Глава VIII

Странно, размышляла Дианора, продолжая перемещаться среди толпы в Зале аудиенций, в лучах весеннего солнца, льющегося сквозь витражи над головой, как такие ясные знамения юности переплавляются временем в многослойную неопределенность взрослой жизни.

Попивая кав из своей украшенной драгоценными камнями чашки, она рассматривала и другую версию. Что она просто позволила возникнуть трудностям и нюансам. Что истина осталась точно такой же, как в день ее прибытия. Что она ничего не делает, только прячется: от того, кем она стала и чего еще не сделала.

Это был главный вопрос ее жизни, и снова она отталкивала его прочь, к границам сознания. Не сегодня. Не днем. Эти мысли принадлежали только ночам в сейшане, когда один лишь Шелто у двери мог знать о ее бессоннице или заметить следы слез на ее щеках, когда приходил будить ее по утрам.

Ночные мысли, а сейчас ясный день, и вокруг очень много людей.

Поэтому она направилась к человеку, которого узнала, и улыбка коснулась ее глаз. Грациозно балансируя своей чашкой, она по-игратски, тройным реверансом, приветствовала тучного, одетого в темное мужчину с тремя массивными золотыми цепями на шее.

– Приветствую, – пробормотала она, выпрямляясь и подходя ближе. – Вот так сюрприз. Как редко столь занятой смотритель Трех Гаваней благоволит оторваться от своих срочных дел и уделить минуту старому другу.

К сожалению, Рамануса было трудно смутить или обескуражить, как и всегда. Дианора пыталась вывести его из себя с той самой ночи, когда ее скрутили, словно телку, на улице перед «Королевой» и утащили на корабль.

Сейчас он просто ухмыльнулся. С годами Раманус отяжелел, а в последнее время – еще больше из-за того, что выполнял свои обязанности исключительно на суше, но все равно он оставался тем человеком, который привез ее сюда.

Одним из немногих игратян, которые вызывали у нее искреннюю симпатию.

– Придержи свой острый язычок, девочка, – шутливо прорычал он. – Не вам, праздным женщинам, которые целый день только и делают, что зачесывают волосы наверх и вниз, а потом снова наверх для поддержания формы, критиковать нас, тех, кто ревностно выполняет свои тяжелые обязанности, недосыпает и седеет раньше срока.

Дианора рассмеялась. В густых черных кудрях Рамануса – предмете зависти половины сейшана – не виднелось ни единого седого волоска. Она выразительно посмотрела на его черные локоны.

– Я лжец, – невозмутимо согласился Раманус, наклоняясь вперед, чтобы никто, кроме нее, не мог его слышать. – Зима выдалась абсолютно спокойная. Совершенно нечего делать. Я мог бы нанести визит, но ты же знаешь, как я ненавижу эти хождения ко двору. У меня пуговицы отлетают во время поклонов.

Дианора снова рассмеялась и быстро сжала его руку. На корабле Раманус был к ней добр, а потом неизменно почтителен и дружелюбен, даже когда она была просто еще одним новым телом в сейшане короля, пусть даже довольно известным. Она знала, что нравится ему, и еще знала, от самого д’Эймона, что бывший капитан Корабля дани оказался способным и дельным администратором.

Именно Дианора помогла ему занять эту должность четыре года назад. Для моряка большая честь получить место смотрителя, который следит за порядком в гаванях всех трех главных портов Кьяры. Судя по несколько поношенной одежде Рамануса, оно находилось слишком близко к трону, чтобы приносить большую прибыль.

Размышляя, она цокала языком по верхним зубам, и Брандин подшучивал над этой ее привычкой. Он утверждал, что такое цоканье всегда предваряет просьбу или предложение. Он очень хорошо ее знал, и это пугало Дианору не меньше всего остального.

– Это всего лишь случайная идея, – тихо сказала она Раманусу, – но тебе бы не хотелось пожить несколько лет на севере Азоли? Я вовсе не хочу от тебя избавиться. Это скучное место, как всем известно, но у него есть свои возможности, и мне бы хотелось, чтобы ими воспользовался порядочный человек, а не какой-нибудь жадный кровопийца из тех, что так и вьются здесь.

– Место сборщика налогов? – очень тихо спросил он.

Дианора кивнула. Его глаза слегка расширились, но с выработанной годами сдержанностью он больше никак не проявил интереса или удивления.

Мгновение спустя Раманус бросил быстрый взгляд через ее плечо в сторону трона. Дианора уже поворачивалась туда же, предупрежденная необъяснимым предчувствием.

Поэтому она стояла лицом к Островному Трону и к двери за ним к тому моменту, когда жезл герольда дважды негромко стукнул о пол и в зал вошел Брандин. За ним шли двое жрецов и жрица Адаона. Рун быстро заковылял вперед и встал рядом, одетый точно так же, как король, если не считать шапки.

Брандин однажды сказал ей, что даже если бы двадцать герольдов оглушительно провозгласили его появление, не удалось бы добиться большей демонстрации власти. Любой дурак со средствами мог привлечь к себе внимание подобным образом. Но лучше всего проверить степень своей власти, ее истинную меру, если войти незаметно и посмотреть, что случится.

Случилось то, что случалось всегда. Все находящиеся в Зале аудиенций в последние десять минут пребывали в состоянии ожидания, словно застыли на краю утеса. Теперь, так же единодушно, двор ринулся выражать свое почтение. В переполненной комнате уже прекратились все разговоры к тому моменту, когда тихие удары церемониального жезла герольда возвестили о приходе короля. В этой тишине два скромных удара о мраморный пол прозвучали словно раскаты грома.

Брандин был в прекрасном настроении. Дианора могла бы определить это с противоположного конца зала, даже не получив намека от Руна. Сердце ее ускоренно забилось. Оно всегда билось так, когда Брандин входил в ту комнату, где она находилась. Даже через двенадцать лет. Даже сейчас, несмотря ни на что. Так много линий ее жизни вело к этому человеку и уводило от него или сходилось, безнадежно переплетаясь, в нем.

Сначала он посмотрел на д’Эймона, как всегда, и тот с непроницаемым лицом низко поклонился ему на игратский манер. Потом, как обычно, повернулся к Солорес и улыбнулся ей.

Затем к Дианоре. Как она ни владела собой, как ни старалась, ей по-прежнему не вполне удавалось справиться с тем, что с ней происходило, когда взгляд его серых глаз находил ее глаза и погружался в них. Его взгляд был похож на прикосновение, мимолетное, но ощутимое, одновременно жгучее и ледяное, как сам Брандин.

И все это в одном взгляде, брошенном через переполненную комнату.

Однажды, много лет назад, в постели она осмелилась задать ему вопрос, который давно мучил ее:

– Ты пользуешься магией, когда любишь меня здесь или когда мы встречаемся в общественном месте?

Дианора не знала, какой ответ ей хотелось бы получить и какой реакции стоило ожидать. Она думала, что подобное предположение может ему польстить или, по крайней мере, позабавит его. Но с Брандином никогда нельзя было знать наверняка, его мысли бежали слишком прихотливо, а ум был слишком изощренным. Вот почему задавать ему вопросы, особенно откровенные, было опасно. Но для нее это было важно: если он ответит «да», она попытается снова раздуть свой смертоносный гнев. Гнев, который, по-видимому, угас в ней здесь, в странном мире этого острова.

Наверное, у Дианоры было очень серьезное лицо; он повернулся на своей подушке, подперев голову одной рукой, и посмотрел на нее из-под ровных бровей. Потом покачал головой:

– Не так, как ты думаешь. Я ни на что не действую и ничего не контролирую своими чарами, кроме зачатия. У меня больше не будет наследников, ты же знаешь. – Она действительно знала об этом; все его женщины знали. После паузы он осторожно спросил: – Почему ты спрашиваешь? Что с тобой происходит?

На мгновение ей показалось, что она уловила в его голосе неуверенность.

– Слишком многое, – ответила она. – Происходит слишком многое.

В тот единственный раз она сказала чистую правду, правду потерявшего невинность сердца. Его проницательные, ясные глаза светились пониманием. И это ее испугало. Она снова скользнула поближе к его телу, движимая своим страстным порывом, потом легла на него сверху, чтобы все началось опять. Все – предательство и воспоминания, смешанные с желанием, как в том янтарном вине, которое, как говорят, пьют боги Триады, – слишком крепком для простых смертных.

– Ты серьезно насчет этой должности в Азоли?

Голос Рамануса звучал тихо. Брандин не взошел на трон, а непринужденно прохаживался по залу – еще одно свидетельство его благожелательного расположения духа. Рун с кривой ухмылкой тащился следом за ним.

– Признаюсь, я никогда даже не думал об этом, – прибавил бывший капитан.

Дианора с усилием вернулась мыслями к нему. На секунду она забыла о своем вопросе. Так действовал на нее Брандин. Это нехорошо, подумала она. По многим причинам нехорошо.

Она снова повернулась к Раманусу:

– Я говорю совершенно серьезно, – сказала она. – Но я не была уверена, что ты захочешь получить эту должность, даже если это возможно. Твое нынешнее положение выше, и это, в конце концов, Кьяра. Азоли может дать тебе шанс разбогатеть, но полагаю, ты представляешь себе, что с этим связано. Что для тебя имеет значение, Раманус?

Вопрос был задан в лоб, что было недопустимо с точки зрения вежливости, особенно в отношениях с другом.

Он мигнул и стал теребить одну из своих цепочек, знак должности.

– Вот к чему это сводится? – неуверенно спросил он. – Ты так на это смотришь? Разве не могут двигать мужчиной перспективы нового, трудного дела или даже – рискуя показаться глупым – желание служить своему королю?

Теперь заморгала Дианора.

– Ты меня пристыдил, Раманус, клянусь, – через секунду просто ответила она. И положила ладонь на его рукав, чтобы остановить возражения. – Иногда меня удивляет то, что со мной происходит. Все эти интриги, которые здесь процветают.

Дианора услышала приближающиеся шаги, и следующие слова предназначались столько же для человека за ее спиной, сколько для стоящего перед ней.

– Иногда я спрашиваю себя: что этот двор со мной делает?

– Могу ли я тоже поинтересоваться этим? – спросил Брандин Игратский. Улыбаясь, он присоединился к ним. Но не прикоснулся к ней. Он очень редко прикасался к женщинам сейшана при посторонних, а это был игратский прием. Они знали его правила. Вся их жизнь подчинялась его правилам.

– Милорд, – произнесла Дианора, оборачиваясь и приветствуя его жестом. В ее голосе звучали провокационные нотки. – Вы находите меня более циничной, чем я была тогда, когда этот ужасный человек привез меня сюда?

Насмешливый взгляд Брандина переместился с нее на Рамануса. Не то чтобы ему нужно было напоминать, какой именно капитан привез ему Дианору. Она знала это, и он знал, что она знает. Все это являлось неотъемлемой частью их словесного танца. Его ум заставлял ее напрягать свой до последних пределов, а потом отодвигал эти пределы еще дальше. Она заметила, возможно потому, что только что говорила об этом с Раманусом, что в бороде Брандина появилось столько же седых волос, сколько осталось черных.

Он задумчиво кивнул, притворяясь, что серьезно обдумывает этот вопрос.

– Да, мне придется это признать. Ты стала циничной интриганкой почти до такой же степени, до какой этот ужасный человек растолстел.

– До такой степени? – запротестовала Дианора. – Милорд, но он очень толстый!

Мужчины рассмеялись. Раманус любовно похлопал себя по животу.

– Вот что случается, если двадцать лет кормить человека холодной солониной в море, а потом подвергнуть соблазнам королевского города.

– Ну, в таком случае, – сказал Брандин, – нам придется отослать тебя куда-нибудь до тех пор, пока ты не станешь снова стройным, как тюлень.

– Милорд, – мгновенно отреагировал Раманус, – я готов отправиться, куда вы прикажете. – Выражение его лица было серьезным и напряженным.

Брандин это заметил, и его тон тоже изменился.

– Я это знаю, – пробормотал он. – Хотелось бы чаще видеть тебя при дворе. При обоих моих дворах. Тучный ты или худой, Раманус, я о тебе не забываю, что бы ни думала Дианора.

Очень высокая похвала, нечто вроде обещания и разрешение в данный момент удалиться. Глаза Рамануса засияли, он отвесил официальный поклон и отошел. Брандин сделал несколько шагов в сторону, Рун шаркал рядом с ним. Дианора пошла следом, как он и ожидал. Оказавшись вне досягаемости ушей всех остальных, кроме шута, Брандин повернулся к ней. Она с сожалением увидела, что он пытается сдержать улыбку.

– Что ты сделала? Предложила ему север Азоли?

У Дианоры вырвался прочувствованный вздох отчаяния. Так получалось все время.

– Ну, это уже нечестно, – запротестовала она. – Ты все-таки пользуешься магией.

Он позволил себе улыбнуться. Она знала, что за ними наблюдают. Знала, о чем говорят между собой придворные.

– Вот еще, – пробормотал Брандин. – Стану я расходовать магию или свои силы, когда все так прозрачно.

– Прозрачно! – возмутилась Дианора.

– Ты тут ни при чем, моя циничная интриганка. Но Раманус чересчур быстро стал слишком серьезным, когда я пошутил насчет возможности отослать его служить подальше. А единственный значительный пост, который сейчас свободен, – на севере Азоли, так что…

Он не закончил предложения. В его глазах продолжал играть смех.

– Неужели выбор был бы так уж плох? – с вызовом спросила Дианора. Ее поистине тревожило то, как легко Брандин мог проникать в самую суть вещей. Если бы она позволила себе задержаться на этой мысли, то могла бы снова испугаться.

– А как ты думаешь? – спросил он вместо ответа.

– Я? Думаю? – Дианора приподняла выщипанные брови преувеличенно высоко. – Как может жалкая женщина, случайно выбранная для удовольствия короля, отважиться иметь собственное мнение по подобным вопросам?

– Вот это умное замечание, – быстро кивнул Брандин. – Что ж, придется посоветоваться с Солорес.

– Если ты дождешься от нее умного замечания, – запальчиво сказала Дианора, – я брошусь с балкона сейшана в море.

– Через всю площадь перед гаванью? Едва ли это возможно, – мягко произнес Брандин.

– Как и получить умное замечание от Солорес, – парировала она.

В ответ на это он громко рассмеялся. Двор прислушивался. Все слышали. Каждый сделает собственный вывод, но в конце концов все они придут к одному и тому же заключению. Шелто, подумала она, вероятно, получит тайные пожертвования не только от Незо из Играта еще до конца дня.

– Сегодня утром на горе я видел кое-что интересное, – сказал Брандин, становясь серьезным. – Кое-что совершенно необычное.

Вот почему он хотел поговорить с ней с глазу на глаз, поняла Дианора.

Сегодня утром он поднимался на Сангариос; она одна из немногих знала об этом. Брандин хранил свою вылазку в тайне, на тот случай, если бы потерпел неудачу. Она уже готовилась потом подшучивать над ним.

В начале весны, как только ветры начинают менять направление, до того как в Чертандо, и в Тригии, и в южных областях той провинции, которая прежде звалась Тиганой, растает последний снег, наступают три дня Поста, знаменующие поворот года.

Нигде на Ладони не зажигали огня, если он уже не горел до этого. Верующие постились, по крайней мере в первый из трех дней. Колокола в храмах Триады молчали. Мужчины ночью не выходили из дома, особенно после наступления темноты в первый день, день Мертвых.

Осенью тоже соблюдали дни Поста, на границе полугодия, когда наступало время оплакивать Адаона, убитого на своей горе в Тригии, когда солнце начинало тускнеть от скорби Эанны, а Мориан уединялась в своих Чертогах под землей. Но весенние дни внушали еще более глубокий ужас, особенно в сельской местности, потому что так много зависело от того, что будет после них. Окончание зимы, сезон пахоты и надежда на урожай, на жизнь, на изобилие грядущего лета.

На Кьяре существовал свой ритуал, которого не было больше нигде на Ладони.

На острове рассказывали легенду о том, что Адаон и Эанна впервые сошлись для любовных объятий на вершине Сангариоса и пробыли там целых три дня и три ночи. Что, достигнув бурного пика своей страсти, на третью ночь Эанна, богиня Огней, создала звезды на небесах и разбросала их, словно сияющие кружева, во тьме. И легенда гласила, что через девять месяцев – три раза по три – получила завершение Триада, когда в разгар зимы родилась Мориан в одной из пещер на этой же горе.

И вместе с Мориан в мир вошли и жизнь, и смерть, а с жизнью и смертью пришел смертный человек и зашагал под только что названными звездами, двумя лунами, стерегущими ночь, и солнцем, освещающим день.

И по этой причине Кьяра всегда утверждала свое превосходство над девятью провинциями Ладони, и также по этой причине остров считал Мориан хранительницей своей судьбы.

Мориан, богиня Врат, которая имела власть над всеми порогами. Ибо каждый знал, что все острова – суть отдельные миры, что ступить на остров означает попасть в другой мир. Истина, известная под звездами и лунами, пусть о ней не всегда помнят при свете дня.

Раз в три года, в начале каждого года Мориан, в первый из весенних дней Поста, молодые люди Кьяры соревнуются друг с другом на рассвете в беге к вершине Сангариоса, чтобы сорвать там темный, как кровь, побег сонрай, опьяняющих горных ягод, под бдительным оком жрецов Мориан, несущих вахту на пике всю ночь, среди проснувшихся духов умерших. Первый мужчина, спустившийся с горы, нарекался повелителем Сангариоса до следующего состязания по прошествии трех лет.

В древние, очень древние времена, спустя шесть месяцев, в первый день осеннего Поста женщины устраивали охоту на повелителя Сангариоса и убивали его на этой горе.

Но не сейчас. Это было давно. Теперь молодой чемпион, вероятно, пользовался огромным спросом как любовник у женщин, жаждущих его благословенного семени. Еще один вид охоты, сказала однажды Брандину Дианора.

Он не рассмеялся. Он не считал этот ритуал забавным. Шесть лет назад король Играта сам решил пробежать эту дистанцию ранним утром, до начала гонки. И повторил это снова, через три года. Немалое достижение, в самом деле, для человека его возраста, если учесть, как много и упорно тренировались бегуны перед этими соревнованиями. Дианора не знала, чему удивляться больше: тому, что Брандин захотел это проделать в такой тайне, или тому, что он оба раза так неистово, по-мужски гордился тем, что взбежал на вершину Сангариоса и спустился обратно.

В Зале аудиенций Дианора задала вопрос, которого от нее явно ждали:

– И что же ты видел?

Она не знала, ибо смертные редко знают о своем приближении к порогу богини, что этот вопрос знаменует перемену в ее жизни.

– Нечто необычное, – повторил Брандин. – Я, конечно, опередил стражей, бежавших вместе со мной.

– Конечно, – пробормотала она, искоса бросая на него взгляд.

Он улыбнулся:

– Я был один на тропе на полпути к вершине. Деревья росли еще очень густо по обеим сторонам, рябина по большей части, изредка седжойи.

– Как интересно, – заметила Дианора.

На этот раз он взглядом заставил ее замолчать. Она прикусила губу и постаралась сдержать себя.

– Я взглянул направо, – продолжал Брандин, – и увидел большой серый камень, похожий на платформу, у края леса. И на этом камне сидело создание. Женщина, готов поклясться, и очень похожая на человеческое существо.

– Очень похожая? – Она больше не смеялась. Стоя под аркой Врат Мориан, мы иногда догадываемся, что происходит нечто значительное.

– Вот что необычно. Она, несомненно, была не совсем человеческим существом. У людей не бывает зеленых волос и такой бледной кожи. Такой белой кожи, что, готов поклясться, я видел под ней голубые вены, Дианора. А таких глаз, как у нее, я не встречал ни у одной женщины. Я подумал, что это игра света – солнце просачивалось сквозь ветви деревьев. Но она не шевелилась и не изменилась, даже когда я остановился, чтобы посмотреть на нее.

И вот теперь Дианора точно знала, что произошло.

Ризелки, эти древние создания воды, леса и пещер, появились почти так же давно, как сама Триада, и по его описанию она поняла, кого он увидел. Ей было известно не только это, и она вдруг испугалась.

– Что ты сделал? – спросила она как можно небрежнее.

– Я не знал, что делать. Заговорил, но она не ответила. Поэтому я шагнул к ней, но, как только я это сделал, она спрыгнула с камня и попятилась. Остановилась среди деревьев. Я вытянул перед собой открытые ладони, но это ее, по-видимому, испугало или обидело, и через мгновение она бросилась бежать.

– Ты последовал за ней?

– Я собирался, но в тот момент меня нагнал один из стражников.

– Он ее видел? – спросила она слишком поспешно.

Брандин с любопытством посмотрел на нее.

– Я спросил. Он ответил, что нет. Думаю, он в любом случае ответил бы так. Почему ты спрашиваешь?

Дианора пожала плечами:

– Это подтвердило бы, что тебе не почудилось, – солгала она.

Брандин покачал головой:

– Мне не почудилось. Она не была видением. Она даже напомнила мне тебя, – прибавил он, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

– Чем же это? Зеленой кожей и синими волосами? – спросила в ответ Дианора, доверившись выработанным при дворе инстинктам. Здесь происходило нечто очень важное. Она изо всех сил старалась скрыть смятение. – Премного благодарна, милостивый господин мой. Полагаю, если поговорить с Шелто и Венчелем, можно добиться такого цвета кожи, а волосы довольно легко сделать синими. Если тебя это так сильно возбуждает.

Он улыбнулся, но не рассмеялся.

– Зеленые волосы, не синие, – поправил он почти рассеянно. – И это правда, Дианора, – повторил он, странно глядя на нее. – Она действительно напомнила мне тебя. Интересно почему? Тебе что-нибудь известно о таких созданиях?

– Нет, – ответила она. – У нас в Чертандо нет легенд о зеленоволосых горных женщинах.

Она лгала. Лгала как можно естественнее, глядя прямо на него широко раскрытыми глазами. Она никак не могла поверить в то, что сейчас услышала, в то, что он видел.

– А какие легенды гор есть у вас в Чертандо? – спросил он, выжидательно улыбаясь.

– Истории о волосатых тварях, у которых ноги похожи на обрубки дерева и которые по ночам пожирают коз и девственниц.

Его улыбка стала шире.

– А они существуют?

– Козы – да, – серьезно ответила Дианора. – Девственницы встречаются реже. Волосатые создания с таким избирательным вкусом не способствуют сохранению целомудрия. Ты пошлешь отряд на поиски этой женщины? – Вопрос был настолько важен, что она затаила дыхание в ожидании ответа.

– Наверное, нет, – сказал Брандин. – Подозреваю, что подобные создания показываются только тогда, когда они сами того хотят.

Что было чистой правдой, это она знала точно.

– Я не рассказывал никому, кроме тебя, – неожиданно прибавил Брандин. При этих словах на ее лице появилось выражение, которое она уже не сумела скрыть. Но что было важнее всего, этот рассказ пробудил в ней нечто новое. Как ей необходимо было сейчас остаться одной и подумать! Тщетная надежда. Сегодня ей еще не скоро представится такая возможность; лучше запрятать эту историю как можно дальше, к остальным мыслям, которые она всегда оттесняла в дальние уголки сознания.

– Благодарю, милорд, – пробормотала она, осознав, что они уже довольно долго беседуют наедине. И понимая, как это будет истолковано.

– А ведь ты даже не спросила меня, как я справился с подъемом. Солорес, должен сказать тебе, первым делом спросила об этом, – внезапно сказал Брандин совершенно другим тоном.

Это вернуло их на знакомую почву.

– Очень хорошо, – ответила Дианора с притворным равнодушием. – Так расскажи мне. Ты пробежал половину? Две трети?

В его серых глазах вспыхнуло царственное негодование.

– Иногда ты и впрямь бываешь самонадеянной, – сказал он. – Я тебе слишком много позволяю. Если хочешь знать, сегодня утром я добежал до самой вершины и спустился вниз с гроздью ягод сонрай. Мне будет очень интересно посмотреть, сможет ли завтра кто-нибудь из юношей подняться и спуститься так же быстро.

– Ну, – поспешно и опрометчиво ответила она, – они ведь бегут без помощи магии.

– Дианора, прекрати!

Этот тон она узнала и поняла, что зашла слишком далеко. Как всегда в подобные моменты, у нее возникло головокружительное ощущение, будто у ее ног зияет глубокая яма.

Дианора знала, что нужно от нее Брандину, знала, почему он позволяет ей вести себя возмутительно дерзко. Она уже давно поняла, почему для него важны ее остроумие и резкость их перепалок. Она служила противовесом мягкой, нетребовательной, ни в чем не сомневающейся Солорес. Они вдвоем, по очереди, уравновешивали его аскетические занятия политикой и управлением вместе с д’Эймоном.

И все трое вращались по орбитам вокруг звезды, которая называлась Брандином. Вокруг солнца в добровольной ссылке, покинувшего знакомые небеса, землю, море и народ, привязанного к этому чужому полуострову утратой, горем и решимостью отомстить.

Все это Дианора знала. Она очень хорошо знала короля. От этого зависела ее жизнь. Она редко переступала черту, которая всегда присутствовала, невидимая, но нерушимая. А когда переступала, то чаще всего в таких явно пустяковых вопросах, как сегодня. Ей казалось таким парадоксом, что он мог проигнорировать, высмеять или даже спровоцировать ее ядовитые замечания по поводу двора и колонии и в то же время вскинуться, словно мальчишка с уязвленной гордостью, если она дразнила его, высказывая сомнение в его способности утром взбежать на гору и спуститься с нее.

В такие минуты ему достаточно было произнести особым тоном ее имя, и перед ней разверзалась бездонная пропасть, прямо посреди инкрустированного пола Зала аудиенций.

Она была здесь пленницей, больше рабыней, чем придворной дамой при дворе тирана. И еще она была лазутчицей, живущей среди непрерывной лжи, пока ее страна медленно уходила из памяти людей. А ведь она поклялась убить этого человека, чей взгляд с противоположного конца комнаты лесным пожаром охватывал ее кожу или обращался янтарным вином в ее смертной крови.

Везде пропасти, куда бы она ни повернулась.

Брандин утром увидел зеленоволосую ризелку. Он и, возможно, еще один человек. Заглушая страх, Дианора заставила себя небрежно пожать плечами и высоко подняла брови, сохраняя привычно равнодушное выражение лица.

– Забавно, – произнесла она, пытаясь вернуть самообладание и все равно точно зная, что ему от нее нужно, даже сейчас. Особенно сейчас. – Ты заявляешь, что доволен, даже тронут тем, что Солорес, волнуясь за тебя, спросила насчет утреннего бега. Первый же вопрос, который она задала, как ты сказал. Наверное, она интересовалась, преуспел ты или нет! И все же, когда я – зная так же верно, как собственное имя, что ты побывал на вершине сегодня утром, – легко отнеслась к этому, как к вещи незначительной, не подлежащей сомнению… тогда король рассердился. И сурово приказал мне прекратить! Но скажите, милорд, по справедливости, кто из нас проявил к вам большее почтение?

Брандин долго молчал, и Дианора знала, что придворные жадно всматриваются в выражение его лица. Но в этот момент они ей были совершенно безразличны. И даже ее собственное прошлое или его встреча в горах. Существовала одна, особая пропасть, и она начиналась и заканчивалась в глубине этих серых глаз, которые сейчас пристально вглядывались в ее глаза.

Когда Брандин заговорил, его тон снова изменился, но этот тон она знала очень хорошо, и, несмотря на все только что сказанное, несмотря на то, где они находились и кто за ними наблюдал, она почувствовала внезапную слабость. У нее задрожали колени, но уже не от страха.

– Я мог бы взять тебя прямо сейчас, на полу этой комнаты, на глазах у всего моего двора, – хрипло произнес Брандин, король Играта, и лицо его покраснело.

У Дианоры пересохло в горле. Она почувствовала, как задрожал нерв под кожей на ее запястье. Почувствовала, что и сама залилась румянцем. И с трудом проглотила слюну.

– Может быть, разумнее будет сделать это сегодня ночью, – прошептала она, пытаясь говорить легкомысленным тоном, но ей это не вполне удалось, и она не сумела скрыть быстрый ответ во взгляде – искра к искре, словно начало пожара. Изукрашенная драгоценностями чашка с кавом дрожала в ее руке. Он заметил это, и она видела, что заметил и что ее ответная реакция, как всегда, разожгла в нем еще большее желание. Дианора сделала глоток, держа чашку обеими руками, изо всех сил стараясь сохранить остатки самообладания.

– Наверняка лучше ночью, – повторила она, как всегда потрясенная тем, что с ней происходит. Однако она знала, что необходимо ему сказать в этот момент, в этой государственной палате, наполненной его придворными и посланниками из дома. И она сказала это, глядя ему в глаза, тщательно выговаривая слова: – В конце концов, милорд, в вашем возрасте вам следует поберечь силы. Ведь вы все же пробежали часть пути в гору сегодня утром.

Через мгновение кьярский двор Брандина Игратского во второй раз увидел, как их король запрокинул свою красивую голову, и услышал его громкий, радостный смех. Стоящий неподалеку шут Рун столь же восторженно закудахтал от хохота.

– Изола Игратская!

На этот раз звучали трубы и бил барабан, и жезл герольда с громким стуком ударил об пол возле двойных дверей у южного конца Зала аудиенций. Стоя неподалеку от трона, Дианора наблюдала за торжественным проходом по залу женщины, которую Брандин называл лучшей певицей Играта. Придворные Кьяры выстроились в несколько рядов вдоль ее пути, пока она шла к королю.

– Все еще красивая женщина, – пробормотал Незо из Играта, – а ведь ей уже пятьдесят лет, не меньше. – Он каким-то образом ухитрился оказаться рядом с Дианорой в первом ряду.

Его елейный тон раздражал Дианору, как обычно, но она старалась не подавать виду. Изола была одета в самое простое платье темно-синего цвета, с тонкой золотой цепочкой на талии. Ее каштановые волосы с едва заметной сединой были острижены коротко, не по моде, – хотя после этого дня весенняя и летняя мода может измениться, подумала Дианора. Колония всегда в подобных вопросах подражала Играту.

Изола шагала уверенно, не спеша, по проходу, образованному придворными. Брандин приветливо улыбался ей. Он всегда был чрезвычайно доволен, когда тот или иной артист из Играта совершал долгое, часто опасное путешествие по морю к его второму двору.

В нескольких шагах позади Изолы Дианора с искренним изумлением увидела поэта Камену ди Кьяру, одетого в свой неизменный трехслойный плащ. Он нес лютню в футляре, словно это было бесценное произведение искусства. Придворные начали перешептываться: не только Дианору это удивило.

Она инстинктивно бросила взгляд через проход, туда, где стоял Доарде с женой и дочерью. И поймала на его лице выражение ненависти и страха, промелькнувшее при приближении молодого соперника. Через мгновение это выражение исчезло и сменилось привычной маской снисходительного презрения к тому факту, что Камена вульгарно унизился до роли носильщика при гостье из Играта.

И все же, подумала Дианора, это игратский двор. Камена, как подсказала ей интуиция, вероятно, написал стихи, переложенные на музыку. Если Изола собирается петь его песню, это будет ослепительной удачей для кьярского поэта. И более чем достаточным объяснением, почему он вызвался еще больше возвысить Изолу – и артистов Играта, – взявшись быть носильщиком при ней.

Политика искусства, решила Дианора, почти так же сложна, как политика провинций и народов.

Изола остановилась, как и подобает, примерно в пятнадцати шагах от возвышения перед троном, совсем рядом с Дианорой и Незо.

Она трижды присела в аккуратном реверансе. Очень милостиво, оказывая певице высокую честь, Брандин встал ей навстречу, чтобы поприветствовать. Он улыбался. За его спиной слева улыбался Рун.

Позже Дианора не могла назвать причину или объяснить, почему она перевела взгляд с монарха и певицы на поэта, несущего лютню. Камена остановился шагах в пяти позади Изолы и опустился на колени на мраморный пол.

Эту благостную картину портили его неестественно расширенные глаза. «Листья нилта, – мгновенно поняла Дианора. – Он одурманил себя наркотиком». Она заметила капли пота на лбу поэта, хотя в Зале аудиенций вовсе не было жарко.

– Приветствую тебя, Изола, – произнес Брандин с искренней радостью. – Мы так давно не видели тебя и не слышали твоей музыки.

Дианора заметила, как Камена немного по-другому перехватил лютню. Она решила, что он готовится открыть футляр. Но это не было похоже на обычную лютню. Собственно говоря…

Потом она только одно могла сказать наверняка: именно история с зеленоволосой ризелкой обострила ее зрение. Эта история и то, что Брандин не был уверен, видел второй человек, его стражник, это создание или нет.

Один человек – поворот дороги. Два человека – смерть.

В любом случае что-то должно было произойти. И сейчас это происходило. Все, кроме нее, устремили взоры на Брандина и Изолу. Лишь Дианора увидела, как Камена снял с лютни бархатное покрывало. Лишь Дианора увидела, что это действительно была не лютня. И только она слышала рассказ Брандина о ризелке.

– Умри, Изола Игратская! – хрипло выкрикнул Камена, выпучил глаза, отшвырнул в сторону бархат и поднял арбалет. С молниеносной реакцией юноши Брандин рефлекторно выбросил вперед руку и создал магический щит вокруг певицы.

Как от него и ожидали, поняла Дианора.

– Брандин, нет! – закричала она. – Это ты!

И, схватив открывшего рот Незо из Играта за плечо, она шагнула в проход, толкнув его перед собой.

Арбалетный болт, точно нацеленный по линии, идущей слева от Изолы, в сердце Брандина, вонзился в плечо ошеломленного Незо. Тот взвизгнул от боли и неожиданности.

Дианора, по инерции продолжая движение, упала на колени рядом с Изолой. И подняла взгляд. Она до конца своих дней не могла забыть выражение глаз певицы.

Дианора отвернулась от этого взгляда. Слишком жгучая ненависть горела в нем. Она чувствовала себя физически больной, ее била дрожь. Она заставила себя подняться и посмотрела на Брандина. Он даже не опустил руку. Защитный барьер все еще дрожал вокруг Изолы.

Которой вовсе не грозила опасность.

К этому моменту стража уже схватила Камену. Его поставили на ноги. Дианора никогда не видела столь бледного человека. Даже его глаза были белыми, от наркотика. На мгновение ей показалось, что он сейчас потеряет сознание, но тут Камена откинул голову назад, насколько смог в железных руках солдат Играта. Открыл рот, словно в агонии.

– Кьяра! – крикнул он, а затем: – Свободу Кьяре! – прежде чем ему грубо заткнули рот.

Эхо еще долго разносилось по залу. Он был просторным, и тишина стояла почти абсолютная. Никто не смел шевельнуться. У Дианоры создалось впечатление, что двор даже не дышит. Никто не хотел привлекать к себе ни малейшего внимания.

Незо, лежавший на мраморном полу, застонал от страха и боли, нарушив эту немую сцену. Двое солдат опустились возле него на колени, чтобы помочь. Дианора все еще боялась, что ее стошнит, она не могла унять дрожь в руках. Изола Игратская не шевелилась.

Она и не может пошевелиться, поняла Дианора: Брандин держит ее в мысленных оковах, словно цветок, распластанный на листе бумаги. Солдаты подняли Незо и вывели его из комнаты. Дианора отступила назад, оставив Изолу одну перед королем. На расстоянии предписанных пятнадцати шагов.

– Камена был орудием, – тихо произнес Брандин. – Кьяра, в сущности, не имеет к этому никакого отношения. Не думай, что я этого не понимаю. Я не могу предложить тебе ничего, кроме легкой смерти. Ты должна мне сказать, почему сделала это. – Его голос звучал жестко и размеренно, в нем отсутствовали всякие интонации. Такого голоса Дианора никогда у него не слышала. Она взглянула на Руна: шут плакал, слезы текли по его изуродованному лицу.

Брандин опустил руку, освободив Изолу, чтобы она могла двигаться и говорить.

Ослепительная ненависть исчезла с ее лица. Вместо нее появилась вызывающая гордость. Интересно, подумала Дианора, действительно ли она думала, что ее предательство увенчается успехом. И надеялась ли она после убийства короля свободно покинуть эту комнату. А если нет – если она не надеялась на это, – что это означает?

Держась очень прямо, Изола отчасти ответила на этот вопрос.

– Я умираю, – сказала она Брандину. – Врачи дали мне меньше трех месяцев, пока растущая во мне опухоль не доберется до мозга. Я уже не могу вспомнить некоторые песни. Песни, которые были моими сорок лет.

– Прискорбно это слышать, – официальным тоном ответил Брандин, его учтивость была столь совершенной, что, казалось, противоречила человеческой природе. – Мы все умираем, Изола. Некоторые совсем молодыми. Не все вступают в заговор, чтобы убить своего короля. Ты должна сказать мне больше, прежде чем я избавлю тебя от боли.

Впервые Изола, казалось, заколебалась. Опустила глаза под взглядом его неестественно спокойных серых глаз. И после долгой секунды молчания ответила:

– Вам следовало знать, что придется заплатить за то, что вы сделали.

– И что именно я сделал?

Она подняла голову:

– Вы поставили мертвого ребенка выше живого, месть – выше жены. И выше вашей собственной страны. Вы когда-нибудь думали, хотя бы немного, о ком-нибудь из них, лелея свою противоестественную месть за Стивана?

Сердце Дианоры больно забилось. Это имя не произносили в Кьяре. Она заметила, что Брандин сжал губы так, как ей доводилось видеть считаные разы. Но когда он заговорил, его голос был таким же сдержанным, как и раньше:

– Я считал, что поступил с ними справедливо. Джиралд правит в Играте, как должен был. У него даже остался мой сейшан как символ власти. Доротею я приглашал сюда по нескольку раз в год в течение первых нескольких лет.

– Приглашали сюда, чтобы она увяла и состарилась, пока вы будете оставаться молодым. Этого никогда не позволял себе ни один король-колдун Играта, из опасения, что боги накажут страну за подобное святотатство. Но об Играте вы никогда не думали, не так ли? А Джиралд? Он не король – король его отец. Это ваш титул, а не его. Что значит ключ от сейшана по сравнению с реальностью? Он умрет раньше вас, Брандин, если только вас не убьют. И что произойдет тогда? Это противоестественно! Это все противоестественно, и за это придется заплатить свою цену.

– Всегда приходится платить, – тихо ответил он. – Платить за все. Даже за жизнь. Я не ожидал, что платой станет моя собственная семья. – Последовало молчание. – Изола, я обязан продлить свои годы, чтобы выполнить то, ради чего нахожусь здесь.

– Значит, вы за это заплатите, – повторила Изола, – как заплатят Джиралд и Доротея. И Играт.

«И Тигана, – подумала Дианора. Она больше не дрожала, ее собственная боль вернулась к ней свежей раной. – Тигана тоже заплатит; разбитыми статуями и разрушенными башнями, убитыми детьми и исчезнувшим именем».

Она следила за лицом Брандина. И Руна.

– Я тебя слышу, – ответил наконец король певице. – Я услышал больше, чем ты сказала. Мне нужно знать еще лишь одну вещь. Ты должна сказать мне, кто из них это сделал. – Это было произнесено с видимым сожалением. Уродливое лицо Руна было сведено в гримасу, он беспомощно и беспорядочно размахивал руками.

– А почему вы вообразили, что их цели в этом не совпали? – спросила Изола, выпрямившись, с жестоким высокомерием человека, которому больше нечего терять. – Почему надо выбирать одного, король Играта? – Голос ее звенел, резкий, как смысл ее слов.

Брандин медленно кивнул. Теперь его боль была очевидна; Дианора видела эту боль в том, как он стоял и говорил, насколько бы хорошо он ни владел собой. Ей не было необходимости смотреть на Руна.

– Хорошо, – сказал Брандин. – А ты, Изола? Что они могли предложить, чтобы заставить тебя пойти на подобный поступок? Неужели ты так сильно меня ненавидишь?

Женщина заколебалась всего на секунду. Затем, так же гордо и вызывающе, как и раньше, ответила:

– Я так сильно люблю королеву.

Брандин закрыл глаза.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах, от которых вы отказались, когда променяли любовь и постель жены на жизнь в ссылке и любовь к мертвецу.

В любой обычной ситуации, даже отдаленно напоминающей обычную, эти слова вызвали бы реакцию двора. Ее не могло не быть. Но Дианора ничего не услышала, только осторожное дыхание множества людей, когда Брандин снова открыл глаза и посмотрел сверху вниз на певицу. На лице игратянки было написано нескрываемое торжество.

– Я звал ее, – повторил он почти печально. – Я мог бы ее принудить, но предпочел не делать этого. Она ясно выразила свои чувства, и я оставил выбор за ней. Я считал это более добрым, более справедливым. Похоже, мой грех в том, что я не приказал ей прибыть на полуостров.

Столько разных оттенков горя и боли нахлынуло на Дианору. За спиной короля она видела д’Эймона; его лицо стало болезненно-серым. Он на секунду встретился с ней взглядом и быстро отвел глаза. Позднее она, возможно, придумает способ использовать это внезапное превосходство над ним, но сейчас Дианора не чувствовала ничего, кроме жалости к этому человеку.

Она знала, что он подаст сегодня ночью в отставку. Возможно, предложит убить себя по древнему обычаю. Брандин откажется, но после все уже будет не так, как раньше.

По очень многим причинам.

– Думаю, ты сказала мне все, что мне нужно было знать.

– Кьярский поэт действовал в одиночку, – неожиданно сказала Изола. Она махнула рукой в сторону Камены, которого железной хваткой держали двое стражников у нее за спиной. – Он присоединился к нам, когда приезжал в Играт два года назад. До сих пор его и наши цели совпадали.

Брандин кивнул.

– До сих пор, – тихо повторил он. – Я так и думал. Спасибо, что подтвердила это, – серьезно прибавил он.

Воцарилось молчание.

– Вы обещали мне легкую смерть, – напомнила Изола, держась очень прямо.

– Обещал, – ответил Брандин. – Действительно обещал. – Дианора перестала дышать. Король смотрел на Изолу без всякого выражения невыносимо долгие секунды.

– Ты даже не представляешь себе, – наконец произнес он почти что шепотом, – как я был счастлив, что ты приехала снова петь для меня.

Потом махнул правой рукой, точно таким же небрежным жестом, каким отсылал прочь слугу или просителя.

Голова Изолы взорвалась, будто перезрелый плод под ударом молотка. Темная кровь выплеснулась из шеи, и тело мешком осело на пол. Дианора стояла слишком близко; кровь убитой женщины сильной струей брызнула ей на платье и в лицо. Она отшатнулась. Иллюзорные змееподобные твари извивались и корчились на том месте, где голова Изолы только что превратилась в бесформенную растекающуюся массу.

Отовсюду неслись крики обезумевших придворных, которые старались отодвинуться подальше. Одна фигура внезапно выбежала вперед. Спотыкаясь, чуть не падая в спешке, эта фигура рывком выхватила меч. Потом неуклюже, держа меч двумя руками, шут Рун начал рубить мертвое тело певицы.

Его лицо странно исказили гнев и отвращение. Пена и слюна текли изо рта и ноздрей. Одним яростным ударом мясника он отсек руку от туловища. Нечто темное, зеленое и безглазое появилось из обрубка плеча Изолы и заколыхалось, оставляя след блестящей черной слизи. За спиной Дианоры кто-то подавился от ужаса.

– Стиван! – услышала она душераздирающий вопль Руна. И среди тошноты, хаоса и ужаса ее сердце внезапно сжалось от всепоглощающей жалости. Она смотрела на лихорадочно машущего оружием шута, одетого точно так же, как король, вооруженного королевским мечом. Из его рта летели брызги слюны.

– Музыка! Стиван! Музыка! Стиван! – непрерывно кричал Рун, и с каждым свирепо вылетавшим словом его тонкий, усыпанный драгоценностями придворный меч поднимался и падал, бросая яркие отблески света, и рубил мертвое тело, словно мясо. Он поскользнулся на залитом кровью полу и рухнул на колени, подкошенный собственной яростью. Откуда-то возникла серая тварь с глазами на качающихся стебельках и присосалась к его колену, словно пиявка.

– Музыка, – в последний раз произнес Рун, мягко и неожиданно четко. Потом меч выпал из его пальцев, и он, в безнадежно испачканных бело-золотых придворных одеждах, сел в лужу крови рядом с изувеченным трупом певицы, неловко склонил лысеющую голову набок и зарыдал так, словно у него было разбито сердце.

Дианора обернулась к Брандину. Король стоял неподвижно, его руки безвольно висели по бокам. Он смотрел на ужасную сцену перед собой с пугающим равнодушием.

– Всегда приходится платить, – произнес он тихо, почти про себя, среди наполнявших Зал аудиенций несмолкающих воплей и смятения.

Дианора несмело шагнула к нему, но он уже отвернулся и вместе с быстро последовавшим за ним д’Эймоном покинул зал через дверь позади трона.

После его ухода сразу же исчезли извивающиеся маслянистые твари, но не изуродованное тело певицы и не жалкая, скорчившаяся фигурка шута. Кажется, Дианора одна осталась возле него, все остальные бросились к выходу. Кожа у нее горела там, где на нее попала кровь Изолы.

Люди спотыкались и толкали друг друга в лихорадочной спешке, стремясь покинуть зал теперь, когда король ушел. Она видела, как солдаты поспешно увели Камену ди Кьяру через боковую дверь. Другие солдаты подошли, чтобы накрыть куском ткани тело Изолы. Для этого им пришлось отодвинуть Руна. Казалось, он не понимал, что происходит. Он все еще плакал, его лицо гротескно сморщилось, как у обиженного ребенка. Дианора утерла щеку ладонью, и пальцы ее перепачкала кровь. Один из солдат решительно поднял отрубленную Руном руку и подсунул под ту же ткань. Дианора видела, как он это сделал. Ей казалось, что все ее лицо в крови. Она была на грани срыва и оглянулась в поисках помощи, любой помощи.

– Пойдемте отсюда, госпожа, – произнес рядом с ней голос, в котором она отчаянно нуждалась. – Пойдемте. Позвольте отвести вас обратно в сейшан.

– Ох, Шелто, – прошептала она. – Пожалуйста. Пожалуйста, уведи меня, Шелто.

Новость промчалась по сейшану, словно огонь по сухому хворосту, наполнив его слухами и страхом. Покушение, организованное из Играта. С участием жителя Кьяры.

И оно чуть было не увенчалось успехом.

Шелто поспешно провел Дианору по коридорам к ее комнатам и, яростно оберегая ее, захлопнул дверь перед возбужденной, трепещущей толпой, роящейся в коридоре, словно масса одетых в шелк мотыльков. Непрерывно бормоча что-то себе под нос, он раздел и умыл ее, потом тщательно закутал в самые теплые одежды. Она не могла унять дрожь, не могла говорить. Он разжег огонь и заставил ее сесть возле него. С безвольной покорностью она выпила чай маготи, приготовленный им как успокоительное. Две чашки, одну за другой. В конце концов Дианора перестала дрожать. Но Шелто заставил ее остаться в кресле у огня. Она и сама не хотела его покидать.

Она чувствовала себя душевно разбитой, оцепеневшей. Казалось, она совершенно не способна понять что-либо, правильно отреагировать на то, что случилось.

Лишь одна мысль вытесняла другие, стучала в ее мозгу подобно ударам жезла герольда об пол. Мысль настолько невероятная, настолько лишающая сил, что она изо всех сил, сквозь ослепительное биение нахлынувшей головной боли, пыталась ее остановить. Но не могла. Стук прорывался снова и снова: она спасла ему жизнь.

Одно биение пульса отделяло Тигану от возвращения в этот мир. Биение пульса Брандина, которое оборвал бы арбалетный болт.

Вчера ей снился дом. Место, где играли дети. Среди башен возле гор, у реки, на волнах белого или золотого песка, рядом с дворцом у края прибоя. Дом был тоской, отчаянной мечтой, именем во сне. И сегодня она сделала единственное, что было в ее силах, чтобы это имя не вернулось к жизни, чтобы оно навеки осталось во сне. Пока все сны тоже не умрут.

Как ей справиться с этим? Как справиться с тем, что это означает? Она приплыла сюда, чтобы убить Брандина Игратского, оборвать его жизнь, чтобы погибшая Тигана снова ожила. А вместо этого…

Ее снова начала бить дрожь. Что-то бормоча и суетясь вокруг нее, Шелто еще раз разжег огонь и принес еще одно одеяло, чтобы накрыть ей ноги и колени. Увидев слезы на ее лице, он издал странный, беспомощный звук отчаяния. Немного позже кто-то громко постучал в ее дверь, и Дианора услышала, как Шелто прогнал их прочь такими словами, которых никогда прежде не произносил при ней.

Постепенно, очень медленно, она снова взяла себя в руки. По меркнущему свету, который мягко лился сквозь высокие окна, она поняла, что день уступает место сумеркам. Она потерла щеки и глаза тыльной стороной ладоней. Выпрямилась. Ей надо быть готовой, когда наступят сумерки; именно в сумерках Брандин посылает в сейшан.

Она поднялась с кресла, с удовольствием отметив, что уже увереннее стоит на ногах. Шелто подскочил к ней, протестуя, но осекся, когда увидел ее лицо. Не говоря ни слова, он проводил ее через внутреннюю дверь по коридору в бани. Его яростный взгляд заставил замолчать слуг. У нее возникло чувство, что он бы ударил их, если бы они заговорили; Дианора никогда не слышала ни об одном проявлении насилия с его стороны. С тех пор как он убил человека и потерял свое мужское достоинство.

Она позволила выкупать себя, смягчить ароматными маслами кожу. Сегодня днем на ней была кровь. Вода закручивалась вокруг нее и убегала прочь. Слуги вымыли ее волосы. Потом Шелто покрасил ей ногти на руках и ногах. В мягкий цвет пыльной розы. Совсем не похожий на цвет крови, цвет гнева и горя. Позже она покрасит губы в тот же цвет. Но Дианора сомневалась, что они с Брандином будут заниматься любовью. Она будет обнимать его, а он ее. Дианора вернулась к себе и стала ждать.

За окном стемнело, и она знала, что уже спустился вечер. Все в сейшане знали, когда спускался вечер. День обращался вокруг часа наступления темноты, приближаясь к нему, а после убегая прочь. Она послала Шелто за дверь, чтобы встретить гонца.

Скоро он вернулся и сообщил ей, что Брандин послал за Солорес.

В ней вспыхнул дикий гнев. Он взорвался, словно… словно голова Изолы Игратской в Зале аудиенций. Дианора едва могла вздохнуть, настолько сильной оказалась ее внезапная ярость. Никогда в жизни она не ощущала ничего подобного этому раскаленному добела котлу в ее сердце. После падения Тиганы, после вынужденного ухода ее брата ее ненависть обрела форму, стала управляемой, подогреваемой определенной целью, стала оберегаемым язычком пламени, которому, как она знала, предстоит гореть еще долго.

А это было адское пламя. Кипящий в ней котел, чудовищный, неукротимый, уничтожающий все, подобно потоку лавы. Если бы Брандин находился сейчас у нее в комнате, она могла бы вырвать у него сердце ногтями и зубами – как женщины разорвали Адаона на склоне горы. Шелто непроизвольно сделал шаг назад; никогда прежде Дианора не видела, чтобы он испугался ее или любого другого человека. Но это наблюдение сейчас не имело значения.

А имел значение единственный факт: она сегодня спасла жизнь Брандина Игратского, втоптав в кровь и грязь чистую, незапятнанную память о доме и клятву, которую она дала так давно, перед приездом сюда. Она попрала суть всего, чем когда-то была; изнасиловала себя более жестоко, чем любой мужчина, который когда-либо спал с ней за деньги в комнате наверху, в Чертандо.

А взамен? Взамен Брандин просто послал за Солорес ди Корте, предоставив ей коротать сегодняшнюю ночь одной.

Нет, не следовало ему так поступать.

Не имело значения, что даже ослепленная пламенем собственного пожара Дианора способна была понять, почему он мог так поступить. Понять, как мало сегодня ночью он будет нуждаться в ее остротах или уме, в блеске, в вопросах и предположениях. Или в страсти. Ему будет нужна мягкая, нерассуждающая врожденная доброта, которую дарит Солорес. А она сама, очевидно, нет. Убаюкивающее обожание, нежность, утешающий голос. Сегодня ему понадобится убежище. Она могла понять: она сама нуждалась в этом, нуждалась отчаянно после того, что произошло.

Но все это должен был дать ей он.

И вот как получилось, что, оставшись одна в своей постели в ту ночь, никем и ничем не защищенная, Дианора почувствовала себя нагой и неспособной скрыться от того, что пришло, когда огонь ярости наконец угас.

Она лежала без сна, когда колокола прозвонили в первый раз, а потом во второй, отмечая триады ночных часов, но перед третьим боем, провозглашающим наступление серого рассвета, с ней произошли две вещи.

Первая – неумолимое возвращение единственного воспоминания, которое она всегда старательно отделяла от тысяч горестей того года, когда оккупировали Тигану. Но она была действительно беззащитна и уязвима во тьме этой ночи Поста, и ее уносило страшно далеко от всех пристаней, которые за это время обрела ее душа.

Пока Брандин, в дальнем крыле дворца, искал, как мог, утешения у Солорес ди Корте, Дианора лежала, словно на открытом пространстве, одна, не в силах убежать от тех образов, которые нахлынули на нее из далеких лет. Образов любви, боли и потери любви в боли, которые были такими пронзительными, таким резким и ледяным ветром в сердце, что в любое другое, обычное время она не пускала их в себя.

Но перст смерти в тот день указал на Брандина Игратского, и она одна отвела этот перст, увела Брандина от темных Врат Мориан, а сегодня была ночь Поста, ночь призраков и теней. Это время не могло быть обычным, и оно таким не было. И на Дианору нахлынули ужасные воспоминания, одно за другим, непрерывной чередой, словно волны темного моря, – последние воспоминания о брате перед тем, как он ушел.

Он был слишком молод, чтобы сражаться у Дейзы. Ни одного бойца младше пятнадцати лет, строго приказал принц Валентин и уехал на север воевать. Алессана, младшего сына принца, тайно увез на юг Данолеон, Верховный жрец Эанны, когда пришло сообщение, что Брандин направляется к ним.

Это случилось после того, как погиб Стиван. После этой единственной победы. Они все знали, измученные мужчины, которые сражались и уцелели, женщины, старики и дети, оставшиеся дома, что приход Брандина будет означать конец того мира, в котором они жили и который любили.

Они не ведали, насколько буквально это сбудется: что король-колдун из Играта может сделать и что он сделал. Это им предстояло узнать в последующие дни и месяцы, и это было похоже на жестокую, тяжелую опухоль, разрастающуюся в душах уцелевших людей.

«Погибшим у Дейзы повезло» – так говорили все чаще, шепотом и с болью, в год гибели Тиганы те, кто прошел через это умирание.

Дианора и ее брат остались с матерью, чей разум лопнул, как тетива лука, когда пришли известия о второй битве при Дейзе. Когда авангард игратян вошел в сам город, занимая улицы и площади Тиганы, богатые дома и Дворец у Моря, тонко расписанный нежными красками, она, казалось, потеряла последнюю связь с внешним миром и молча ушла бродить в пространство, куда не мог последовать за ней никто из детей.

Иногда она улыбалась и кивала чему-то невидимому, сидя в то лето среди их разгромленного двора, среди обломков расколотого мрамора, и сердце ее дочери ныло, как ноет старая рана во время зимних дождей.

Дианора вела хозяйство, как могла, хотя трое слуг и учеников погибли вместе с отцом. Двое других убежали вскоре после того, как пришли игратяне и началось разрушение. Она даже не могла их винить. Только одна из женщин и младший из учеников остались с ними.

Ее брат и этот ученик подождали, пока прекратится долгая полоса разрушений и пожаров, потом нашли работу по расчистке мусора и ремонту стен, когда по приказу игратян началось частичное восстановление. Жизнь стала возвращаться в нормальное русло. Или в русло, похожее на нормальное, в городе, называемом теперь Нижний Корте, в провинции с тем же названием. В мире, где никто, кроме них самих, не мог услышать само слово «Тигана». Вскоре они перестали произносить его в общественных местах. Боль была слишком сильна: все внутри сжималось при виде непонимающего выражения на лицах игратян или торговцев и банкиров из Корте, которые быстро явились в город в поисках той прибыли, которую можно найти среди мусора медленно отстраивающегося города. Это была боль, для которой невозможно найти названия.

Дианора помнила с острой, режущей ясностью тот первый раз, когда назвала свой дом Нижним Корте. Все могли вспомнить подобный момент, все уцелевшие: в душу каждого из них это воспоминание впивалось, словно рыболовный крючок. Погибшим при Дейзе, и в первой, и во второй битве, очень повезло – так говорили в тот год.

Она с горечью наблюдала, как брат стал взрослым в те первые лето и осень, горевала о его исчезнувшей улыбке, потерянном смехе. Его детство закончилось слишком быстро, но она не знала, как те же жестокие уроки и лишения избороздили ее собственное лицо, худое и непривлекательное. В конце лета ей исполнилось шестнадцать, а ему осенью пятнадцать. На его именины она испекла пирог для ученика, одной старухи, матери, брата и себя. Гостей не было: сборища любого рода были в тот год запрещены. Мать улыбнулась, когда Дианора дала ей кусок темного пирога, но Дианора знала, что эта улыбка не имеет никакого отношения ни к одному из них.

Брат это тоже знал. Противоестественно серьезно он поцеловал в лоб мать, потом сестру и ушел из дома в ночь. Конечно, было запрещено покидать дом после наступления темноты, но что-то все время толкало его бродить по улицам, мимо случайных пожарищ, продолжающих тлеть почти на каждом углу. Похоже было, что он бросает вызов патрулям игратян, подзадоривая их поймать его. Наказать его за то, что ему исполнилось всего четырнадцать лет перед началом войны.

Однажды ночью двоих солдат зарезали. В ответ быстро соорудили двадцать колес смерти. Шесть женщин и пятеро детей оказались среди тех, кого подняли на эти колеса умирать. Дианора знала большинство из них; не так много народа осталось в городе, они все друг друга знали. С тех пор по ночам ей приходилось прилагать усилия, чтобы защитить мозг от постепенно замирающих детских воплей.

Больше солдат не убивали.

Брат продолжал гулять по ночам. Она обычно лежала без сна, пока не слышала, что он вернулся. Он всегда нарочно производил какой-нибудь шум, чтобы она его услышала и смогла уснуть. Каким-то образом он узнавал, что она не спит, хотя она никогда не говорила ни слова.

Он был бы красив, с темными волосами и глубоким взглядом карих глаз, если бы не был так худ и если бы его глаза не были обведены темными кругами от горя и бессонных ночей. В первую зиму еды было мало: большая часть урожая сгорела, остальное конфисковали, и Дианора изо всех сил старалась накормить их пятерых. Но с выражением его глаз она ничего не могла поделать. В тот год такой взгляд был у всех. Она видела его в зеркале.

Следующей весной игратяне открыли для себя новое развлечение. Возможно, это было неизбежно, как одна из злокачественных опухолей, выросших из глубоко посеянных семян мести Брандина.

Дианора помнила, что стояла у окна наверху в тот день, когда это началось. Она смотрела, как брат и ученик – который, разумеется, уже перестал быть учеником, – шагают через залитую ранним утренним солнцем площадь, направляясь к месту работы. Над головой плыли белые облака, подгоняемые ветром. Небольшая компания солдат появилась с противоположной стороны и остановила мальчиков. Ее окно было открыто, чтобы проветрить комнату и впустить свежий бриз, и она все слышала.

– Помогите нам! – проблеял один из солдат с кривой усмешкой, которую она могла разглядеть из окна. – Мы заблудились, – простонал он, пока остальные быстро окружали мальчиков. Товарищи встретили его слова насмешливым хохотом. Один из них толкнул другого локтем.

– Где мы находимся? – умоляющим тоном спросил солдат.

Осторожно опустив глаза, ее брат назвал площадь и ведущие от нее улицы.

– Что толку! – пожаловался солдат. – На что мне названия улиц? Я даже не знаю, как называется этот проклятый городишко, в который я попал! – Раздался смех, и Дианора вздрогнула, услышав его.

– Нижний Корте, – быстро пробормотал ученик, так как брат молчал. Но они заметили это молчание.

– Какой город? Ты мне скажи, – более резко произнес солдат и толкнул брата в плечо.

– Я вам только что сказал, Нижний Корте, – громко вмешался ученик. Один из солдат ударил его в висок. Мальчик пошатнулся и чуть не упал, но не поднял руку к голове.

Сердце Дианоры громко стучало от страха, она увидела, как брат поднял глаза. Его темные волосы блестели в лучах утреннего солнца. Она подумала, что он собирается ударить солдата, который нанес этот удар. Подумала, что он собирается умереть. Дианора стояла у окна, вцепившись руками в подоконник. На площади внизу воцарилось страшное молчание. Солнце светило очень ярко.

– Нижний Корте, – произнес ее брат, словно давясь словами.

С хриплым хохотом солдаты их отпустили.

В то утро отпустили.

Двое мальчишек стали излюбленными жертвами этой компании, которая патрулировала район между Дворцом у Моря и центром города, где стояло три храма. Ни один из храмов Триады не был разрушен, только статуи внутри и снаружи. Две из них изваял ее отец. Молодая, соблазнительно грациозная Мориан и огромная, первобытная фигура Эанны, протянувшей вперед руки, чтобы сотворить звезды.

Мальчики начали покидать дом все раньше, ходили окольными путями, пытаясь избежать встречи с солдатами. Но чаще всего солдаты их настигали. К тому времени игратянам стало скучно, и сами попытки мальчиков ускользнуть от них уже служили развлечением.

Дианора обычно становилась у того самого окна наверху, когда они уходили через площадь, словно, наблюдая за происходящим, она участвовала в нем и могла разделить их боль на троих и таким образом облегчить их участь. Солдаты почти всегда останавливали их, когда они подходили к площади. Она наблюдала и в тот день, когда игра приняла скверный оборот.

На этот раз была середина дня. Всего полдня работы, из-за праздника Триады, который завершал весенние дни Поста. Игратяне, как и барбадиоры на востоке, тщательно избегали вмешательства в дела Триады и ее жрецов. После обеда мальчики вышли из дома и отправились на работу.

Солдаты окружили их на середине площади. Казалось, им никогда не надоедало это развлечение. Но в тот день, едва их лидер успел начать знакомые причитания о том, что он заблудился, на площади появилась компания из четырех купцов, поднявшихся в гору из гавани, и одного из солдат посетило вдохновение, рожденное чистой злобой.

– Стой! – хрипло рявкнул он. Купцы резко остановились. В Нижнем Корте подчинялись приказам игратян, в какой бы форме они ни отдавались.

– Подойдите сюда, – прибавил солдат. Его товарищи посторонились, и купцы оказались напротив мальчиков. В тот момент дурное предчувствие охватило Дианору, словно холодный палец прошелся по спине.

Четверо торговцев доложили, что они из Азоли. Это было видно по их одежде.

– Хорошо, – сказал солдат. – Я знаю, какие вы там все жадные. Теперь слушайте меня. Эти отродья сейчас назовут вам свой город и свою провинцию. Если вы сможете повторить мне то, что они скажут, даю слово и клянусь именем Брандина, короля Играта, я дам первому же, кто сумеет это сделать, двадцать золотых игратов.

Это было целое состояние. Даже со своего места, высоко над площадью и спрятавшись за окном, Дианора видела реакцию торговцев из Азоли. Это было до того, как она закрыла глаза. Она знала, что сейчас произойдет и как это будет больно. Ей так сильно захотелось, чтобы ее отец оказался жив, что она чуть не заплакала. Но там, внизу, стоял ее брат, среди солдат, которые их ненавидели. Она заставила себя проглотить слезы и открыть глаза. И стала смотреть.

– Ты, – обратился солдат к ученику – они всегда начинали с него, – твоя провинция когда-то называлась иначе. Скажи им как.

Она увидела, как мальчик – его звали Наддо – побледнел от страха или гнева или от того и другого. Четверо купцов, не замечая этого, наклонились вперед, выжидательно глядя на него. Дианора увидела, как Наддо бросил взгляд на ее брата, словно искал совета или просил прощения.

Солдат перехватил этот взгляд.

– Прекрати! – рявкнул он. Потом вытащил меч. – Если хочешь жить, назови имя.

Наддо очень ясно произнес:

– Тигана.

И, разумеется, никто из купцов не мог повторить это слово. Ни за двадцать золотых игратов, ни за сумму, в двадцать раз большую. Дианора различала в их глазах разочарование, обманутую жадность и страх, который всегда возникал при столкновении с магией.

Солдаты смеялись и подталкивали друг друга. Смех одного из них напоминал пронзительный клекот, как у петуха. Они повернулись к ее брату.

– Нет, – решительно сказал он раньше, чем они успели заговорить. – Вы уже повеселились. Они не могут услышать это имя. Мы все это знаем – что вам еще надо доказывать?

Ему было пятнадцать лет, он был слишком худым, а его темно-каштановые волосы слишком длинными, они падали на глаза. Она стригла его больше месяца назад и всю неделю собиралась снова это сделать. Одной рукой Дианора так сильно вцепилась в подоконник, что вся кровь ушла из пальцев, и они стали белыми как лед. Она готова была отрезать себе руку, если бы это могло изменить происходящее. Дианора заметила другие лица в других окнах по улице и на противоположной стороне площади. Некоторые прохожие остановились при виде большой группы людей, почувствовав внезапно растущее напряжение.

Это было плохо, потому что теперь, в присутствии зрителей, солдаты вынуждены были недвусмысленно утвердить свой авторитет. То, что было игрой, когда совершалось без свидетелей, теперь превратилось в нечто другое. Дианоре хотелось отвернуться. Ей хотелось, чтобы отец вернулся от Дейзы, хотелось, чтобы принц Валентин вернулся живым, хотелось, чтобы мать вернулась из тех краев, где она сейчас странствовала.

Она смотрела. Чтобы разделить это. Чтобы стать свидетелем и запомнить, уже тогда зная, что такие вещи будут иметь значение, если вообще что-то будет иметь значение в последующие дни и годы.

Солдат с обнаженным мечом очень осторожно уперся его кончиком в грудь ее брата. Лезвие отражало солнечный свет. Это был рабочий клинок, меч солдата. Люди, собравшиеся вокруг, слегка зашумели.

Брат произнес, почти с отчаянием:

– Они не могут запомнить это имя. Вы знаете, что не могут. Вы нас уничтожили. Разве необходимо продолжать причинять боль? Разве это необходимо?

«Ему ведь всего пятнадцать лет, – молилась про себя Дианора, мертвой хваткой вцепившись в подоконник оцепеневшими пальцами. – Он был слишком молод, чтобы сражаться. Ему не позволили. Простите ему это. Пожалуйста».

Четверо торговцев из Азоли, как один, быстро шагнули в сторону. Один из солдат – тот, кто смеялся, как петух, – смущенно переступил с ноги на ногу, словно сожалея, что дело зашло так далеко. Но вокруг уже собралась толпа. Мальчишке дали шанс. Теперь же выбора не оставалось.

Меч осторожно двинулся вперед, потом назад. Сквозь прорванную голубую тунику показалась струйка крови, ярко блеснула под весенним солнцем, словно потянувшись за острием меча, прежде чем потечь вниз, пачкая голубой цвет.

– Имя, – тихо повторил солдат. Теперь в его тоне не было легкомыслия. Он был профессионалом и готовился убить, поняла Дианора.

Она была свидетельницей, памятью. Она увидела, как ее младший брат расставил ноги, словно хотел утвердиться на почве площади. Кулаки его опущенных рук сжались. Голова запрокинулась, лицо поднялось к небу.

А потом она услышала его крик.

Он сделал то, чего от него требовали, подчинился приказу, но не мрачно, или почтительно, или со стыдом. Упираясь ступнями в землю отцов, стоя перед домом своей семьи, он посмотрел на солнце, и из самой глубины его души вырвалось имя.

– Тигана! – закричал он, чтобы все слышали. Все, кто находился на площади. И еще раз, еще громче: – Тигана! – А потом в третий, последний раз, на самой верхней ноте голоса, с гордостью, с любовью, с вечным, неугасимым вызовом в сердце: – ТИГАНА!

Этот крик прозвенел над площадью, вдоль улиц, достиг окон окон, из которых смотрели люди, пролетел над крышами домов, уходящими на запад, к морю, или на восток, к храмам, и намного дальше – звук, имя, скорбь, брошенные в ясность весеннего дня. И хотя четверо купцов не могли удержать в памяти это имя, хотя солдаты не могли его запомнить, но женщины у окон, и стоящие рядом дети, и мужчины, застывшие на улице и на площади, ясно его расслышали и впустили в себя, и они-то смогли услышать и запомнить гордость, звучавшую в этом вознесшемся крике.

И, оглядевшись по сторонам, солдаты ясно это увидели и поняли. Это было написано на лицах стоящих вокруг них людей. Он сделал только то, что они сами ему приказали, но игра вывернулась наизнанку, она приобрела какой-то неправильный смысл, который они смутно осознавали.

Конечно, они его избили.

Кулаками, ногами, повернутыми плашмя клинками мечей, чтобы уберечь лезвие. Наддо тоже – за то, что он присутствовал и, таким образом, был участником. Но толпа не рассеялась, что обычно происходило, когда кого-то избивали. Они смотрели в тишине, неестественной для такого количества людей. Единственным звуком были удары, так как ни один из мальчиков не закричал, а солдаты молчали.

Когда все было кончено, они разогнали толпу, с угрозами и проклятиями. Толпы были незаконны, пусть даже они сами ее собрали. Через несколько секунд никого не осталось. Только лица за полузадернутыми шторами в окнах верхних этажей смотрели на площадь, пустую, если не считать двух мальчиков, лежащих в оседающей пыли. На их одежде ярко выделялись пятна крови. Вокруг пели птицы, они не замолкали на протяжении всей сцены. Дианора это запомнила.

Она заставила себя остаться на месте. Не бежать к ним вниз. Позволить им справиться самим, это было их право. И в конце концов она увидела, как ее брат поднялся, медленно, рассчитывая движения, словно глубокий старик. Увидела, как он заговорил с Наддо, а потом осторожно помог ему встать. А затем, как она и предвидела, брат, испачканный, окровавленный, сильно хромая, повел Наддо на восток, не оглядываясь, к тому месту, где их ждала сегодня работа.

Дианора смотрела им вслед. Глаза ее оставались сухими. Только когда они повернули за угол в дальнем конце площади и пропали из виду, она отошла от окна. Только тогда разжала побелевшие пальцы. И только тогда, вдали от всех взоров за опущенными шторами, она позволила прорваться слезам: слезам любви, жалости к его ранам и огромной гордости.

Когда мальчики в ту ночь вернулись домой, она и служанка нагрели воды и приготовили им ванну, а потом, как умели, стали лечить их раны и черно-багровые синяки.

Позже, за ужином, Наддо заявил, что уходит. Сегодня же ночью, сказал он. Это уже слишком, сказал он, неловко ерзая на стуле и обращаясь к Дианоре, так как ее брат отвернулся после первых его слов.

Здесь нельзя жить, говорил Наддо с настойчивой страстностью, еле шевеля разбитыми и распухшими губами. При таких жестоких солдатах и еще более жестоких налогах. Если молодой человек, такой как он сам, надеется что-то успеть в жизни, сказал Наддо, ему следует убираться отсюда. Он говорил с отчаянием, его глаза умоляли о понимании. Он все время бросал нервные взгляды на ее брата, который теперь совсем повернулся к ним спиной.

– Куда ты пойдешь? – спросила его Дианора.

– В Азоли, – ответил он. Это суровый, дождливый край, невыносимо жаркий и влажный летом, это всем известно. Но там есть место для свежей крови. Жители Азоли приветливо встречают приезжих, как он слышал, более приветливо, чем на барбадиорских землях на востоке. Он бы никогда не пошел в Корте или Кьяру. Люди из Тиганы туда не переселяются, сказал он. Ее брат на это что-то буркнул, но не обернулся; Наддо снова взглянул на него и сглотнул, кадык подпрыгнул в его горле.

Еще трое молодых людей планируют уйти, сказал он Дианоре. Хотят выскользнуть из города сегодня ночью и пробираться на север. Он и раньше знал об этом, сказал он. Но не мог решиться. То, что случилось сегодня утром, решило за него.

– Да освещает Эанна твой путь, – ответила Дианора совершенно искренне. Он был хорошим учеником, а потом отважным и преданным другом. Люди все время уезжали. Провинция Нижний Корте стала плохим местом в плохое время. Левый глаз Наддо полностью закрыло опухшее веко. Он легко мог быть убит сегодня днем.

Позднее, когда он упаковал свои скудные пожитки и был готов уйти, она дала ему немного серебра из тайника отца. Поцеловала на прощание. Тут он расплакался. Передал поклон ее матери и открыл парадную дверь. На пороге снова обернулся, все еще плача.

– До свидания, – произнес он с отчаянием, обращаясь к неподвижной фигуре, упорно глядящей в огонь камина в гостиной. Видя выражение лица Наддо, Дианора молча приказала брату обернуться. Но он не обернулся. Он нарочито медленно опустился на колени и подбросил в огонь полено.

Наддо еще мгновение смотрел на него, потом повернулся и посмотрел на Дианору, попытался улыбнуться дрожащей, полной слез улыбкой и выскользнул в темноту.

Много позже, когда огонь в очаге потух, брат тоже ушел из дома. Дианора сидела и смотрела, как медленно гаснут угольки, потом заглянула к матери и пошла спать. Когда она легла, ей показалось, что ее придавила какая-то тяжесть, гораздо более весомая, чем клетчатый плед.

Она не спала, когда брат вернулся. Как всегда. Услышала, как он, по обыкновению, громко топнул на площадке лестницы, давая ей знать о своем благополучном возвращении, но не услышала следующего звука – звука открывающейся и закрывающейся двери его спальни.

Было очень поздно. Дианора еще мгновение лежала неподвижно, окруженная и подавленная всеми скорбями этого дня. Потом, двигаясь тяжело, словно под действием наркотика или во сне наяву, встала и зажгла свечу. Подошла к своей двери и открыла ее.

Он стоял в коридоре снаружи. И в мерцающем свете она увидела потоки слез, непрерывно струящихся по его искаженному, разбитому лицу. У нее затряслись руки. Она не могла говорить.

– Почему я не сказал ему «до свидания»? – услышала она его сдавленный голос. – Почему ты не заставила меня сказать ему «до свидания»? – Она никогда еще не слышала в его голосе столько боли. Даже тогда, когда пришло известие о гибели их отца в битве у реки.

С ноющим сердцем Дианора поставила свечу на полку, где когда-то стоял бюст ее матери работы отца. Шагнула вперед и обняла брата, принимая в себя рыдания, сотрясающие его тело. Он никогда раньше не плакал. Или она никогда этого не видела. Она повела его в свою комнату и уложила на кровать, крепко обнимая. Они плакали вместе очень долго. Дианора понятия не имела, как долго.

Ее окно было открыто. Она слышала, как вздыхает ветер в молодых листьях. Пела птица, другая отвечала ей с противоположной стороны аллеи. Мир был полон сновидений или горестей, чего-то одного или того и другого вместе. Под покровом ночи она медленно стянула через голову его тунику, стараясь не задеть раны, потом сняла с себя рубашку. Сердце ее стучало, словно у пойманного лесного зверька. Она ощутила стремительное биение его пульса, когда прикоснулась пальцами к его горлу. Обе луны закатились. Все листья шелестели от ветра.

И вот в этой тьме вокруг них, над ними, обнимающей их, в абсолютной тьме безлунной ночи и во тьме их жизни, они искали друг в друге жалкое, преступное убежище среди гибели их мира.

– Что мы делаем? – один раз прошептал ее брат.

И потом, некоторое время спустя, когда их сердца снова забились медленнее и они лежали, прильнув друг к другу, после удовлетворения безрассудного, пугающего желания, он сказал, мягко положив руку на ее волосы:

– Что мы сделали?

И спустя все эти годы, одна в сейшане на острове, когда к ней вернулись эти самые потаенные воспоминания, Дианора вспомнила свой ответ.

– Ох, Баэрд, – сказала она. – А что сделали с нами?

После той первой ночи это продолжалось всю весну и часть лета. Грех богов – так называлось то, что они делали. Ибо Адаон и Эанна, как известно, в начале времен были братом и сестрой, а Мориан была их ребенком.

Дианора не ощущала себя богиней, и зеркало не оставляло ей иллюзий: всего лишь худое лицо с огромными внимательными глазами. Она знала только, что счастье пугает ее, наполняет чувством вины и что любовь к Баэрду стала частью ее мира. И не меньше пугала ее та же глубина любви, та же ошеломляющая страсть в Баэрде. Сердце ее постоянно предчувствовало беду, даже в те минуты, когда они предавались своей мимолетной радости: слишком ярко горело это запретное пламя на земле, где любая яркость была потеряна или запрещена.

Он приходил к ней каждую ночь. Старуха спала внизу; их мать спала и просыпалась в своем собственном мире. В темноте спальни Дианоры они искали спасения друг в друге, преодолевали утраты и понимание своего греха в поисках невиновности.

Его все еще иногда тянуло из дома по ночам, и он бродил по пустынным улицам. Не так часто, как прежде, за что она была благодарна и что служило ей некоторым оправданием. Многие молодые люди попались после наступления комендантского часа и погибли на колесах смерти той весной. Если то, что она делает, спасет ему жизнь, она готова предстать перед любым судом, ожидающим ее в Чертогах Мориан.

Однако не каждую ночь она могла его удержать. Иногда нужда, которой Дианора не могла разделить или по-настоящему понять, гнала его из дома. Он пытался объяснить. Как город становится совсем иным при свете двух лун или одной из них или при свете звезд. Как более мягкий свет и тени позволяют ему увидеть снова прежнюю Тигану. Как он молча спускается вниз, к морю, и подходит к темному дворцу и как развалины и обломки благодаря темноте вновь превращаются в его воображении в то, чем они были раньше.

Ему это необходимо, говорил он. Он никогда не дразнил солдат и обещал ей никогда этого не делать. Он даже не хочет их видеть, сказал он. Они разрушают те иллюзии, которые он ищет. Ему просто необходимо бродить среди воспоминаний о городе, который исчез. Иногда, сказал ей Баэрд, он проскальзывает через известные ему дыры в стенах гавани и гуляет по берегу, слушая море.

Днем он трудился, худенький мальчик делал работу сильного мужчины, помогал восстанавливать то, что позволили восстановить. Богатые купцы из Корте – их старинные враги – получили разрешение селиться в городе, по дешевке скупать разрушенные здания и дворцы и перестраивать их для собственных нужд.

Баэрд приходил домой в конце дня, иногда с ранами и свежими синяками, а однажды с полосой от удара кнута на плечах. Она знала, что, хотя одна рота солдат перестала развлекаться с ним, другие подхватили игру. Она слышала, что это происходит только здесь. В других местах солдаты сдерживаются, а король Играта правит осторожно, стараясь сплотить провинции против Барбадиора.

С Нижним Корте, однако, случай был особый. Здесь убили его сына.

Дианора видела эти следы на Баэрде, и у нее не хватало духу попросить его отказаться от ночных походов в исчезнувший город, куда его гнала неодолимая потребность. Хотя она переживала сотню страхов и умирала полусотней смертей всякий раз, когда дверь закрывалась за ним после наступления темноты – а потом она слышала, как дверь открывается снова, слышала долгожданные знакомые шаги на лестнице, а потом на площадке, а потом он входил к ней в спальню, чтобы заключить в свои объятия.

Это продолжалось и летом, а потом кончилось. Все кончилось, как предостерегало ее любящее сердце с того первого раза в темноте, когда она слушала пение птиц и шелест ветра в ветвях за окном.

Он вернулся домой не позднее обычного после прогулки по городу однажды ночью, когда голубая Иларион одна плыла сквозь кружево облаков. Это была прекрасная ночь. Дианора допоздна сидела у окна, глядя на лунный свет, играющий на крышах. Однако к его приходу она уже лежала в постели, и сердце ее забилось быстрее от привычного смешанного чувства облегчения, вины и желания. Он пришел к ней в спальню.

Но не лег в постель, а опустился в кресло, в котором она раньше сидела у окна. Со странным, леденящим ощущением ужаса Дианора зажгла свечу. Села и посмотрела на него. Его лицо было очень бледным, она видела это даже при свете свечи. Она ничего не говорила. Ждала.

– Я был на берегу, – тихо сказал Баэрд. – И видел там ризелку.

Она всегда знала, что это кончится. Это должно было кончиться.

Машинально задала вопрос:

– Еще кто-нибудь ее видел?

Он покачал головой.

Они молча смотрели друг на друга. Она поразилась собственному спокойствию, ее руки, лежащие на одеяле, не дрожали. И в этой тишине до нее дошла правда, которую она, возможно, знала уже давно.

– Все равно ты оставался здесь только ради меня, – сказала Дианора. Это было утверждение. В нем не было упрека. Он ведь видел ризелку.

Баэрд закрыл глаза.

– Ты знала?

– Да, – солгала она.

– Прости меня, – сказал он, глядя на нее. Но она понимала, что ему будет легче, если она сможет скрыть, насколько это для нее неожиданно и как ей смертельно холодно. Подарок; вероятно, последний подарок, который она ему дарит.

– Не надо просить прощения, – пробормотала она, руки ее лежали неподвижно там, где он мог их видеть. – Правда, я понимаю. – Она и правда понимала, хотя ее сердце превратилось в открытую рану, в птицу с одним крылом, мечущуюся мелкими кругами над самой землей.

– Ризелка… – начал он. И замолчал. Это было нечто огромное, пугающее, Дианора понимала. – Теперь все стало ясным, – серьезно продолжил он. – Поворот дороги, как в пророчестве. Я должен уйти.

Она увидела в его глазах любовь. И приказала себе быть сильной. Достаточно сильной, чтобы помочь ему уйти от нее. «Ох, брат мой, – подумала она, – и ты оставишь меня сейчас?»

– Я знаю, теперь твой путь ясен, Баэрд. Знаю, что ты должен идти. Это будет отмечено в линиях твоей руки. – Она с трудом сглотнула. Это оказалось труднее, чем она себе представляла. – Куда ты пойдешь? – и прибавила молча, только в своем сердце: «Любовь моя».

– Я уже думал об этом, – сказал он.

Теперь он сел прямо. Она видела, что он черпает силы в ее спокойствии. И цеплялась за это изо всех сил.

– Я собираюсь искать принца, – сказал он.

– Что, Алессана? Мы даже не знаем, жив ли он, – невольно воскликнула она.

– Ходят слухи, что жив, – ответил Баэрд. – Что его мать скрывается у жрецов Эанны и что принца отослали прочь. Если осталась хоть какая-то надежда, какая-то мечта вернуть Тигану, то она связана с Алессаном.

– Ему пятнадцать лет, – заметила Дианора. Не смогла удержаться. «И тебе тоже, – подумала она. – Баэрд, куда ушло наше детство?»

При свете свечи его темные глаза не были глазами мальчика.

– Не думаю, что возраст имеет значение, – сказал он. – Это будет не быстро и не просто, если это вообще можно сделать. Когда придет время, ему будет больше пятнадцати.

– И тебе тоже, – заметила Дианора.

– И тебе тоже, – эхом повторил Баэрд. – Ох, Диа, что же ты будешь делать? – Никто, кроме их отца, никогда не называл ее так. Как ни глупо, это имя едва не лишило ее самообладания.

Дианора покачала головой:

– Не знаю, – честно призналась она. – Присмотрю за матерью. Выйду замуж. Если буду бережливой, денег еще на какое-то время хватит. – Она увидела его потрясенное лицо и постаралась его успокоить: – Тебя не должно это тревожить, Баэрд. Послушай, ты только что видел ризелку! Неужели ты будешь бороться с судьбой, до конца своих дней расчищая мусор в этом городе? Сейчас ни у кого нет легкого выбора, а мой будет не так труден, как у большинства других. Я даже могу, – прибавила она, с вызовом подняв голову, – попытаться придумать способ осуществить ту же мечту, что и ты.

Сейчас, оглядываясь назад, Дианора поразилась тому, что она произнесла эти слова той самой ночью. Словно она тоже увидела ризелку и ее путь стал ясен одновременно с уходом от нее Баэрда.

Ей было одиноко и холодно сейчас в сейшане, но все же не так холодно и одиноко, как в ту ночь. Он не стал задерживаться, раз она согласилась его отпустить. Она встала, оделась и помогла ему сложить немного вещей. Он наотрез отказался взять серебро. Она собрала маленькую сумку с едой для его первого завтрака на заре, на долгой и одинокой дороге. В дверях, во тьме летней ночи, они без слов прильнули друг к другу. Никто из них не плакал, словно оба понимали, что время слез миновало.

– Если богини и бог благосклонны к нам, – сказал Баэрд, – мы наверняка снова встретимся. Я буду думать о тебе каждый день, всю жизнь. Я люблю тебя, Дианора.

– А я тебя, – ответила она ему. – Думаю, ты знаешь, как сильно. Пусть Эанна освещает твой путь и приведет тебя домой. – Вот и все, что она сказала. Больше ничего не пришло в голову.

После того как он ушел, она сидела в гостиной, завернувшись в старую материнскую шаль, и невидящими глазами смотрела на пепел вчерашнего огня, пока не взошло солнце.

К тому времени она уже решила, что будет делать.

Приняла решение, которое привело ее сюда, спустя все эти годы, в эту одинокую постель в ночь Поста, отданную призракам, когда ей не следовало оставаться в одиночестве. Наедине со всеми воспоминаниями, с пробуждением, которое они вызвали, и пониманием того, во что она позволила себе превратиться на острове. Здесь, при дворе Брандина. Здесь, с Брандином.

Итак, в эту ночь Поста, в сейшане, с Дианорой произошли две вещи.

Первой были воспоминания о брате, которые захлестывали ее волна за волной, образ за образом, пока не закончились пеплом того погасшего огня.

Вторая, неизбежно пришедшая за первой, дитя того же давно минувшего года, дитя памяти, и вины, и ураганов боли, происходивших от того, что она лежала здесь одна, такая ужасно беззащитная, в эту ночь из всех ночей… вторая вещь, сотканная из всех этих переплетенных вещей, была, наконец, началом твердости. Решением, принятым спустя столько лет. Планом действий, на которые, как она знала, ей придется пойти. Пойти, что бы ни случилось дальше.

Она лежала застывшая, потеряв надежду на сон, и понимала, что ощущаемый ею холод идет гораздо больше изнутри, чем снаружи. Где-то во дворце, она знала, палачи занимаются Каменой ди Кьярой, который попытался убить тирана и освободить свою страну. Который сделал это, зная, что умрет и как умрет.

Даже сейчас они не оставляют его, причиняют ему точно отмеренную боль. Испытывая профессиональную гордость от своего мастерства, ломают по одному его пальцы, запястья и предплечья. Пальцы на ногах, лодыжки и голени. Они будут делать это осторожно, даже нежно, старательно следя за биением его сердца, чтобы потом, когда они сломают ему спину – что всегда происходит в конце, – его еще можно было живым привязать к колесу и оставить на площади в гавани умирать на глазах у его народа.

Она никогда не представляла, что в сердце Камены столько мужества и столько страсти. Она презирала его как позера, который носит трехслойные плащи, мелкого, пошлого художника, стремящегося возвыситься при дворе.

Но не теперь. Вчерашний день заставил ее по-новому взглянуть на него. Теперь, когда он совершил свой поступок, когда его тело отдано палачам, а потом колесу, перед ней встал вопрос, который больше невозможно было скрывать в глубине души, как и воспоминания о Баэрде. Только не сегодня ночью, когда она так беззащитна и не может уснуть.

Кем ее сделал поступок Камены? Эта мысль вонзалась клинком в ее сердце, подобно зимнему ветру.

Во что этот поступок превращает то давнее обязательство, которое шестнадцатилетняя девочка столь гордо взяла на себя в ту ночь, когда ушел ее брат? В ту ночь, когда он увидел ризелку при лунном свете у моря и отправился на поиски принца.

Она знала ответы. Разумеется, знала. Знала, как ее следует называть. Эти названия она заслужила здесь, на острове. Они жгли, как прокисшее вино обжигает рану. Дианора пылала внутри, несмотря на дрожь, и снова пыталась обуздать свое сердце и начать смертельно трудное, еще никогда ей не удававшееся путешествие обратно, в собственные владения, из той комнаты в дальнем крыле дворца, где обитал король Играта.

Однако эта ночь была иной. Что-то изменилось в эту ночь из-за случившегося, из-за окончательности, абсолютности того, что она сама сделала в Зале аудиенций. Признавая это, пытаясь с этим справиться, Дианора начала ощущать, словно очень издалека, медленный, болезненный уход своего сердца от пламени любви. Возвращение к памяти о другом пламени, у себя дома. О горящих полях, горящем городе, подожженном дворце.

Конечно, в этом не было утешения. Нигде не было утешения. Только безжалостное напоминание о том, кто она и зачем здесь.

Лежа неподвижно в темноте ночи Поста, когда двери и окна в домах были закрыты, чтобы не впустить умерших и колдовские чары с полей, Дианора тихо повторяла себе старинное стихотворение-предсказание:

Коль один мужчина ризелку узрит, Его жизнь крутой поворот совершит. Коли двое мужчин ризелку узрят, Одному из них смертью боги грозят. Коли трое мужчин ризелку узрят, Одного из них боги благословят, Жизнь другого крутой поворот совершит, А третьему гибелью боги грозят. Коли женщина ризелку узрит, Станет ясен ей путь, что она совершит. Коль две женщины ризелку узрят, Одна из них дитя понесет. Коль три женщины ризелку узрят, Одной станет ясен в грядущее путь, Вторая из них дитя понесет, А третью боги благословят.

– Утром, – сказала себе Дианора среди холода, огня и тысячи смятений в сердце. – Утром это начнется так, как должно было начаться и закончиться давным-давно.

Боги Триады знают, каким горьким, каким невозможным казался ей любой выбор. Какой слабой и призрачной была ее мечта в этих стенах все исправить для всех. Но в одной истине она сейчас, наконец, обрела уверенность: ей необходима была хоть какая-то ясность на извилистых дорогах того предательства, в которое, кажется, превратилась ее жизнь, и она из собственных уст Брандина узнала, какой путь открывается перед ней.

Утром она начнет.

А до тех пор она может лежать здесь, без сна и в одиночестве, как в ту, другую ночь дома, столько лет назад, и может вспоминать.

Назад: Глава VII

Дальше: Часть третья. Уголек к угольку