ГЛАВА 26

На Подоле, вблизи увоза, ведущего от Галицкого Кремля к берегу Луквы, расчистили широкую площадь. С осени стали возить камень — белый с Карпат и зелёный из Червеня. Вырыли глубокий котлован, набросали туда бута, установили вапы — тёсаные из камня столбы.

Ярослав каждодневно выезжал на строительство. Главный зодчий, армянин Ашот, прибывший из восточных областей Ромеи, показывал схемы и рисунки будущего храма.

— В плане, если смотреть сверху, — говорил зодчий, — собор будет иметь вид креста. Так возводят сейчас все храмы. Такова и София Киевская, и базилики славного города Константинополя. Такие церкви есть и у меня на родине. Я строил храмы в Двине и Хлате, и в Константинополе тоже. Ты можешь положиться на мой опыт, князь.

Немного заискивающе смотрел своими чёрными, как спелые вишни, глазами армянин на Ярослава. Впрочем, рассказывал он дельно, да и порекомендовали его князю знающие толк люди.

— Собор сделаем трёхнефным. Нефом называется пространство внутри храма, ограниченное рядом колонн. Колонны будут большие и прямоугольные. Или лучше круглые? Нет, прямоугольные. Как в Софии. Снаружи, с севера и юга, сделаем открытые галереи. Здесь колонны возведём круглые. — Ашот чертил на земле вид будущего строения. — Куполов будет пять. Главный, самый большой, вот здесь, в центре. А вот тут будет алтарь. Апсиды — выступы алтарные — сделаем как можно выше. Нартекс — притвор западный, тоже наподобие Софии. Из него — две лесенки винтовые на хоры. Хоры широкие, по обе стороны.

Один из помощников зиждителя слепил макет храма из воска и преподнёс его Ярославу на блюде.

Молодому князю нравилось, как быстро и со рвением принялись зодчие за работу.

— Давно не было такого заказа. Так, достраивали или перестраивали разные здания, — объяснял Ашот. — На нашей родине, в Армении, сейчас правят неверные, мусульмане. В Хлате сидит эмир Сукман, он называет себя Шахарменом. Он — враг греческого царя Мануила. А неверные не возводят церкви, да будет тебе известно. И мы рады были уехать, сначала — к ромеям, потом сюда.

Ярослав кивал головой. Он больше молчал, слушал, не торопился с выводами. Восковый собор был хорош, но каков будет храм Богородицы в камне? Надо было запастись терпением и ждать.

Время, кажется, наступало мирное. За Киев дрались между собой Ростислав Мстиславич и Изяслав Давидович, а тем часом где-то в глухих лесах собирал полки для нового похода на юг Долгорукий, загадочный и непредсказуемый. Опасность новой войны для Червонной Руси пока миновала. Не находилось желающих ратиться с ним, владетелем Галича.

На возводящийся храм ушло немало слитков серебра из скотницы. Кроме того, на строительство Ярослав велел забирать из окрестных деревень коней и подводы. Крестьяне роптали, но он на сей раз был неумолим: храм — прежде всего. Потом, после будут другие заботы. Про смердов он не забудет. В конце концов, и храм он решил возводить на Подоле, а не в Детинце, чтобы всякий человек мог в нём в любое время помолиться.

Давали средства на строительство собора и многие бояре. Прислал подводы с добром старый свиноградский посадник Иван Халдеич. Почти не вставал с постели старик, а на богоугодное дело не поскупился. Молибог тоже отсыпал серебра из скотницы, его примеру последовал удалой воевода Тудор. Этот внёс вклад от всей живущей в Галиче печенежской общины.

Дело двигалось, и этому Ярослав был рад.

В очередной раз возвращался он с Подола, медленно трусил на соловом иноходце, проехал через главные ворота. Слышал, как сзади переговаривались отроки и гридни, глядел ввысь, на серое затянутое тучами зимнее небо, думал о том, что с наступлением весны, с севом работы придётся приостановить. И ещё думалось о том, сколько много впереди будет у него дел — больших и малых. Молод был Ярослав, кипела в нём ещё не остывшая юная энергия, жизнь словно била ключом. Другие в такие лета хватали в руки меч, бросались в сечи, захватывали, завоёвывали, присоединяли города, сёла, земли. Он ратей не любил и не хотел. Жаждал он заниматься совсем иным, и, кажется, возможность такую Господь ему даровал.

Возле крыльца царила непривычная суета. Слонялся по двору забытый всеми в неразберихе четырёхлетний княжич Владимир, облачённый в подбитый изнутри мехом тулупчик, пинал сафьяновым сапожком снег, смеялся громко тоненьким голоском. Елена Ростиславна в привычном тёмном одеянии спустилась к нему, взяла за руку, повела в терем. На ходу она сделала какое-то замечание нерасторопной холопке, которая, заметив идущего по двору князя, вдруг заулыбалась, замахала цветастым платочком, крикнула:

— Доченька у тебя, княже! На Подоле ты был, оповестить не успели. Разрешилась княгиня от бремени!

...В бабинце стояла тишина. Ольга, бледная после родов, лежала на пуховых перинах. Ярослав сел рядом с ней на скамью, осторожно принял из рук повивальной бабки крохотное, завёрнутое, по старому языческому обычаю, в материнское платье из тонкого сукна тельце. На него смотрело сморщенное розовое личико с широко раскрытыми непонятно ещё какого цвета глазками. Маленький ротик скривился, раздался громкий плач. Заелозила новорожденная в незнакомых руках, засучила ручками-ножками, князь вернул дочь бабке, мягко улыбнулся, слушая, как опытная в своём деле женщина качает и успокаивает ребёнка.

Княжну вынесли в соседний покой и уложили в зыбку. Теперь холопка-кормилица будет неусыпно за ней следить.

«Вот и отцом я стал. Да ведь пора. Двадцать девятый год. — Подумал князь и тут же спохватился. — А Владимир? Но это же не мой сын! Не мой! Но только я и Ольга о том ведаем! Ну и что же? Ребёнок-то не виноват, что мамаша сблудила. Буду любить его, как и прочих детей. Но буду ли, смогу ли забыть?»

Он уставился на Ольгу. Уставшая молодая женщина спала, чуть приоткрыв рот и похрапывая. Нет, не было у Ярослава к ней любви. И чувствовал, знал он, что не полюбит Владимира так, как любил бы своего, родного сына. Но где-то за лесами, как могучий исполин-богатырь, собирает рати отец Ольги. За ним — сила, власть, воля. И сыновья его — они богаты, у них много волостей. Ярослав всех их видел, всех их знает. С такими лучше не спорить, не ссориться... Пока... И потом, у него же теперь дочь... Ольга женщина хитрая и умная. Дочерью она привяжет его к себе. А будут если ещё чада...

Ольга проснулась, посмотрела на него, зыркнула лукавыми половецкими глазами, вдруг засмеялась, вопросила:

— Чего глядишь? Собор строишь. А я-от, глянь, отстроилась уже. Зрел дочку-то?

— Видел. На тебя похожа. Такая же крикливая, — пошутил Ярослав, но тотчас же понял, что зря сказал такое.

Княгиня недовольно фыркнула, посетовала сухо:

— Для тебя старалась, дитё вынашивала, а ты...

— Для нас обоих, — поцелуем в тёплые уста Ярослав сгладил её недовольство. — Как наречём девочку? — спросил серьёзно.

— Я уже подумала. Будет Евфросинья. А что? Греческое имя. Тако и базилиссу звать не стыдно.

— Евфросинья, — задумчиво повторил князь. — Радость — по-гречески. Что же, имя доброе, для княжеской дочери вполне сгодится.

— Батюшке моему отпиши. Пусть ведает, — попросила Ольга.

— Да уж как без батюшки твоего.

В покой пришли Елена Ростиславна и три суздальские подружки Ольги. Все они были замужем за княжескими отроками. Говорили тихо, почти шёпотом, но наперебой, рассказывали княгине, где увидели у новорожденной родинки, каковы у неё глазки, каков ротик.

Ярослав вышел от них в сени, остоялся в тёмном переходе. Сам не понимал почему, но особой радости сейчас он не испытывал. Успокоил себя мыслью: дочери всегда нужны. Они — товар в сложной запутанной игре, имя которой — державная политика. Но о маленькой Евфросинье не хотелось думать, как о товаре. Пускай растёт, постигает мир, а там будет видно.

Вечером он снова был у Ольги, снова держал на руках дочь, которая на сей раз вела себя спокойно и не плакала. Словно чувствовала, что рядом с ней — отец, который всегда будет ей в нелёгкой жизни надёжной защитой.