ГЛАВА 70

Крепкий ячменный ол немного дурманил голову. Тихо потрескивали пудовые свечи. Чадил подвешенный на цепях к потолку хорос. Вечерело. За забранным богемским стеклом окном сгущалась мгла. Сидели втроём в заваленном свитками и книгами покое — Ярослав, Семьюнко и Избигнев. Ивачич всё ещё не отошёл от ранения, ходил хромая, опираясь на резной посох, испытывал боли в спине. И как-то враз высох он, осунулся, постарел, хотя был моложе и Осмомысла, и Семьюнки.

— Одно дело сдвинули мы, с Божьей помощью. Унырнул Давидович в чащобы черниговские, забился в глушь, запутал следы в лесах брынских. Волк, он волк и есть, — Ярослав откинулся на спинку обитого мягким бархатом кресла, устало потянулся. — Кто теперь в Киеве сядет, сведать нам надо.

— Баил с Нестором Бориславичем, — стал рассказывать Семьюнко. — Поведал мне Нестор, что собирались набольшие мужи киевские на свещанье. Порешили звать из Смоленска Ростислава Мстиславича. Покойному Изяславу брат он родной. К тому же старший среди Мономашичей.

— Старший? Да, старший. А Мстислав как, согласится на то? — А куда он денется? — Семьюнко пожал плечами. — Коли и ряд дедов, и бояре за Ростислава.

— Ряд не раз порушен был, — вступил в разговор Избигнев. — Вспомни хотя бы, как вокняжился в Киеве тот же Изяслав покойный. Или тот же Давидович. Его отец Киевом вовсе не владел никогда.

— О помыслах Мстислава ведать нам, конечно, будет полезно. После святок сам в Киев поеду. Перетолкуем, — решил Осмомысл. — Не хочу, чтоб меж собою переругались Мономашичи и воевать стали. Давидович ведь жив, не помер. Сидит где-то в лесах своих, затаился и ждёт часа удобного. Лелеет надежду вернуть себе стол великий.

— Княгиня Марфа обещала его с тобой помирить, — напомнил Семьюнко.

— Марфа, может, жёнка и умная, да только такие, как Давидович, ничьих советов добрых не послушают. Уж поверь мне. Знаю их породу волчью. У них, друже, одно на уме — власть. И всё. И ничего больше. Пусть власть эта будет хоть над кучей дерьма, им всё равно. И мир долгий и крепкий с Давидовичем невозможен. Все прежние события о том говорят. Ну да что мы опять всё о нём да о нём! — Ярослав недовольно хлопнул себя по коленке. — Иные заботы есть. Первая из них — поганые. Ожидаю нынешним летом на Галичину набега Башкордовых орд. Мстить станет хан за разгром под Белгородом, за гибель воинов своих. И надо нам с волынскими князьями совокупиться, дружины готовить. Подрубить бы корень набегов половецких, дать им по зубам как следует. Чтоб забыли раз и навсегда дорогу в Подолию и на Волынь.

А вторая боль головная моя — Берлад. Тут сложнее. Всё-таки свои, русские люди там. Помнишь, Избигнев, Нечая-сотника? Рубился он, не щадя живота своего, под Теребовлей, за Русь Червонную. Вот его бы склонить на нашу сторону. Надо, непременно надо вольницу эту себе подчинить. Чтоб ходили в воле князя галицкого и чтоб торговые караваны грабить неповадно было.

Примолкли, переглядываясь между собой, Избигнев с Семьюнкою. Понимали они, что большие замыслы у князя. До берегов Чермного моря хочет он расширить владения свои. Мечтает держать в руках ключи от дунайской торговли, воплотить в жизнь сказанное без малого двести лет назад воинственным пращуром его, Святославом, сыном Игоря и Равноапостольной княгини Ольги: «Из Чехии поступает ко мне серебро, из Венгрии — кони, от греков — паволоки, овощеве и вина».

Торговля принесёт богатство, деньги помогут усилить добрыми ратниками дружину, придадут уверенности. И тогда никакой Давидович, никакой Берладник не будут страшны.

— Верно говоришь, княже, — нарушил довольно продолжительную тишину Избигнев. — Мы за тебя всегда стоим. Кому, как не нам, с тобою рядом идти. Всем, почитай, тебе обязаны.

— Вот и я вам лишь одним мысли свои сокровенные открываю, не таясь. Прочим никогда того не скажу, — Ярослав вздохнул. — Знаю, немало сыщется недоброжелателей среди бояр галицких. И не только. Даже в семье своей — и то покоя нету. Скажу, как на духу — не люба мне Ольга. Не такая надобна мне жена. И если бы не братья её — Андрей и особенно Глеб, зять Давидовичев, давно бы постриг её в монахини.

— А дети? — осторожно спросил Избигнев.

Он хмурил чело. Не нравились ему слова князя. Словно тиран какой, деспот сидел сейчас перед ними, а не умный и тонкий Осмомысл. Бывало, и не раз, что постригали князья нелюбимых жён своих, ещё чаще случалось такое в странах западных — в Польше, у немцев, но чтобы Ярослав...

Князь, впрочем, не промедлил с ответом. Видно, размышлял об этом не единожды.

— Не изувер я, чтоб детей без матери оставить. Будет с ними видеться. Да и я заботу о них иметь буду. Фросе, как подрастёт, жениха доброго присмотрю. Владимиру, если в воле моей ходить станет, волость какую дам в управление. Чтоб учился делу державному. Впрочем, не ко времени толковня сия, — оборвал он разговор. Пожалуй, лишнее сказал он. Ни к чему даже и ближним товарищам его знать так много. Но слов сказанных, увы, не воротишь.

...Избигнев и Семьюнко расстались на княжьем дворе. Красная Лисица с состраданием и печалью смотрел, как медленно, поддерживаемый слугами, взбирается Ивачич в возок, как плавно вышагивают по заснеженному зимнику соловые угорские иноходцы. Сам он, легко вскочив в седло, быстро поехал вниз с горы, мимо собора Успения к новому своему жилью около моста.

Но словно сама собой, вне его воли, придержала рука ретивого жеребца, натянув удила, у дома красавицы Оксаны. Спрыгнул он в снег, взял коня под уздцы, стукнул тихонько кулаком в широкие сложенные из бука ворота.

...Перстень источал ярко-синее сияние в свете паникадила. Топилась муравленая печь. Оксана, едва скрывая восхищение от подарка, во всех подробностях расспрашивала рыжего отрока о белгородском сидении, о сече, о княгине Марфе.

— Ведь и убить тебя могли, — качала она сокрушённо головой. — Немало, верно, ратников полегло в чистом поле.

— У наших потерь, почитай, почти и нет вовсе. Грянули разом, смяли их, опрокинули, погнали. Более всего половчины потеряли людей, на льду Днепровском. Говорят, аж до Роси их берендеи гнали, так и на Роси тоже лёд треснул.

— В следующий поход я тебя не пущу. Не хочу сызнова вдовствовать, — решительно заявила синеглазая краса. — Еже придётся, ко князю пойду, умолю его.

— Да уж так-то не надо. Не позорь меня.

— Ничё! — Оксана махнула изящной белой ручкой. — Пусть ведает Ярослав ваш, что невеста у тя есь, и что люб ты ей.

Она вдруг спохватилась, сорвалась со скамьи, промолвила:

— У меня тож подарок для тя имеется.

Костяной гребень с затейливой резьбой работы свиноградских мастеров очутился вскоре во взъерошенных рыжих волосах Семьюнки.

— И не расчесать космы твои, — хохотала Оксана. — Висят, стойно мочало. И рыжие-то экие, Господи!

Кое-как она пригладила гребнем густую шевелюру отрока.

— Вот, держи, — протянула она ему свой подарок. — И кажен день не забывай про власы свои. А то торчат во все стороны. Словно и не отрок княжой, а разбойник из Берлада!

Перстенёк галицкая красавица надела себе на палец. Она долго любовалась переливами сапфировой синевы, улыбалась, шептала, уже не таясь:

— Прелесть экая!

В белом платье с перехваченными серебряными обручами на запястьях рукавами, с венцом в светло-русых волосах, заплетённых в две тонкие косички, вся нарумяненная и набелённая, ввергала Оксана Семьюнку своей красотой в тихий восторг.

— Свадьбу сыграем летом или осенью. Вот сребра немного подкоплю, тогда, — говорил Семьюнко, любуясь невестой. — Нечего более откладывать. Епископа Козьму я уговорю. Избигнева не захотел венчать, но нас с тобой, думаю, станет. Не безродная ты. А мне гривну боярскую князь дать обещает. Волости отдал на Сирете.

— Нетто столь важно, чтоб сей надутый боров нас венчал? — передёрнув плечами, весьма нелестно отозвалась Оксана о епископе.

Она весело захихикала, представив себе важное надменное лицо Козьмы.

— А пускай глядят, пускай завидуют! — выпалил в ответ Красная Лисица. — Пускай ведают о великой земной любви моей! Пускай красу твою зрят, славят тебя по всем странам. Певцов-гусляров позову, чтоб песни в твою честь слагали!

Он внезапно порывисто обхватил Оксану и поднял её на руки. Женщина отбивалась, ударяла его кулачками в грудь, беспомощно болтала в воздухе ногами в сапожках с высокими каблучками.

— Пусти! — Она, наконец, вырвалась из его объятий, поправила венец на волосах, присела на край лавки.

Сказала просто:

— Оставайся у меня нынче. Далеко тебе ехать, да к тому же ночь на дворе. Постелю тебе наверху. Об одном токмо уговоримся: до свадьбы нашей меня не трогай. Хочу, чтоб всё у меня как будто впервой было.

Слегка подрагивал при разговоре остренький Оксанин носик. Семьюнко сидел и улыбался, счастливый и спокойный. Он любил её всем сердцем и без неё уже не представлял будущей своей жизни.

«И за что мне радость такая, Господи!» — думал он, готовый сидеть часами в этой палате и любоваться её незабвенной красотой.

...В этот час в одной из теремных башен княжеского дворца ещё мерцали свечи. Ярослав снова вернулся к своей работе над переводом греческих хроник. В Киеве он снова хотел встретиться с настоятелем Печерского монастыря. Радовался и гордился князь, что его перевод Амартола был одобрен монахами. Как-то будет на сей раз? Игумен Печерский — критик строгий.

Одно беспокоило Ярослава. От долгих вечерних чтений и письма при свечах заметно ухудшилось в последние лета его зрение. Немного спасало зелёное стекло — новинка, присланная из Царьграда. Приставишь его ко глазу — и видишь сразу лучше. Стекло прозрачное, чистое, камень, видно, тщательно шлифовали.

Но это хорошо при чтении, в обиходе. На войну с таким стеклом не пойдёшь — засмеют. Вот и не ходит теперь Ярослав на рати, посылает воевод.

«А на поганых идти придётся, — подумал вдруг. — Такие сечи без князя не обходятся. Это не Туров осаждать и не Берладника отбивать».

В дверь просунулась голова Ольги.

— Сегодня с тобой хочу лечь, — капризным тоном высказала княгиня своё пожелание.

Что ж, долг супружеский исполнял покуда Ярослав исправно, хоть и без особой охоты. Правда, в последнее время ночи совместные стали намного реже. Больше врозь проводили они время и чувствовали оба, что всё сильнее отдаляются друг от друга.

Этой ночью после совокупления стал Осмомысл рассказывать жене о своих намерениях, о половцах и берладниках. Спросил:

— Ты как думаешь, удастся мне на Дунай выйти?

Ответом был неожиданно громкий храп. Князь зло сплюнул и, вздохнув, присел на постели. Спала Ольга, храпела, приоткрыв пунцовый рот, чужая, ненужная ему в жизни женщина. Становилось горько, обидно, постыло.

Отбросив в сторону одеяло, задул Ярослав на столе свечу и перебрался в свою ложницу.