ГЛАВА 37
Митрополит и игумены столичных монастырей, все в шёлковых рясах, с крестами-энколпионами на груди, сидели в княжеской палате на крытых бархатом лавках, говорили один за другим Долгорукому, затаившемуся, словно хищник перед прыжком, на стольце:
— Худо деешь, княже!
— Мало, что оковы тяжкие на брата своего возложил, дак топерича и отдать его мыслишь на расправу, на убиение!
— Когда на службу брал, клялся ведь, крест целовал, что не обидишь его. А топерича роту рушишь?!
— Помысли: все мы перед престолом Всевышнего окажемся. И какой ответ дашь ты?! Чем искупишь преступленье своё?!
— В чём клялся, в том следует пребывать тебе верно.
— Не губи душу свою. И не губи доверившегося тебе.
— В чём вина князя Ивана? Служил худо? Дак гони его от себя, но зачем губишь его?!
Молчал Долгорукий, лишь желваки ходили по скулам. Смотрел на упрямого митрополита Константина, которого сам (сам ведь!) снаряжал в Царьград на поставление, на игуменов, дружно противившихся отдаче Берладника в руки галичан.
Возразить, в сущности, было нечего. Да, давал он роту Ивану семь лет назад, что не обидит его, что будет платить ему обещанные гривны за службу. Да, нет за Берладником иной вины, кроме того, что лазил на сеновал к Ольге. Да, виноват он, Долгорукий. Круто обошёлся с Галицким изгоем. Ну, дак ить на то он и князь, чтоб судить! А эти?! Учинили тут, в палатах, шум, безлепо обвиняют его!
Хотелось встать, грохнуть кулаком по столу, крикнуть:
«Заткнитесь, вороны чёрные! Полно, довольно каркать!»
Смолчал, сглотнул слюну. С церковью встревать в прю не хотелось. Но гаев закипал в Юрии, не сдержался-таки он, вскочил, рявкнул зло, бешено вращая налитыми кровью глазами:
— Будь по-вашему! Не отдам Берладника в Галич! Велю обратно в Суздаль его везти!
— Не договаривались мы тако, княже! — пробасил в ответ сидевший напротив митрополита Святополк. Его, а также боярина Коснятина Серославича послал галицкий Ярослав за Иваном в Киев. С ними вместе была добрая сотня вооружённых до зубов ратников.
«Не поскупился на воинов зятёк! Верно, слабость свою чует. Вот и спешит. Скор на расправу! Ну, да его заботы мне ни к чему! — соображал Долгорукий. — А ежели яд? — Он снова оглядел церковников. — Нет, шум подымут тотчас! Назад, в Суздаль, в оковах, в поруб! А тамо поглядим!»
— Сказал уже! — прорычал Юрий. — Правы святые отцы! Каюсь и в смирении пребываю!
Он подошёл под благословение митрополита, послушно склонив седую голову.
Не ведал киевский владетель, равно как не ведали его ближние бояре и игумены, что давеча прибыл из Чернигова на митрополичий двор тайный гонец. Епископ Онуфрий и княгиня Марфа просили Константина заступиться за несчастного пленника. Получил в дар митрополит золотой потир, парчу на ризы, а также великолепно сготовленное Евангелие в дорогом окладе, украшенном самоцветами. Вот потому столь рьяно защищал он Берладника перед Долгоруким. Теперь же, сразу после совещания в горнице дворца, коротко отписав о принятом решении в Чернигов, отпустил Константин давешнего гонца. События принимали новый, неожиданный поворот.
...Снова везли куда-то Ивана. Он немало удивлялся, озираясь по сторонам. Всего три дня успел провести он в киевском порубе, подышать сыростью, постучать зубами от холода, как опять выволокли его на свет, швырнули в тот же опостылевший возок и покатили назад, через Великий Днепровский мост. И те же стражи подозрительно глядели на него, и те же полозья скрипели, те же лошади фыркали и ржали. Всё повторялось, вертясь в каком-то бешеном запутанном круговороте.
Едва задремал Иван на лавке, как вдруг раздались невесть откуда яростный свист и крики. Зазвенели скрещённые клинки. И не сон был это — в самом деле, за окном возка закипел бой. И вот уже с грохотом распахивается дверь, врываются в возок ратники в кольчугах и шишаках, стражей безжалостно секут саблями, а Ивана осторожно выводят, ставят на снег, и давешний знакомец, Изяслав Давидович, ловкими и сильными ударами своего огромного двуручного меча разбивает на руках и ногах пленника цепи.
— Свободен отныне ты, Иван! — возглашает Изяслав своим громовым голосом.
Челядинцы набрасывают на плечи Берладника меховую медвежью полсть, его сажают в возок, совсем другой, просторный, тёплый, дают выпить чашу сбитня, резвые лошади несут его по льду Десны к воротам Чернигова. Он видит крытые свинцом купола соборов — Спаса, затем Борисоглебского, видит золочёные кровли теремов, крепостные башни, мощные городни. Только сейчас понимает Иван, что кончилась для него пора тягостного безнадёжного заточения, что возвращается прежняя наполненная лихим удальством вольная жизнь. Он дышал воздухом обретённой свободы и не мог надышаться. После, уже в хоромах княжеских, встретит его в окружении разодетых в аксамит и парчу боярынь моложавая лукаво улыбающаяся княгиня, он упадёт на колени перед Изяславом, своим нежданным благодетелем, промолвит скупо:
— Спасибо, княже! Выручил, спас от лютой беды!
И одинокая слезинка покатится по загрубелой грязной щеке, утонув в космах спутавшейся светлой бороды.
А на дороге посреди леса будет корчиться от боли единственный уцелевший страж. Держась за раненый бок, заберётся он в бывший Иванов возок и на время сокроется в нём от голодных волков, стаи которых уже шастали возле места сечи, чуя столь желанный запах свежей крови.
