Книга: На златом престоле
Назад: ГЛАВА 30
Дальше: ГЛАВА 32

ГЛАВА 31

 

Под Луцком стояли недолгое время. Изредка ратники лениво перестреливались, кричали друг дружке обидные слова, переругивались, но до серьёзных действий не доходило. Жара стояла на берегах болотистой Стыри, медленно журчали водяные мельницы в пригородных сёлах, шумела листвой роща, близ которой располагался Гай — загородный дом луцких князей.
Высоки и крепки дубовые стены Луцка. А вокруг стен — рвы с водой, болонье болотистое, рядом — окольный город, тоже добротно укреплённый.
Из соседнего Владимира-на-Луге подоспел с ратью на подмогу Ярославу князь Владимир Мстиславич. Приходился он молодшим братом покойным Изяславу и Святополку, был молод — лет от роду имел всего двадцать пять, и, видно, как и Ярослав, исполнял грозный приказ Долгорукого без особой охоты. На галицкого владетеля посматривал он заискивающе, всё жаловался на бедность свою и бескормицу, всё вздыхал.
Вослед князю своему вздыхали бояре, простые же ратники нехотя объезжали луцкую твердыню и качали только головами да причмокивали языками: крепкая, мол, крепость. Как будто не на войну явились волыняне, а только чтоб показать малость свою и пожаловаться на то более богатому и сильному соседу.
Тем временем Семьюнко наладил сторожу, стало известно, что ляхи пришли на Волынь в помощь Мстиславу, но, видно, и им воевать не хотелось. Пограбили польские ратники сёла да воротились восвояси, наполнив добром обозы. Как проведал Ярослав, что убрались ляхи, тотчас велел отходить. Так и сказал на совете Владимиру Мстиславичу:
— Малою силою Луцк не взять. О том князю Юрию и скажу, посла направлю. Стоять же тут безлепо нечего, брат. Ты иди во Владимир, а я в Галич.
Ночью отхлынули галичане и владимирцы от стен и разошлись по своим волостям. Не было ни мира, ни войны, одно разоренье от ляхов да пустая похвальба.
Воротившись в Галич, Ярослав стал готовиться к скорой поездке в Киев. С князем вместе отъезжала в Киев к отцу княгиня, и многие бояре должны будут сопровождать их, и дружина. Собирались обозы с подарками Долгорукому и его окружению, наполнялись дорогими одеждами медные лари, дружинники чистили кольчуги и шеломы. Не хотел Ярослав ударить в грязь лицом перед тестем.
...При виде розовой нарядной Софии и церкви Благовещения на Золотых воротах нахлынули в душу Ярослава воспоминания. Вот здесь их с Ольгой венчали, он стоял ошарашенный, подавленный неимоверным количеством золота, драгоценностей, лампад, хоросов, многолюдьем. И как хотелось ему убежать тогда от этой торжественности, стать незаметным, маленьким, исчезнуть, раствориться! Пять лет минуло, а словно не изменилось ничего, и снова ловит он на себе сотни любопытных взглядов, видит лица заискивающие, улыбающиеся, хмурые, насторожённые, а потом они словно сливаются воедино, растворяются, и замечает вдруг он перед собой высокого полного старика с долгой седатой бородой, простирающего к нему свои несоразмерно длинные руки с крупными ладонями, с лицом, на котором играет довольная улыбка, и слышит то ли довольное, то ли насмешливое:
— Ну, здравствуй, зятёк!
Долгорукий, как обычно, пировал. В старых киевских хоромах, где когда-то восседали Владимир Мономах и Мстислав Великий, рекой лились меды. Все — и бояре, и отроки, и даже холопы были хмельны, всюду натыкался Ярослав на тела упившихся людей, всюду замечал обронённые пустые чаши. В тёмном переходе едва не вступил в блевотину, в последний миг отдёрнул ногу, плюнул и тихо ругнулся.
В горнице ему плеснули из ендовы красное вино, он поднял чару за здоровье князя Юрия и его семьи.
— Вино греческое любишь, зятёк, — смеялся, дыша Ярославу в лицо перегаром, подвыпивший Юрий. — Гляжу, тонок да нежен ты, стойно деревцо прихотливое. А мне-от сего не нать. Мне — мёд крепкий, чтоб душу насквозь!.. А ещё пиво люблю просяное... Вино есь на Руси веселье пити! Не мочно нам без того быти! — Заплетающимся голосом изрёк он старую пословицу. — Эй, отроки! Подливай вина! Гудцы! Громче играй!
Загремела музыка, закружились в танце наряженные в разноцветные одеяния гулевые девки, скоморохи в масках-скуратах выкидывали коленца. От криков и шума кружилась голова, в висках у Ярослава стучало: «Когда ж это кончится?! Господи!»
Шуршали одежды, звенели чары, кричали наперебой пьяные суздальские ближники Долгорукого, славили своего князя, а он сидел, хитровато щурясь, косился в сторону Ярослава, медленно попивал своё просяное пиво.
Наконец, Ярославу посреди всеобщего веселья удалось незаметно улизнуть из горницы. Через сени выбрался он на крыльцо с мраморными ступенями, устало присел на холодную мраморную же скамью на всходе.
Вечерело, заканчивался душный жаркий летний день. Свежий ветерок приятно обдувал лицо. Быстро наступили сумерки. Зажигались свечи в окнах соседних палат и теремных башен. Тишина царила, после шумного пира было особенно приятно сидеть здесь, прислонившись спиной к стене, и не думать ни о чём серьёзном, только созерцая гаснущую зарю и первые крохотные звёздочки на темнеющем небосводе.
Чья-то большая длинная тень легла на ступени всхода. Человек тяжело поднимался вверх, заметил его, остановился. Окликнул негромко:
— Никак, князь галицкий? Ярослав Владимирыч?
Ярослав встрепенулся, вскинул голову, оглядел подходившего к нему кряжистого плечистого человека. Вот показалась в призрачном свете короткая чёрная борода, Ярослав рассмотрел скуластое лицо с продолговатыми половецкими глазами и немного приплюснутым носом.
— Князь Андрей Юрьевич! — узнал он в подошедшем старшего сына Долгорукого.
В простой суконной рубахе, подпоясанной ремнем, в коротких башмаках и войлочной шапке, походил Андрей сейчас скорее на какого-нибудь отрока или слугу. И узнал поэтому его Ярослав не сразу. Вспомнил, как встречал их с отцом Андрей в Киеве, как по поручению Юрия «отдавал» ему невесту.
— Давно в Киеве? Я-от тож давеча из Вышгорода. Что отец, всё веселится? Ты где остановился? — забросал его Андрей вопросами. — У Бориславичей? Знаком с ими? Люди книжные, учёные, одобряю твой выбор. И Ольга с тобой? Давно не видались. Пошли, брат, в хоромы, что тут сидеть. Нет, не на нир, не думай. Наверху есь тут у мя покой. Посидим, побаим. Есь, чай, о чём.
По крутой и длинной лестнице поднялись они на верхний ярус хором, миновали гульбище, затем снова поднимались по кривым ступенькам в каменную башню.
Челядинец услужливо распахнул дверь в просторный покой с забранными решёткой двумя маленькими окнами. Зажглась свеча, вспыхнул огонь в паникадиле, подвешенном на цепях к потолку.
— Выйди! — грубовато прикрикнул Андрей на челядинца.
Они остались вдвоём, сели на крытую медвежьей полостью лавку.
Явилась вскоре проворная девка, поставила два кувшина с медовым квасом, принесла блюдо с нежной телятиной и фрукты. Глянула на сорокалетнего господина лукаво-нежно, тотчас по взмаху его руки скрылась, юркнула в боковую дверь.
«Верно, не пренебрегает холопками. Жена далеко, в Суздале», — успел подумать Ярослав, прежде чем Андрей начал разговор.
— Побывал на пирушке отцовой, повидал, как тут все упиваются? — с усмешкой спросил Андрей. — Тако кажен день по седмице цельной. Эх, отец, отец! А ведь умный человек, справедливый правитель! Ты бы видел, как он Залесский край обустроил. Всюду крепости возвёл, народу много перевёл с Южной Руси, землёй пахотной наделил. Вот и сидел бы в Суздале, княжил, ан нет!.. А знаешь, почему? Потому как старое, родовое в крови. «Я — старший, я — в Киеве быть должон!» А что Киев! То раньше было — первый стол, Русь единая. Давно те времена минули, и князья, те, прежние, кои на Царьградских вратах щиты прибивали, Корсунь копьём брали, хазар и половцев бивали так, что вся Степь содрогалась, где они? Нет их! И быть не может! А почему? Да потому что расцвела Земля Русская, города расстроились, народу прибавилось. Уже не в лесах дремучих племена славянские Перуну да Сварогу на капищах требы правят, а повсюду — церкви стоят, и градов, яко грибов после дождя. Вот и прошла, истаяла власть и слава Киева. Отец мой понять того не хочет, и держится, хватается за прежнее, за стародавнее. Да токмо одними былинами не проживёшь. Ты, Ярославе, пей, пей квасок. Добрый он, не хмельной. Вот твой отец покойный, князь Владимирко, я его за что уважал? Первым он из всех понял: нечего за киевским столом, яко за лебедицей в небесах, гоняться. Свой стол крепить надобно. Чтоб не рыхлые вотчины княжеские, в каждой из коих — свой князёк мелкий, брат там, сват али Бог весть кто был, но чтоб укреплено было большое и сильное княжество своё. О том и заботу имел. Цвела и людьми полнилась ваша Червонная Русь в его княжение. Такожде и у нас на Суздальщине. Всё путём шло, покуда не взялся отец Киев добывать. Хотя и не любят его здесь. По очам бояр да отроков вижу: токмо и ждут, когда уйдём мы отсель. Тако вот, Ярославе. Мне дал отец Вышгород в княжение. Ну, приехал я туда, поглядел. Нет, не по мне этот городишко. Хочу обратно, в Суздаль. Знаю, мыслит отец отдать Залесье молодшим сынам, но я уж его уломаю. Ворочусь к себе... Да, к себе. Там всё своё, родное. И ты ведь, верно, Галич на Киев не променяешь? А, Ярославе?
— Не променяю, брат. Червонную Русь крепить стану, а Киева мне не надо, — сказал откровенно Ярослав.
— Вот. И верно рассуждаешь. А Киев... Ну, будет в нём князь некий... Да не едино ли, кто... Полагаю, мы, сильнейшие князи: суздальский, галицкий, черниговский, смоленский должны достойного сами избирать и садить на стол. Ну, а еже и не так, всё едино...
Андрей умолк, видно было, что сказал всё, что было на душе. Потом поднял на Ярослава свои хитрые половецкие глаза, такие же, как у Ольги, только чёрные, жгучие, пронизывающие, спросил:
— Сестрица-то моя, как тебе, не шибко, верно, люба? Норовиста излиха. Да и раздалась вширь безмерно. Может, тебе, чтоб не скучно было, холопку прислать? У меня оставайся, ночуй, места, чай, много.
— Да нет, брат. Спаси тебя Бог, да я уж, верно, пойду. С отцом твоим потолковать мне надо будет вскорости.
— Ну что ж, — Андрей развёл руками. — Как говорится, насильно мил не будешь. Мыслю, однако, надолго ты здесь, в Киеве, останешься. Пока отец пропьётся да проспится, не один день минует. Так ты давай, заходи. Побаим. И о холопках не забывай, — он лукаво подмигнул.
Они пожали друг другу руки, после чего прежний челядинец вывел Ярослава через лабиринты переходов и гульбищ обратно на крыльцо. Там уже ждали Ярослава гридни и отроки.
— Поехали. На Бориславово подворье, к Нестору. Заутре всем отдыхать, — объявил молодой князь, чувствуя, как накатывает ему на плечи усталость после долгого пути, шумного застолья и всех этих высокоумных разговоров.
...О Берладнике он смог перетолковать с Юрием только спустя седмицу. Они сидели на гульбище, солнце обливало широкую площадку со столом посредине. Юрий пил всё то же просяное пиво, слушал Ярославову просьбу, супил косматые седые брови.
— Тебе... Ивана Берладника?! — Он многозначительно хмыкнул, вытер рукавом длинные усы, уставился на зятя пьяными глазами. — А ты его убьёшь, да?! Или в порубе сгноишь?! Батюшка твой покойный тако бы содеял. И не жалко тебе забубенной сей головушки?! Молодца удатного?! Воеводу б такого иметь — цены б ему не было! А как князь Иванко — слаб!
— Так отдашь? — нетерпеливо спросил Ярослав.
— Отдам. Зимой привезу в цепях в Киев. Забирай его тогда! Хоть и жаль, жаль молодца! Эх, головушка лихая! Такого губить — жаль! Но я... Я ради Ольки токмо... Дочерь любимая... Ты её береги! Не она — вот был бы те Иванко!
Долгорукий протянул к Ярославу свою длинную длань и показал ему кукиш.
Ярослав сдержался, хотя в душе у него всё кипело от возмущения.
«Подручником своим меня считает. Ну ладно, стерплю я покуда. Но коли Берладник у меня будет, тогда...»
Он твёрдо решил сейчас, когда смотрел на подвыпившего тестя, Берладника непременно уничтожить. Пусть что хотят думают о нём потом, пусть осуждают. В эти мгновения он ненавидел своего двухродного брата, ведь из-за него, выходит, сейчас вынужден он терпеть и позволять, чтобы так глумился над ним, владетелем Галича, этот пьяница Долгорукий!
Но полно, полно! Потом, после будут новые люди, новые союзы, новые князья. И вспоминать этот кукиш будет он со снисходительной усмешкой. Андрей был прав. Он умён, он намного умнее своего отца. И править он будет... Киевом править... из Суздаля... Вот в чём смысл давешних долгих речей его.
На следующее утро, распрощавшись с Долгоруким и его сыном, Ярослав стал собираться в обратный путь. Но прежде чем отъехать к себе в Галич, должен был молодой князь побывать ещё в одном месте. Ближе к вечеру, когда спадала мало-помалу летняя жара, а у окоёма с северной стороны по казались серые тучи, предвещая скорый дождь, направил он стопы в Печерскую лавру.
Ввысь возносилась одноглавая златоверхая церковь над главными воротами монастыря. За чугунной решёткой открылась широкая площадь, к которой примыкали трапезная и огромный Успенский собор, гоже одноглавый, с куполом на толстом изузоренном каменной резьбой барабане. За собором сбоку шёл вход в Ближние пещеры. Ярослава окутал мрак, он спускался куда-то вслед за монастырским служкой по узким ступеням, затем поднимался и спускался вновь. Тонкая свеча в деснице горела переливчатым неярким светом, время от времени выхватывая из темноты ниши с мощами святых или входы в кельи.
Из Ближних пещер они проследовали в Дальние, расположенные ниже по горе. Здесь сильнее чувствовалась сырость, стало ещё темнее. Наконец, служка остановился возле одной из келий. Навстречу Ярославу поднялся ветхий летами старец с морщинистым жёлтым лицом, худой, с белой бородой до колен. За спиной его виден был чёрный куколь, такого же цвета долгое одеяние было в нескольких местах аккуратно заштопано.
— Игумен Акиндин? — вопросил Ярослав старца.
— Он самый. Здрав будь, княже. Господь милосердный да пребывает с тобой, — голос у старика оказался неожиданно сильным. — Разумею, Ярослав, князь галицкий, предо мною?
— Это так, святой отец.
Вспыхнули свечи в фигурном трёхсвечнике на столе. Игумен пригласил Ярослава сесть на низкую дощатую скамеечку. Было холодно и сыро, в углу по стене сочилась вода. На столе рядом с трёхсвечником лежала краюха хлеба, стояла деревянная миса и жбан с водой. Медный ларь и крытое грубым рядном деревянное ложе — вот и всё убранство утлого жилища печерского монаха.
— Не перебрался покуда в покои. Недавно игуменствую, — пояснил Акиндин. — После Петрова поста перейду наверх. Последние деньки в молитвах доживаю. А тамо пойдут дела разноличные — воск надобен для обители, книги, одежды, сосуды церковные. Да много чего. За всем сим игумен назирать должон. А ты, княже, по каким делам у нас?
— Поклониться пришёл святым мощам преподобных Феодосия и Антония. Ну, и потом... Отче, посылал аз в монастырь перевод Хроники Амартола...
— Помню, как же. Скажу тако. Наделил тя, Ярославе, Господь и уменьем книжным, и слогом добрым. — Акиндин кликнул служку. — Позови брата Варсонофия!
Через некоторое время в келью прошёл высокий монах в чёрном куколе. В руках он держал толстую книгу в деревянном окладе, украшенную медными застёжками.
— Вот твоя Хроника, — сказал Акиндин. — Переписана мнихами нашими, заставками, рисунками дополнена. Два лета списывали.
Долго смотрел Ярослав книгу, листал осторожно пергаментные страницы, восхищался красотой букв и рисунками. Вот заглавная «В» извивается киноварью, стрелы и щит начертаны, вот птица вещая синим с изумрудным цветами изукрашена, а вот старец седой в полотняной рубахе белой склонился над летописью.
— Твой, княже, труд, ты переводил, писал, — говорил И1умен.
Становилось от этих слов молодому князю приятно, легко, все заботы мирские уходили куда-то посторонь, была только эта книга, были монахи и была радость от хорошо сделанного труда.
«Господи, хоть что-то доброе содеял!» — подумалось Ярославу.
— Забирай, княже, хронику. Твоё се детище, — молвил Акиндин.
— Книгу сию дарую монастырю. И прошу поминать имя моё в молитвах. — На глазах Ярослава внезапно выступили слёзы.
Высокий монах унёс книгу из кельи. Некоторое время князь и игумен молчали. Наконец, Ярослав заговорил:
— Просьбу имею, святой отец. Послал бы ты мне в Галич инока или послушника, в грамоте и книжной премудрости смыслённого. Много книг и грамот в хоромах у меня накоплено, а разобрать их недосуг. Знающий человек надобен.
— Пришлю, княже, — кивнул головой Акиндин. — Мнихи такие есть у нас.
Они попрощались. Служка снова вёл Ярослава по подземным переходам, снова видел он кельи и ниши, видел монахов в чёрных одеждах. И думалось: тут совсем другая жизнь течёт, размеренная, спокойная, отрешённая. И во многом она лучше, чище, чем то, что творим мы там, наверху, по ту сторону монастырской ограды. Но для него, князя, эта жизнь чужая, и всегда останется чужой, слишком глубоко и сильно засосал его круговорот мирских дел, порою грязных и отвратительных.
Он шёл, держа в поводу коня, по киевским улицам, замечая, как первые капли тёплого летнего дождя прибивают к земле лёгкую дорожную пыль.
Назад: ГЛАВА 30
Дальше: ГЛАВА 32