу лондонской жизни, он бы содрогался от уродства мужчин и женщин, которые проходили бы мимо него. Она была самым прекрасным творением Монтгомери. И у Монтгомери самого были любимчики среди зверолюдей: Млинг, Септимус, Адольф. Что же он думал о ней?
Именно он научил ее стрелять, читать книги из собрания Моро. Пока она обучалась, он отвечал на любые ее вопросы: сначала об острове, потом о мире, от которого мы были отделены, и, наконец, об исследованиях Моро. Если бы нас спасли тогда, мне кажется, он бы взял ее с собой. Я представил ее израненное лицо, ее длинные коричневые конечности, в английской гостиной. Но иногда мне казалось, что она предпочитает мое общество. И порой, по ночам, я представлял ее такой, какой увидел впервые, когда она поднималась из волн, подобно Афродите. Афродите, только что совершившей убийство.
Однажды, когда мы сидели в лодке, она сказала мне:
— Прендик, а велика ли твоя страна?
— Гораздо больше этого острова, но меньше некоторых других стран.
— Вроде Индии?
— Да, вроде Индии. Чертов Монтгомери. Что он там тебе нарассказывал?
— Что ваша английская королева еще и императрица Индии. Как может такая маленькая страна, как у вас, победить такую большую страну, как Индия?
— У нас есть ружья.
— Ах да, ружья, — она бросила самодовольный взгляд на свое ружье. — Так что ж, получается, дело опять в ружьях и хлыстах, как и на этом острове?
— Нет! — Я швырнул ярко-оранжевую рыбу в корзину. — Дело в цивилизации.
— Понимаю, — ответила она. — Вы научили их ходить прямо и носить одежду и почитать английскую королеву. Я бы хотела увидеть эту вашу королеву. Наверное, хлыст у нее длиннющий.
Но что же все это время делали зверолюди? Когда правление Моро над ними закончилось, они снова вернулись к своему естественному поведению. Хищники сбились в стаю, и вожаком стал Нерон, свино-гиена. Они перешли на другую часть острова. Другие остались в поселении, и Глэдстон, Глашатай Закона, собрал те остатки правительства, которые у них еще были, а Адольф, собако-человек, стал отвечать за оборону. Септимус, этот болтливый обезьяно-человек, первый из тех, кого я встретил, когда впервые спасался от Моро, попытался создать для них новую религию с различными Большими Мыслями и Малыми Мыслями, но другим это было совершенно не нужно. Монтгомери думал, что нам следует раздать им ружья, но я отказался. Меня злило его сочувствие к ним. Да пусть они все сдохнут, думал я, пусть земля очистится от трудов Моро.
Так продолжалось несколько месяцев. Как я позже осознал, это был период спокойствия между убийством Моро и тем, что последовало дальше.
* * *
Она шла через сад, время от времени останавливаясь, чтобы потрогать лилию рукой в перчатке.
— У ваших английских цветов, — начала она, — так много почитателей. Но разве ты когда-нибудь видел хоть что-то прекраснее этого? Первый клубень привезли много поколений назад со склонов Гималайских гор. И он процветает на вашей английской почве.
— Где ты выучилась ботанике?
Она не ответила, просто шла впереди меня по полям, по холму, и мне было нелегко за ней поспеть. На верху холма мы взглянули вниз, на долину, где под серым небом спала английская деревня.
— Ты хотел бы услышать, что случилось, когда ты покинул меня на острове?
Я кивнул и снова искоса взглянул на нее. Что она сделала, чтобы стать тем, чем стала? Когда она говорила, движения ее рук были исполнены очарования; в этом было что-то итальянское. Но все равно ни одна женщина не смогла бы двигаться так плавно. Ее грация была человеку недоступна.
— Я жила в пещере, которую мы до этого делили с тобой. Я следила за ходом времени, как ты меня научил. У меня было ружье, но пуль не было. Да и творений его на острове осталось совсем мало. Ты думаешь, я не могу произнести его имени, но я могу: Моро, Господин Зверей. Это имя выжжено в моем мозгу, помнишь? Без сомнений, это будет последнее, что я произнесу перед смертью. Но это будет еще нескоро.
Ты написал, что зверолюди вернулись к изначальному дикому состоянию. Какой же ты лжец, о мой супруг! Ты знаешь, что это было бы невозможно даже с точки зрения анатомии. Но ты не хочешь, чтобы твоя английская аудитория знала, что после смерти Монтгомери, когда закончились все запасы, ты лакомился человечиной. О да, у них были свиные рыла, или они болтали, точно обезьяны, но перед тем, как ты в них стрелял, они кричали по-человечески. Ты помнишь, как пристрелил и съел Адольфа, своего собако-человека, с которым раньше охотился? Который по ночам спал, свернувшись клубком у твоих ног?
Я посмотрел вниз, на долину. Эта женщина пробуждала все мои воспоминания. Руки у меня тряслись. Я поднес их ко рту, будто они могли защитить меня от охватившего приступа тошноты.
— Они были животными.
— Если твой друг, профессор Гексли, прав, то и ты животное. И я. Ты поражен. Почему? Потому что я упомянула Гексли? Ты и представить себе не можешь, сколько всего я сделала, уехав с острова. Я тоже занималась у профессора Гексли, о котором ты так часто говорил. Твои описания его опытов сослужили мне добрую службу. Конечно, он думал, что вопросы, которые я задавала ему после лекций, были чисто теоретическими. Он сказал мне, что счастлив найти в юной леди такой научный разум. Он не знал, что меня создал биолог. Можно сказать, что я наточила зубы в биологии. Или что мои зубы сточились о науку.
Когда мы вместе жили на острове после смерти Монтгомери, я рассказывал ей о происхождении и истории жизни на земле. Мы осматривали геологические образования, изучали и каталогизировали то, что находили в приливных озерцах, следили за птицами, что гнездились на острове. На острове не было местных видов более развитых, чем черепахи, которые откладывали там свои яйца, но мы изучили анатомию зверолюдей, которых убивали, и обсуждали их особенности. Я объяснил ей, что именно соединял Моро, как свинью сшивали с собакой или волка с медведем. И я даже красноречиво — как мне тогда казалось — показал, что, должно быть, задумал Моро, как зверь должен был превратиться в человека.
— Ты тоже ими лакомилась.
— Они были моей естественной добычей. Если бы я оставалась тем зверем, что Монтгомери купил на рынке в Аргентине, я бы охотилась за ними без единой мысли, без единого колебания. Но я забегаю вперед. Многие месяцы я жила одна. Я вернулась к прежней жизни — не обликом, но поведением. Я охотилась по ночам, разрывала своих жертв на части, ела мясо сырым. Когда я решила, что творений Моро больше не осталось, я питалась тем, что находила в приливных озерах — рыбой, когда мне удавалось ее поймать, моллюсками (их я разбивала о камни). Я рыла землю в поисках черепашьих яиц. Когда прибыл «Скорпион», я чуть не умирала от голода. На острове ничего не осталось, кроме нескольких кроликов и свино-человека, которому удалось сбежать от меня, да еще крыс, которых я не могла поймать, настолько я ослабела. Рано или поздно они сами бы меня сожрали.
— Они разыскивали обломки «Ипекакуаны». Капитан проявил ко мне особую заботу. Он решил, что я англичанка, что меня схватили пираты, которые грубо со мной обошлись. Эдвард, я должна поблагодарить тебя за то, что ты научил меня изъясняться правильно! Когда я имитировала твое произношение, мне и в голову не приходило, что я одновременно учусь говорить как леди. Более грубый акцент Монтгомери мог мне помешать. Я сказала капитану, что потеряла память. Они отвезли меня в Тасманию, и местный правитель обошелся со мной по-доброму; начали сбор средств в мою пользу. Вообрази себе: все эти англичане и англичанки отдавали свои деньги для того, чтобы я могла вернуться домой, в Англию! Денег оказалось предостаточно: мне хватило на путь до Англии и на хирурга, очень хорошего хирурга, который закончил то, что начал Моро.
— После операции денег у меня не осталось, а в вашем цивилизованном мире без них не обойтись. Но я нашла мужчин, которые соглашались платить деньги за компанию красивой женщины. А ведь я красива, Эдвард, правда? Надо поблагодарить Господина Зверей: я стала его шедевром.
Она улыбнулась, и мне это не понравилось. Ее клыки все еще были длиннее, чем нужно. Иногда, когда я возлегал с ней, она кусала меня. Мне хотелось верить, что это происходило случайно. Но так ли было на самом деле?
— И так я начала учиться. В этой вашей Англии женщине нельзя посещать университет, но на научные лекции ходить можно. Женщина может читать в Британском музее. И если она красива, то может задавать столько вопросов, сколько ее душе угодно, и ученым мужам льстит ее интерес. Я бы даже сказала, Эдвард, что теперь я разбираюсь в биологии лучше тебя. И я собираюсь использовать свои знания. Но мне нужна твоя помощь. Я пришла сюда, — она сделала жест, указывая на окрестные холмы, на птиц, что летали над нашими головами, на облака, что проносились по серому небу, — с самыми низменными целями. Мне нужны деньги. Понимаешь, я задумала один проект. Хирург, который чинил меня, который убирал оставленные Моро шрамы, был русским эмигрантом, евреем, который подвергся гонениям из-за своей религии. Как же вы, люди, любите гонения! Два года я проработала с ним и изучила все, что знал он сам. И теперь — как он благородно заметил — мои умения даже превзошли его собственные. Ваши женщины, которые агитируют за право голоса, считают, что у них должна быть профессия помимо брака. И я тоже хочу себе профессию. Я предполагаю пойти по стопам отца и стать вивисектором.
Я уставился на нее.
Она смотрела вдаль, через холмы; юбка и вуаль развевались по ветру, и она напоминала фигуру на носу корабля. Но куда она направлялась? Труд Моро однажды уже чуть не сгубил нас. Неужели она всерьез собиралась продолжить начатое им?
После его смерти наиболее миролюбивые из зверолюдей постепенно привыкли приходить к нашему участку и обменивать то, что вырастили в своих садах, на нашу муку и соль. Дважды в неделю приходили они и наводняли нашу территорию, напоминая английский рынок вперемешку со зверинцем или картину эпохи Возрождения, изображающую какой-то из кругов Дантова Ада.
Монтгомери отчего-то не заметил, что на территорию пробрались Нерон и волко-медведь Тиберий. Млинг должен был охранять ворота, но на что-то отвлекся. Зверолюди начали понемногу перенимать наши пороки, за что больше всего следует винить Монтгомери. Он приучил их к табаку, который обменивал на еду, а еще, просто чтобы скоротать время, порой вырезал игральные кости, которыми они играли на луковицы, черепашьи яйца и что там еще приносили на обмен зверолюди. Тем утром Млинг играл с ними в кости.
— Почему у нее хлыст? — Услышал я крик и подошел к окну. Обычно в рыночные дни я прятался дома. Мне все еще было неуютно находиться в компании столь многих творений Моро.
Монтгомери стоял у двери склада, в котором хранились наши бочки с табаком, мукой, печеньем и вяленым мясом. Рядом с ним стояла Кэтрин, одетая в точности, как он, с ружьем и хлыстом, заткнутым за пояс. Вокруг толпились зверолюди с товарами, которые они принесли на рынок, а сзади, рядом с воротами, стоял свино-гиена.
— Она одна из нас, одна из сотворенных. Почему у нее ружье? Почему у нее хлыст? Пусть присоединится к своему народу.
Зверолюди стояли, глядя на нее, и я видел, каким любопытством блестели их глаза.
— Почему она не идет с нами? — сказал Катулл, сатир. — У нас мало самок. Почему она не идет жить в наши хижины, работать в наших садах, как другие самки?
— Да, — сказал обезьяно человек. — Пусть живет с нами, с нами, с нами! Она может стать моей самкой.
Затем заговорили другие: они считали, что Кэтрин может достаться им самим.
Я видел, что Монтгомери в замешательстве. Прошлым вечером он допоздна пил и теперь страдал от похмелья. Он не понимал, отчего бунтуют эти обычно мирные зверолюди. Оттуда, где он стоял, свино-гиены видно не было.
Я видел, что Кэтрин положила руку на ружье.
Зверолюди начали пререкаться между собой, споря, кому она достанется. Моро так и не сделал достаточно звероженщин, и они вечно пытались переманить их от одного к другому. Все толкались локтями. Скоро завяжется драка.
Я выступил в дверной проем, а затем вышел из помещения:
— Господин, который отправился жить среди звезд и наблюдает за вами сверху, предназначил ее для другой цели. Она не станет самкой ни одного из вас. Она останется без супруга, но все равно понесет ребенка, который продолжит ваш род. Вот цель, для которой он ее создал. Она станет матерью новой человеческой расы. Склонитесь пред той, что предана столь высокой цели!
Они смотрели на меня не мигая.
— Склонитесь! — сказал я, подняв ружье. Я заметил, как свино-гиена скользнул через ворота.
Один за другим они неохотно нагнули головы.
— Слава Священной Матери! — сказал обезьяно-человек. Он всегда был глупее остальных.
— Что ж, — сказал я. — Можете продолжать торговлю. Сегодня, несмотря на ваше непослушание, не будет никаких наказаний.
Той ночью Монтгомери разжег сигнальный костер. Он разжигал его каждый вечер. Если поблизости окажется корабль, мы не хотели его пропустить. Порой зверолюди приходили потанцевать вокруг костра. «Настоящие ритуальные пляски», — называл это Монтгомери.
— Кэтрин! — позвал он, когда костер был зажжен. Я видел, как он стоял снаружи, и за его спиной светила полная луна, такая огромная, какой никогда не увидишь в Англии. — Выходи потанцевать. Сегодня их набралась целая толпа.
— Не сегодня, — ответила она. — Сегодня я хочу поговорить с Эдвардом.
— К черту Эдварда. Пошли, Кэтрин. — Я понял, что он уже успел выпить, а может, он и не прекращал.
Я не слышал, что она ответила, но он прокричал: «Ну и черт с тобой!». И затем хлопнули ворота.
— Он ушел, — сказала она через мгновение, встав у моей двери.
— О чем ты хотела поговорить со мной?
Она подошла ближе. Она чем-то пахла. Не то чтобы неприятно, подумал я, но очень по-кошачьему.
— Ты думаешь, у него был какой-то замысел касательно меня?
— У кого?
— У Моро. Ты видишь, как я создана. Не так, как остальные. Мои руки… Над ними он особенно потрудился.
Ее ладони лежали у меня на плечах. Сквозь рубашку я чувствовал прикосновение когтей.
— Разве я плохо сложена, Эдвард?
Я посмотрел ей в глаза, что и в ночной тьме казались темными. Не знаю, что вдруг овладело мной.
— Ты… ты сложена божественно.
Она лизнула меня туда, где была расстегнута пуговица на моей рубашке. Туда — а потом в шею. Ростом она была почти с меня. Я не мог не вспомнить о разодранном горле Моро.
Он хорошо справился со своей задачей. Стоя на английском холме, наблюдая, как ветер отбрасывает ей за спину вуаль, я вздрогнул, вспомнив о ее смуглых бедрах, пушок на которых был мягче, чем волосы любой из женщин.
Она улыбнулась мне, и, несмотря на свитер и пальто, мне стало холодно.
Мы лежали среди смятых простыней, когда услышали выстрел.
— Возьми свое ружье, — сказала она.
Мы выбежали наружу — я в брюках, она — в рубашке Монтгомери. Пробегая мимо склада, она внезапно исчезла, а затем появилась снова. Через плечо у нее был переброшен патронташ.
А на пляже вокруг костра танцевали зверолюди. Воздух дрожал, и вскоре я понял, что это были звуки барабана. Кто-то — похоже, Глашатай Закона — выбивал ритм, пока зверолюди вращались, и прыгали, и трясли в воздухе руками, и кричали каждый по-своему: кто-то хрюкал, как свинья, кто-то лаял, как собака, кто-то мяукал. Никогда не забуду этого зрелища: с сумрачных дюн я смотрел, как зверолюди скачут по песку, а женщина-пума, с ружьем в руке и патронташем на плече, стояла бок о бок со мной.
— Сегодня огонь ярче, — сказала она. — Что это они жгут?
Я пригляделся.
— Лодки!
Они были слишком малы, чтобы на них можно было уплыть с острова, но все же служили вещественными доказательствами того, что побег хотя бы возможен.
Не задумываясь, я побежал к ним.
— Будьте вы прокляты! Да будьте вы все прокляты! Какая скотина…
Один из зверолюдей повернулся ко мне. Я с криком отшатнулся. На нем была маска гориллы, но глаза за этой маской принадлежали Монтгомери. Другие зверолюди остановились, натыкаясь друг на друга в замешательстве.
— Какого дьявола…
— Я… Я горилло-человек, не видишь? — Он начал подпрыгивать, сгорбившись и свесив руки наподобие гориллы.
Другие зверолюди рассмеялись. На их зубах плясали отблески костра.
— Ты напился! Да вы все напились! Какая мерзость…
— Да ладно тебе, консерватор! Прендик, старый ты лицемер! Развлекайся с Кошкой. Но и мне ведь можно повеселиться, тебе не кажется?
— Перестань, Монтгомери, — сказал я и попытался схватить его за руку, но он замахнулся и ударил меня в челюсть. Если бы он не потерял равновесие, то удар бы получился еще сильнее, но я и так почувствовал вкус крови. И затем увидел пару горящих глаз, и еще одну: они смотрели на меня. Там были и волко-медведь, и свино-гиена. Поддавшись инстинктивной реакции хищника, свино-гиена бросился на меня.
Я услышал треск. Свино-гиена упал у моих ног. Еще треск — и другие зверолюди попадали один за другим. Раздались крики, и плясуны побежали во тьму джунглей. Я подумал, что оглохну от этой какофонии или меня просто затопчут. Но вот последний из них скрылся в зарослях, и внезапно настала тишина. Я все еще был на ногах, стоял в совершенном одиночестве. У моих ног распростерлось тело свино-гиены, а за ним лежали Млинг, женщина-волк, один из свино-людей и горилло-человек, Монтгомери.
— Ты убила его, — сказал я.
— Он стал одним из них, — откликнулась она из темноты.
Я не ответил. Я молча повернулся и хотел уйти обратно на наш участок. Там полыхал огонь. Я услышал вопль, который, как мне показалось, издал один из зверолюдей, но потом понял, что это кричу я сам. И я побежал, вот уже второй раз за ночь.
Нам ничего не удалось спасти. Спасать было уже нечего. Мы лишились наших запасов и, что еще хуже, патронов у нас тоже не осталось. После того как закончатся те, что взяла с собой Кэтрин, ружья наши станут совершенно бесполезны.
— Должно быть, кто-то из нас двоих перевернул лампу, — сказала она, сохраняя свою обычную невозмутимость. Единственное свидетельство ее гнева, которое мне довелось увидеть, осталось на горле Моро — вернее, на том, что осталось от этого горла.
Что я мог ей сказать? Если я сам перевернул лампу, то это произошло случайно. Но она, такая ловкая… Может ли быть, что она сделала это нарочно? Я ненавидел ее в тот момент больше, чем ненавидел Моро. Если бы я думал, что могу убить ее, то убил бы. Но я не хотел умереть смертью доктора, быть похороненным (а то и хуже) на острове, где звери выглядели похожими на людей.
Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что это я опрокинул лампу. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить мне, но ей мстить было незачем. Ее мотивы всегда были просты и логичны. Если она чего-то хотела, то добивалась этого прямо, без свойственных людям околичностей. Хотя она выглядела и смеялась как английская леди, она все еще мыслила как животное.
Так началась самая долгая часть нашего пребывания на острове. Мы сожгли тело Монтгомери, а что до других… Она была хищником, и медленно, неохотно, я последовал ее примеру. Мы вместе охотились, и со временем мое зрение становилось все острее, хотя с нею я все равно сравняться не мог. Она потешалась надо мной, но я все равно настаивал, что мы должны готовить себе пищу. Я отказывался смотреть, как она пожирает добычу сырой. Мы пили из ручья, всасывая в себя воду. Одежды наши истрепались и висели на загорелой коже. Я лежал с ней в пещере, которую мы называли домом, и ненавидел ее, ненавидел то, во что я превратился сам, но все же я не мог ее покинуть. И даже сейчас я помню ее прикосновение, то, как ее шершавый язык пробегал по моей коже, помню золото ее глаз, когда она смотрела на меня сверху вниз и спрашивала:
— О чем ты думаешь, Обезьяно-человек?
— Не называй меня так!
Она смеялась и тыкалась в меня носом, как кошка, которая желает, чтобы ее погладили; она издавала звук, который не был ни мурлыканьем, ни рыком.
Однажды я прогуливался по пляжу, собирая все, что находил: крабов, моллюсков, водоросли. Мы экономили пули, но все равно их почти не осталось. Вскоре мы скатимся до того, что начнем охотиться, как животные. Я стану подобен ей. Я увидел, как навстречу мне что-то движется по воде. Парус! Но лодку качало, как пьяного матроса. Это была та самая шлюпка, которую я описал в книге: в ней сидели капитан «Ипекакуаны» и его первый помощник. Оба были мертвы. Может, это мой единственный шанс спастись с острова. Если я умру в океане, то, по крайней мере, умру по-человечески.
Я ступил в лодку. Тогда я был уверен, что больше не увижу ее.
— Возможно, — сказала она, — тебе будет интересно знать, чем именно ты можешь мне помочь.
Закапал дождь. Капли застревали в ее вуали, точно в паутине.
Я отвернулся. Я не хотел этого знать, но все же не мог не слушать. Как ученому, как мужчине, мне было интересно, что она задумала.
— Я бы хотела сама выносить ребенка, но я не могу. Мы в этом убедились, не так ли, Эдвард? А ты бы хотел, чтобы у нас были дети? Интересно, какими бы они были. Моро лишил меня способности заводить потомство с представителями моего вида, но и с вашим видом этого тоже не получается. Даже мистер Радзински не смог подарить мне такую возможность, хотя он пытался. Есть тут какая-то несовместимость, и дело не только в анатомии. Возможно, однажды ваши ученые ее обнаружат, и тогда мы сможем создать настоящую расу зверолюдей. Но я нетерпелива, я хочу, чтобы мои дети процветали и населяли землю. И это, согласно мистеру Дарвину, более чем естественное желание.
Здесь, в Англии, я создам клинику, где продолжу и усовершенствую опыты Моро. Но моя больница не будет Домом страдания. Мы воспользуемся всеми медицинскими достижениями последнего десятилетия — и образовательными тоже, ибо моя клиника будет также и школой. Подумай, Эдвард! Мои дети получат самое современное образование. И они вступят в новую эру, как хозяева Вселенной.
— И что же позволяет тебе думать, что я стану финансировать такой… такой безумный проект? Разве недостаточно того, что Моро уже попытался? Почему ты сама хочешь создавать таких же чудищ?
— Не чудищ. Взгляни на меня, Эдвард. Я разве чудище?
Я не знал, что на это ответить.
— Ты станешь финансировать мой, как ты выразился, безумный проект по трем причинам. Во-первых, ты джентльмен, а джентльменов заботит их репутация. Если ты не обеспечишь меня необходимыми денежными средствами, я сообщу вашей английской печати. Существует два закона, Эдвард, которым подчиняются все цивилизованные люди: во-первых, нельзя делить ложе со своей матерью, сестрой или дочерью, во-вторых, нельзя есть плоть других людей. Ты нарушил второй из этих законов.
— Какое мне дело до того, что подумает общество?
— Но ведь начнутся вопросы. И, раз ничего нельзя доказать, люди предположат самое худшее. О тебе пойдет дурная слава. Где бы ты ни очутился, за тобой будут следить, тебя будут фотографировать, брать интервью. Представь только заголовки газет! «Чем завтракает каннибал мистер Прендик. Вкуснее ли это людской плоти?» А во-вторых, ты ученый. Я предлагаю тебе эксперимент. Я привезу из Америки молодых пум, младше двух лет. Отличные, здоровые особи. Операции будут проходить поэтапно, я собираюсь изменять зверей постепенно, что позволит им шаг за шагом привыкнуть к их новому обличью. Я буду давать им образование. Не будет никакой боли, не будет уродств. Мои дети будут прекрасны, как я сама.
Я хватался за последние соломинки:
— Твой план осуществить невозможно. Ты никогда не сможешь построить такую клинику в Англии. Где ты ее спрячешь? В сельской местности не осталось ни одного незаселенного уголка, за тобой всюду будут наблюдать. Тебя найдут.
Она рассмеялась:
— Я не предполагаю строить клинику в сельской местности. Нет, она будет стоять в самом сердце Англии — в Лондоне.
— Но ведь полиция…
— Есть такие районы, куда полиция не заглядывает никогда. Тамошние жители лепечут на непонятном языке, и можно приобрести все, чего душа пожелает, от свеженькой сельской девчушки до трубки опиума, от которой будут сниться отнюдь не английские сны. За последние годы я хорошо ознакомилась с такими местами. Не заботься о практической стороне вопроса. Я уже все обдумала.
И, наконец, третье. Я сказала, что перечислю тебе три причины. Ты ведь последователь мистера Дарвина. Только подумай, Эдвард, — она снова повернулась, чтобы взглянуть на долину, — для эволюции необходим естественный отбор. Без него вид становится инертным, возможно, даже вырождается, возвращается к атавистическим формам. Как давно естественный отбор применялся к людям? Вы уничтожили всех хищников, что могли бы на вас охотиться. Сколько людей погибает от волков и медведей, скажем, в Европе? Вы заботитесь о своих бедняках, о больных, о тупых, о безумных, и они плодятся, заполняя ваши города. Те же из вас, кто способен мыслить, тратят столько сил на работу, что не размножаются. Ты все это и так знаешь, я уверена. Читал у Нордау и Ломброзо. Сама сила, само сострадание вашего вида станут вашей погибелью. С каждым годом, с каждым десятилетием, с каждым веком вы будете становиться все слабее. И в конце концов вымрете, как додо. Такова участь человека. Если только…
— Если только что?
— Если только не найти нового хищника. Вот это я тебе и предлагаю, Эдвард. Хищника как движущую силу естественного отбора. Вид, который я создам, будет питаться слабейшими из вас, и сделает человечество сильным.
Я подумал, что она сошла с ума. Я и до сих пор так думаю. Но в безумии есть своя логика; была она и у Моро, а ведь Кэтрин сама считала себя его дочерью. У него тоже была эта звериная прямота, эта простота.
С того дня, как мы стояли вместе на холме, я ее не видел. Деньги я отправил на банковский счет, а куда уж они пошли, это мне неведомо. Верю ли я, что ее создания сделают человеческий род сильнее, а не ослабят его? Не знаю. Но она никогда мне не лгала. На ложь способны только люди.
Есть еще и четвертая причина, которой она не упомянула. Возможно, на то подтолкнула ее доброта. Но я не думаю, что общение с людьми могло научить ее доброте. Конечно, она должна была это знать. Порой по ночам я все еще думаю о ней, о ее пальцах в моих волосах, о том, как ее ноги переплетались с моими, а губы были близко, так близко к моему горлу. Наверное, я не любил ее. Но это безумие напоминало любовь, и, возможно, я все еще безумен, поскольку не отказал ей. Она должна была знать об этом: стоя в дверном проеме, готовясь уходить, она, эта респектабельная английская леди, шагнула ближе и лизнула меня в шею. Я почувствовал, как ее язык царапнул мою кожу.
— До свидания, Эдвард, — сказала она. — Когда я буду готова, но не раньше, я приглашу тебя в мою клинику, и ты увидишь нашего первенца. Нашего с тобой.
Вчера я получил приглашение по почте. Принять ли его? Я еще не решил. Но я ученый, и любопытство — мое проклятие. Я бы хотел посмотреть на ее создания. Интересно, достойный ли она преемник для Моро.
________
Рассказы и стихи Теодоры Госс появлялись в самых разных журналах и антологиях. Многие из произведений попали в сборник рассказов «В лесу забвения» («In the Forest of Forgetting») и книгу ее поэзии «Голоса из волшебной страны» («Voices from Fairyland», 2008). Вместе с Делией Шерман она стала редактором сборника краткой прозы Interfictions. За свои работы она удостоилась Всемирной премии фэнтези и награды Рислинга.
Говорит автор:
«Я думаю, очевидно, что на рассказ меня вдохновил „Остров доктора Моро“, который я читала в тот момент. Но меня уже задолго до этого начали интересовать персонажи, которые не получают в произведениях права голоса. Например женщина-чудовище, которую уничтожают в „Франкенштейне“. Она является движущей силой сюжета, но ей не дают сказать ни слова. Такова и пума из „Острова доктора Моро“: без нее произведения бы не получилось (в конце концов, именно она убивает Моро), но она так и не нарушает своего молчания, не достигает „человеческого“ состояния в терминологии доктора. Также она оказывается единственным значимым женским персонажем в романе, хотя в ранней версии, надо признать, была еще и миссис Моро, но потом ее из сюжета убрали. Мне особенно интересны те женские персонажи, которые остаются молчаливы и от чьего молчания отчасти и зависит содержание истории. Если бы они заговорили, то, мне кажется, их рассказы выставили бы сюжет в новом свете… Поэтому мне нравится предоставлять им слово, дарить им собственные истории — посмотрим, что им есть сказать от своего имени. Уверена, что еще косвенным образом на меня повлиял мой самый любимый рассказ о кошках, „Кошки Ултара“ Г. Лавкрафта, который тоже посвящен теме мести, и в нем рассказывается, каким могуществом наделены эти животные. Моя кошка, к примеру, выражает свои тонкие критические наблюдения, обгрызая уголки моих рукописей…»
Примечание редактора:
Я пребываю в сомнениях, стоит ли публиковать эту рукопись, оставленную мне моим покойным дядей, Эдвардом Прендиком, ибо легковерная публика может связать это сочинение с серией жестоких убийств, которыми сейчас занимаются лучшие умы Скотланд-Ярда. Тем не менее профессор Гексли, учитель моего покойного дяди, попросил меня издать эту рукопись в качестве приложения к описанию дядиного пребывания на острове. По моему мнению, разговор, описанный выше, является галлюцинацией. Следует помнить, что здоровье моего дядюшки после кораблекрушения серьезно пошатнулось: он остался единственным жителем острова в Южных Морях и до самой смерти пользовался услугами психиатра. Рад сообщить, что умер он естественной смертью. Сердечный приступ может случиться даже с довольно молодыми людьми, и, даже если не верить фантастическим событиям, свидетелем которых он, по его заявлению, являлся, моему дяде все же пришлось много выстрадать. Необходимо признать следующий факт: при исполнении завещания покойного мы обнаружили, что его состояние действительно сильно уменьшилось. Тем не менее для этого существует масса возможных объяснений, и до окончательного выяснения причин смерти скоропалительных выводов делать не следует. Надеюсь, публика отдаст должное памяти моего дяди, который, несмотря на неустойчивость рассудка, подавал в научном мире большие надежды до тех самых пор, пока злосчастное кораблекрушение не озлобило его против рода людского. Надеюсь также, что читатель не поверит досужим сплетням с Флит-стрит и приложит все усилия, чтобы поймать истинного убийцу, который орудует в районе Лаймхаус.
Чарльз Прендик
notes
Назад: Исцеление Бенджамина Деннис Дэнверс
Дальше: Примечания
