7. Дипломатия удара в спину
Итак, Лев I Великий, император и самодержец Всевосточноримский, и Анфимий, ставший, милостью Восточного Рима, властителем западной части Римской империи, оба потерпели поражение в борьбе со старым карфагенским лисом Гейзерихом. Вероятнее всего, стыд, вызванный столь позорной неудачей, как бы парализовал руку анналистов, обычно бойко и усердно заносивших на папирус и пергамен все, происходящее в обоих Римах. Ибо сообщения о событиях 467–468 гг. п. Р.Х. поражают нас своей немногословностью, если не сказать, скудостью. Особенно с учетом того, что именно в указанные годы разыгрался величайший военный конфликт Средиземноморья со времен морской битвы при мысе Акций (или Актий). Правда, времена и действующие лица были тогда, 2 апреля 31 г. до Р.Х., совсем другими. На одной стороне за власть над Римом (и, соответственно, согласно представленьям тех времен — над миром) сражались повелитель Запада Октавиан Август и его флотоводец Агриппа, на другой — повелитель Востока Марк Антоний и его супруга Клеопатра, царица Египта. С тех пор прошло почти ровно пол-тысячелетия. О всей, прямо-таки бездонной, глубине происшедшего со времен Октавиана и Антония упадка античного мира наглядно свидетельствовал, прежде всего, характер участников событий V в. Чего стоил, к примеру, один только продажный Василиск, тайно интриговавший против своего императора, да еще и обогатившийся при этом! К тому же ухитрившийся выйти сухим из воды, хотя и ценой публичного унижения, благодаря заступничеству своей жены Верины, умолившей царственного брата — даром что залитого по уши кровью «Мясника»! — смилостивиться над подлым трусом и изменником, погубившим собранный с таким трудом огромный римский флот в Карфагенском заливе.
«Прибыв в Византий (Второй Рим — Константинополь — В. А.), Василиск укрылся с мольбами в храме великого бога Христа (византийцы называют, этот храм Софией), считая, что это наименование более всего подходит для Бога. Благодаря просьбам василиссы (здесь: царевны — В. А.) Верины он избежал опасности (т. е. грозившего шурину императора судебного процесса по обвинению в государственной измене — В. А.), но уже был не в состоянии достигнуть престола, ради чего он все это и сделал. Дело в том, что василевс Лев незадолго до этого убил во дворце Аспара (могущественного военачальника готского или аланского происхождения, возведшего Льва в свое время на константинопольский престол — В. А.)»
(Прокопий Кесарийский).
Вот что творилось тогда в Восточном Риме. В Италии же служилый германец Рикимер (Рицимер, Рецимер), патриций и военный магистр, главнокомандующий всеми западноримскими войсками, не без тайной радости наблюдал за неурядицами в стане своих восточноримских соперников. Было совершенно ясно, что за Анфимием, императором, навязанным ему Восточным Римом, не стоит больше достойной упоминания силы, и во всем хаосе, вызванном унизительным поражением, нанесенным «ромеям» Гейзерихом, лишь один человек сохранял трезвую голову, мужество и энергию, что могло сделать его опасным для Рикимера — бывший пират Марцеллиан. Он сумел, искусно маневрируя, вывести часть своих кораблей через редкую цепь вандальских ладей из ставшего могилой главных сил «ромейского» флота Карфагенского залива, собрать их у берегов Сицилии и занять на острове удобную, почти неприступную позицию, напасть на которую Гейзерих не осмелился. Если бы Марцеллиана оставили в покое, у Сицилии вскоре появился бы новый хозяин, деятельный боец, способный успешно действовать на суше и на море, который, в довершение ко всему, мог бы, укрепившись на этом чрезвычайно важном острове, контролировать пути подвоза зернового хлеба, все еще получаемого Римом на Тибре из Африки. И при желании зажать этот Рим в кулаке…
Но, поскольку энергичный далмат Марцеллиан, несмотря на все свои таланты, все-таки был и оставался выскочкой-аутсайдером, никогда не признаваемым римскими военачальниками равным себе, Рикимеру было нетрудно найти военного трибуна или кандидата (т. е. офицера), недовольного стремительным возвышением вчерашнего далматского пирата. Чья именно рука нанесла Марцеллиану в том же самом, 486 г., смертельный удар кинжалом, до сих пор остается загадкой. Возможность сделать это имелась во время любого совещания или ужина в шатре военачальника. Не подлежит сомнению только одно — Рикимер был кем-то избавлен от одного из своих опаснейших противников. Прокопий Кесарийский пишет, не вдаваясь в подробности, что Марцеллиан был коварно убит одним из своих же товарищей. Теперь, коль скоро император Запада Анфимий желал продолжения войны с Гейзерихом (а дело было не в его желании или же нежелании, поскольку борьба с Гизерихом, продолжавшим со своими вандалами разбойничать в западной акватории Внутреннего моря, была настоятельной необходимостью, вопросом выживания), ему, после убийства энергичного Марцеллиана, было просто некому доверить командование армией, кроме Рикимера. Именно на это и была направлена и рассчитана стратегия Рикимера. Для достижения своих собственных целей ему было необходимо иметь послушную ему, готовую к войне, вооруженную, снабженную всем необходимым армию. И хотя август Анфимий смог предоставить в его распоряжение только шесть тысяч воинов (ибо в западноримской Галлии вновь стало неспокойно), а этих нескольких когорт было явно недостаточно для войны с Гейзерихом (которого римляне не смогли победить даже силами ста тысяч воинов во главе с Василиском), их вполне хватило для осуществления военного переворота с целью свержения слишком доверчивого Анфимия.
Всегда находится властитель, не способный разоблачить интриги своих приближенных. В Восточной империи эти добропорядочные, верящие в свою миссию императоры давно вымерли. Но на Италийском полуострове время от времени еще появлялись отдельные оригиналы, верящие в возможность возродить времена былого римского величия и сами напоминающие римлян тех времен. Таким человеком был и Анфимий, зять императора Востока Маркиана (не побоявшегося в свое время бросить вызов гуннскому царю с германским именем Аттила), столь же заслуженный военачальник, богатый, щедрый к народу и потому популярный. Но он и не подозревал, какую мрачную судьбу уготовали ему коварные и хитроумные соперники в борьбе за власть и славу. И он, достойнейший из них, не просто дал недругам заманить себя в ловко расставленные сети, а прямо-таки сам, по доброй воле, устремился в них.
Императору Востока Льву Макелле — «Мяснику» — человек вроде Анфимия был у себя под боком, в царственном Константинополе, совсем не нужен. Мало того! Анфимий был ему просто опасен, ибо чересчур напоминал всей своей личностью славное время василевса Маркиана. И самого Маркиана. К явной невыгоде Льва, судя по характеристике, данной ему историком V в. Малхом Филадельфийцем:
«Римский царь Лев Макелла был счастливейшим из бывших до него царей. Он был грозен как своим подвластным (в чем нам сомневаться не приходится — В. А.), так и самим варварам, до которых дошел слух о нем (а вот в этом мы, уважаемый читатель, склонны усомниться — В. А.); такова слава, которую он оставил в массе людей. Но я не думаю, чтоб это было счастье — похищать имения у подвластных, вечно содержать доносчиков по данному предмету, в случае недостатка других доносчиков быть самому обвинителем, собирать золото со всех концов земли и копить его у себя, лишая города прежнего их благосостояния, так, что они уже не способны вносить налоги, которые прежде платили».
В общем, константинопольский «Мясник» при первом же удобном случае льстивыми словесами уговорил Анфимия занять престол в Западном Риме. От столь лестного предложения даже достойнейший из кандидатов в императоры (или, точнее говоря, именно этот достойнейший) никак не мог отказаться. Анфимий, похоже, счел предоставленную ему возможность возвыситься первым шагом к тому, чтобы повернуть ход истории вспять, как свой великий, уникальный шанс. Ибо он был чужд коррупции, алчности, всем прочим низким помыслам и низменным страстям, ощущал себя еще достаточно молодым и полным сил для того, чтоб возродить вверенную ему древнюю державу изнутри, очистив ее в моральном отношении, а затем — и избавить от внешних угроз, возродить мощь западноримской армии, обновить, восстановить весь римский Запад. Был даже момент, когда народ Италии поверил в этого нового императора. Это случилось в апреле 467 г., когда Анфимий торжественно вступил в Ветхий, Первый, италийский Рим на Тибре. Поскольку в качестве приветствовавшего его оратора от галльских провинций в торжествах участвовал поэт Сидоний Аполлинарий, потомки смогли узнать из чеканных латинских строк последнего о том, как древний, переживший на своем веку так много испытаний, Рим, вновь ощутил надежду и выразил свои ожидания в праздничном ликовании.
Сенат Вечного Города, депутации народа и армии встретили Анфимия за три мили до городских стен, дабы воздать ему императорские почести, принятые им, вместе с саном императора, 12 апреля. Даже могущественный Рикимер примирился с грядущим во имя Господне повелителем «потомков Ромула», ибо одновременно с коронационными торжествами состоялась свадьба этого потомка вестготских царей с одной из дочерей нового императора западных римлян. Рикимер стал императорским зятем, как когда-то — вандал Стилихон и немало других служилых германцев, ибо у древних семейств римской знати, лишившихся деятельных и отважных сыновей, все еще имелись обольстительные, прелестные дочери.
В обстановке всеобщей эйфории, охватившей римский сенат и народ в эти праздничные дни, в Риме никто не занимался делами, закрылись даже суды, а на площадях, стадионах, в гимнасиях, казалось, ожила древняя латинская поэзия, ибо велеречивые риторы вновь, как встарь, декламировали перед публикой стихи, сопровождая декламацию величавыми жестами. Произносили стихи на древнем, священном языке. Нередко даже призывая древних богов, утративших, начиная с Константина Великого, свою былую святость, и, мало того, ставших, начиная с Феодосия Великого, считаться теми, кем христиане их считали изначально — бесами. И по мере того, как могучие варвары, хоть и облаченные в римские одежды и доспехи, выучившие латынь (пусть даже, в первую очередь, для того, чтобы понимать и отдавать латинские военные команды), внезапно стали ощущать себя в этом, находившемся, вроде бы, в их полной власти, городе, вновь, как когда-то, чужаками, понаехавшими в Рим невесть откуда (ведь христианский Бог был общим для всех, не зная ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни варвара, а римские боги были именно римскими), императорские торжества, ко все большему недовольству православной церкви, стали приобретать все более языческий характер. Были возрождены даже знаменитые некогда луперкалии. Голые юноши-луперки обегали Палатин, стегая попадавшихся им по пути молодых женщин ремнями, вырезанными из шкур идоложертвенных козлов. Как будто древний римский Фавн, аналог греческого Пана (вроде бы, умершего в день Рождества Христова) воскрес для участия в этом обряде плодородия, совершаемом пастухами в первые дни существования Города на семи холмах…
Как ни старалась городская церковь закрывать, с учетом экстраординарности происходящего, глаза на эти и иные явно языческие эксцессы (совершавшиеся в присутствии христианнейшего императора и папы римского), объясняя и оправдывая их данью истории предков и освященными временем традициями городской истории, она ни в коем случае не могла относиться столь же терпимо к явившимся в Город с Востока еретикам-арианам. Ведь арианство снова поднимало голову по всей империи — от Константинополя до южной Испании и северной Африки. Одна из версий, объяснявшей взятие Рима царем-арианином Аларихом Вестготским без особого труда в 410 г., гласила, что ему тайно открыли ворота затаившиеся в ставшем православным Риме ариане. А новый император Западного Рима — грек Анфимий — был якобы также замечен в симпатиях к арианству (по другой версии — к язычеству).
В свите императора, прибывшего с Босфора, был, по крайней мере, один известный арианин — Филофей, пользовавшийся, однако, полной неприкосновенностью, ибо ему благоволил Август Анфимий.
Вот что заботило, в самый разгар пышных коронационных торжеств, римского папу Илария (Гилария). Как уроженец Сардинии, он хорошо знал вандалов (будучи, собственно говоря, подданным царя Гейзериха). За шесть лет до избрания Илария папой, Ветхий Рим был разграблен вандалами. Но Иларий не был намерен мириться с воцарившейся в Риме на Тибре скудостью, мечтая возродить град святого Петра или хотя бы римскую церковь в прежнем блеске. Фердинанд Грегоровиус, которого ни в коем случае нельзя назвать пристрастным автором, пишет об этом в своей знаменитой «Истории города Рима в средние века»:
«В то время как Анфимий истощал государственную казну на приготовления к войне с вандалами, Гиларий тратил огромные деньги на украшение церквей. Если в книге пап опись тех приношений церквям, которые были сделаны Гиларием, заслуживает доверия, то надо думать, что церкви, постоянно одариваемые императорами и частными лицами, обладали несметными богатствами. И это вполне понятно; варвары грабили церкви, но поместья не трогались, а так как их было множество, то недостатка в доходах не было. Римская церковь уже обладала такими обширными землями, о каких и не думали ни константинопольский патриарх, ни александрийский. Она была самой богатой христианской церковью. В Латеране, в базиликах Св. Петра, Св. Павла и Св. Лаврентия Гиларий завел самую ценную утварь. Читая названия и описания произведений искусства, составлявших эту утварь, мы невольно переносимся к состоянию искусства в Риме во время его упадка. С падением богов и исчезновением скульпторов искусство в V веке перешло, по-видимому, в мастерские ювелиров, литейщиков и мозаистов. Из литого металла делались массивные сосуды разнообразной формы, лампады и светильники, золотые голуби и кресты, и все это в чрезмерном изобилии украшалось драгоценными камнями; алтари покрывались серебром и золотом; купели украшались серебряными оленями; в исповедальнях воздвигались золотые арки, которые поддерживались колоннами из оникса и осеняли золотого агнца. В то время как Рим впадал в нищету и все больше клонился к упадку, в церквах скапливались богатства, и народ, не будучи в силах собрать войско и соорудить флот для войны с вандалами, видел, что базилики со сказочной роскошью разукрашены золотом и драгоценными камнями».
Ослепленный поначалу всем этим церковным блеском, новоявленный август Запада Анфимий, видимо, очень скоро понял, что церковь не собирается брать на себя расходы на войну с вандалами. Пришлось обратиться за денежной помощью к константинопольскому императору Макелле-«Мяснику», но, поскольку тот тоже не собирался раскошеливаться, Анфимию пришлось предоставить в распоряжение так пылавшего — якобы! — жаждой мести вандалам магистру милитум (фактически — военному министру) Рикимеру то последнее, что у него осталось — шесть тысяч воинов, чтобы спасти честь римского оружия и, вопреки всему, разбить вандалов.
Путь в Африку, избранный магистром Рикимером, оказался, прямо скажем, крайне необычным. Он повел шесть тысяч своих воинов в Медиолан, сегодняшний Милан, и расположился станом там, неподалеку от свои германских братьев и сестер. Расположение лагеря Рикимера было весьма удобно для поддержания или возобновления связей с готами, обосновавшимися в западноримской Галлии, а также с беспокойными народами Паннонии (нынешней Венгрии и части Австрии) и заальпийских областей (распускаемые им усердно слухи о поддержке его германцами, жившими по ту сторону Альп, вызвали в Ветхом Риме панику). Всем им был известен Рикимер, внук царя вестготов Валии. Анфимий же, мечтавший восстановить былой блеск императорского титула и былую мощь императорской державы, был не известен никому. Надвигалась кровопролитная гражданская война между римскими провинциями, подчинявшимися Рикимеру, и самим Римом, все еще подчинявшимся Анфимию. Но его положение в Риме становилось все более шатким. Ибо: «…поход в Африку под начальством Василиска и Марцеллина (Марцеллиана — В. А.) в 468 г. окончился неудачей. Положение Анфимия вследствие этого пошатнулось, так как Рим надеялся, что связи Анфимия с Византией (Восточной империей — В. А.) помогут вернуть Риму (Западному — В. А.) Африку. И в той мере как слабела власть императора, росла власть Рицимера. Восточный император сумел счастливо отделаться от Аспара, такого же опасного человека, занимавшего в империи такое же положение, как Рицимер; но Анфимию было не под силу освободиться из-под ига своего всемогущего министра и зятя». (Грегоровиус). Грозящая Западной империи гражданская война между Рикимером и Анфимием пошла бы на пользу лишь вандалам (скорей всего, именно вандалы и были ее тайными поджигателями). Ибо Рикимер, возведший на престол и свергнувший с престола уже нескольких западноримских императоров, естественно, сражался и на этот раз, якобы, не за себя, а за явившегося в его стан из Константинополя нового кандидата в императоры римского Запада — благородного Аниция Олибрия, шурина Гунериха, сына Гейзериха (женатого ни Евдоксии-младшей, дочери Евдоксии-старшей, вдовы августов Валентиниана III и Петрония Максима, наведшей в 455 г. вандалов, мавров и аланов Гейзериха на Старейший Рим), отпрыска одной из знатнейших фамилий тогдашнего Первого Рима — сенаторского рода Анициев, уже на протяжении нескольких поколений исповедовавшего христианство в его православной форме. Через свою жену Евдоксию-младшую Олибрий был единственным наследником прав Феодосия I Великого (последнего объединителя Римской империи) и, с точки зрения Рикимера, самым подходящей фигурой для замены Анфимия. когда подошел спешивший к нему на защиту гот Билимер, военачальник Галлии
Чтобы дать Италии желанный мир, а италийскому народу — хотя бы надежду на наступление лучших времен, православная церковь решила вмешаться в ход событий, убедив нескольких друзей Рикимера из Лигурии принять участие в совместной с нею миротворческой миссии. Во главе почтенных мужей, пытавшихся морально воздействовать на Рикимера, стоял один из наиболее выдающихся церковных деятелей тех времен, действовавший по-тихому, но, тем не менее, оказывавший крайне благотворное влияние на современников архиепископ Тици-на (нынешней Павии) Епифаний. Отпрыск древнего патрицианского рода и, если он действительно дожил до восьмидесяти пяти лет, как утверждает его «Житие», бывший в 470 г. еще очень молодым человеком, несмотря на свой высокий духовный сан. Епифаний, не щадя себя, стремившийся и в последующие годы выступать в роли миротворца, отводя от италийского отечества бедствия войны, и даже лично посетивший двор бургундского царя, чтобы вызволить из неволи шесть тысяч италийцев, добился, несмотря на все свои старания, от Рикимера, лишь отсрочки начала военных действий против Анфимия. В 472 г. патриций Рикимер, по настоянию Гейзериха, все-таки выступил в поход на Первый Рим, чтобы силой оружия германских «федератов» заменить Анфимия Олибрием.
Между тем римский император Запада Анфимий с достойной всяческого уважения настойчивостью продолжал свои попытки очистить подчиненную ему часть империи от коррупции и «вывести измену из Римской земли» (как сказал бы древний русский книжник). Впрочем, у потомков (а, возможно, также современников) его настойчивость вызывала не только уважение, но и недоумение, ибо, наверняка, нашлись бы у западного императора в сложившейся ситуации более срочные дела, чем, скажем, суд над уличенным в преступлениях префектом римской Галлии. Тем не менее, идеалист Анфимий, чье венчание на царство само по себе было попыткой восстановления блеска Римской державы, провел последний крупный государственный процесс, в котором сенат Вечного Города участвовал в качестве курии, согласно установлениям Римской республики. Этот впечатляющий, внушающий всем невольное благоговение спектакль разыгран был на Капитолии. Многие подробности процесса дошли до потомства благодаря присутствовавшему на нем Сидонию. Повсюду в империи властвовали германцы и аланы, но в самом Ветхом Риме, в сердце античного мира, сенат, как ни в чем ни бывало, со всей своей невозмутимостью судил преступника — совсем как восемью столетиями ранее. Обвиняемый — префект Арванд — не только угнетал и грабил данную ему в управление Галлию, но и вел тайные переговоры с бургундами и вестготами о разделе Галлии между этими сильными германскими племенами, уже отхватившими от нее, на правах римских «федератов»-союзников, немалые куски. Право, стоило посмотреть, как этот властный римский магистрат, даже перед лицом суда, пытался сохранить все свои величавость и достоинство, одетый в белое, пользовавшийся, даже под арестом, свободой передвижения (в пределах Капитолия), в то время как прибывшие из Галлии обвинители, скромно одетые, казались, в сравнении с этим высокопоставленным римским чиновником жалкими просителями, хотя излагали свои жалобы толково и с достоинством.
Но сенат — «патрес конскрипти» («отцы, занесенные в списки») — судил беспристрастно, не взирая на лица и звания. Гордый Арванд признал себя автором письма, уличавшего его в изменнических замыслах поделить провинцию Галлию между вестготами и бургундами. Этот необычайный случай перенес сенат во времена процессов Верреса и Катилины, прославивших когда-то Цицерона, и вернул ему сознание его судебного достоинства. Изменническое письмо, чьим автором признал себя Арванд, решило исход процесса. Арванд был лишен звания римского всадника (эквеса), низведен до статуса плебея и как таковой приговорен к смерти. Однако положенный тридцатидневный срок между вынесением смертного приговора и его приведением в исполнение позволил влиятельным друзьям и покровителем Арванда добиться замены смертной казни изгнанием. Кстати говоря, Серонат, преемник Арванда на посту префекта Галлии, повел себя ничуть не лучше, как в плане своекорыстия, так и в плане тайного сговора с германцами, за что также был приговорен к смерти и, поскольку не сумел найти влиятельных заступников, понес заслуженное наказание от рук палача.
Столь любивший все делать по закону римский император Запада Анфимий, однако, оплошал, замешкался — и подпустил воинство Рикимера слишком близко к Риму. Во всяком случае, нам не известно ничего о каких-либо оборонительных боях на северных подступах к Вечному Городу на Тибре, хотя полуостров узок и горист, так что Анфимий мог бы, при желании, сдержать продвижение не слишком многочисленных сил неприятеля еще меньшими силами. Возможно, он не решался выйти со своими немногочисленными войсками за стены Города, ибо тыл его был ненадежен. Как пишет Грегоровиус, в городе было много приверженцев Рицимера и ариан. А недостаток съестных припасов вызвал голод, усиливший недовольство жителей. Но неожиданно Анфимий получил помощь со стороны — от храброго германца (разумеется!). Служилый гот Билимер, военный магистр западноримской Галлии, подоспевший морем с галльскими войсками, сумел провести их в Ветхий Рим. Что было, видимо, не слишком трудно. Поскольку Рикимер, не сомневавшийся в успехе, со своими лигурами и заальпийскими варварами, вовсе не «обложил» (как полагает Грегоровиус) Старейший Рим, т. е. не взял его в кольцо осады (для этого ему бы просто не хватило войск), а расположился лагерем перед Саларскими (Соляными) воротами Первого Рима, у северного склона Квиринальского холма (как пятьюдесятью двумя годами ранее — вестготский царь Аларих, бывший, как и Рикимер, по совместительству, римским магистром милитум)…
Впрочем, несмотря на приведенную Билимером подмогу, шансов не только победить, но даже просто выжить у Анфимия не оставалось. Император Лев Макелла, наблюдавший за происходящим с неподдельным интересом из своего константинопольского далека, еще в прошлом, 471 г., заключил с Гейзарихом мир. В этом восточноримско-вандальском мирном договоре он фактически бросал Анфимия на произвол судьбы и, так сказать, по умолчанию, соглашался с возведением на западноримский императорский престол Олибрия. Хотя державный уроженец Фракии, воцарившийся в Новом Риме и прозванный потомками Львом Великим, был моложе Гейзериха, он фактически безоговорочно капитулировал перед карфагенским старцем, пожертвовав Анфимием — идеалистом, возжелавшим возродить град на Тибре в прежнем блеске некогда великой мировой державы…И теперь за эту идею дрался не Восточный и тем более не Западный Рим, а гот из Галлии («римской» к тому времени лишь только по названию) Билимер во главе своих разноплеменных легионов. Так что утверждение, будто в 472 г. разыгралась «последняя битва римлян с варварами» за Старейший Рим, нуждается, на взгляд автора этих строк, по меньшей мере, в уточнении…
Рикимер с боем пробился на правый берег Тибра, последовательно овладев двумя из семи знаменитых на весь мир холмов города Рима — сначала Ватиканом, а затем — Яникулом. Войска сошлись между островом на Тибре и нынешним мостом Святого Ангела. Билимер пал, защищая мост. Рикимер прорвался в город, захватив Капитолий и Палатин — сакральный центр римской императорской власти. В то время как римская знать, судя по всему, поддерживала римского традиционалиста (хоть и грека) императора Анфимия, простонародье (среди которого, наверняка, бело немало ариан), как уже говорилось, скорей симпатизировало Рикимеру (который не был для римлян чужаком и, вероятно, пользовался популярностью в массах). Август Анфимий искал спасения в бегстве, но был настигнут гнавшимся за ним германцем Гундобадом (Гундебальдом), родичем Рикимера. В плен тестя своего сородича он брать не стал. И венценосный пламенный идеалист Анфимий, не желавший и не сделавший ничего дурного, был, без лишних проволочек, обезглавлен, как простой разбойник…
11 июля 472 г., в один из самых черных дней Вечного Города на Тибре, начался очередной Большой Грабеж Первого Рима — один из трех, выпавших ему на долю в V в. В 410 г. Старейший Рим разграбил царь Аларих, в 455 г. — царь Гейзерих, в 472 г. — магистр милитум Рикимер. Естественно, вербуя в свое войско жадных до добычи германцев и лигуров, этот «римский патриций» наобещал сбежавшимся к нему авантюристам золотые горы. Мечты об этом римском золоте скрашивали им долгий путь по разоряемой Италии. Поскольку те, кто грабил Рим на Тибре в третий раз за сто лет, тоже были арианами, православные хронисты сочли своим долгом приписать им всяческие, мыслимые и немыслимые, злодеяния. Захватчики, вне всякого сомнения, в отпущенные им две (или три) недели погуляли на славу, что касается еды, питья и женщин (дело известное: «Мужики! В городе — вино и бабы! Все — за мной!» и далее по тексту)…Однако ничего не сообщалось о разрушении зданий, украшавших Вечный Город. Правда, сгорел один храм, но не христианский, а языческий, посвященный Минерве (римскому аналогу греческой богини мудрости Афины). Сохранности архитектурных памятников Рима способствовало то, что Рикимер расположился лагерем на Ватиканском холме, где было сконцентрировано большинство римских церквей. В них разместились на постой покорители Вечного Города — германцы Рикимера (считавшиеся в то же время «федеретами», т. е., формально, воинами Рима). Они, естественно, не стали ничего жечь или разрушать, чтоб не лишать себя же крыши над головой. И потому, несмотря на разграбление всего Вечного Города «римскими воинами» храм святого апостола Петра был пощажен, на этот раз…
Однако чужеземные вояки, многочисленные трупы и летняя жара принесли с собой другую беду, худшую, чем сама война — заразные болезни, включая настоящий бич античности, да и средневековья — моровое поветрие, или, по-латыни — «пестиленцию» (чуму). После стольких измен и злодеяний эта «моровая язва» своей черной рукой, так сказать, «раздала всем сестрам по серьгам». И покарала правых, как и виноватых. Именно от чумы скончались как вступивший в разоренный город новый западноримский император Олибрий, так и возведший его на престол рубака Рикимер, переживший свой триумф над преданным им тестем — Анфимием — всего лишь на пару недель. Чума разлучила его душу с телом уже 10 августа 472. И единственным воспоминанием о Рикимере остался рисунок, запечатлевший мозаичную картину, которой амвон римской арианской церкви Святой Агаты в квартале Субурра, был украшен на средства зятя императора Анфимия, предавшего своего коронованного тестя. Церковь принадлежала готам-арианам, ибо это вероисповедание, к которому принадлежали господствовавшие в государстве германцы, терпелось в Риме. Фердинанд Грегоровиус еще видел рисунок, запечатлевший эту мозаику. Возможно, не только оплаченную набожным Рикимером, но и сделанную по его эскизам. Она изображала бородатого Христа с длинными локонами, восседающего на земной сфере, с книгой в левой руке, с правой рукой, поднятой кротким жестом, как для приветствия, в окружении апостолов, среди которых особенно выделялся святой Петр (причем не с двумя ключами в руке, как его обычно изображают, но лишь с одним).
В этой-то арианской базилике у склона Квиринала и упокоился навечно Рикимер. Муж германской крови, достигший в Риме высшей власти (пусть без пурпура и диадемы). Превзойти его было суждено впоследствии лишь Теодориху Остготскому, хотя и Теодорих не стал римским императором Запада.
Должность Рикимера занял его племянник Гундобад (Гундебальд) — тот самый быстрый всадник, что преследовал, догнал и обезглавил императора Анфимия. Не зря старался…В его лице, после гот-ско-свебского князя, военные силы Западного Рима возглавил теперь бургундский царевич. Впрочем, эти военные силы тоже состояли из германцев. Ничтожные во всех отношениях западноримские императоры, возведенные на престол милостью Гундобада, заслуживают, на взгляд автора этих строк, внимания не больше, чем их противники, посылаемые править Западным Римом из Рима Восточного энергичной Вериной (супругой тугодума Василиска). Можно лишь отметить, что эти войны между восточной и западной половиной некогда столь могучей Римской «мировой» империи, не отличались чрезмерным кровопролитием. Больше никого из принужденных к отречению высокородных господ, имевших честь на протяжении нескольких месяцев именоваться принцепсами, цезарями, императорами, августами, не обезглавливали, компенсируя отрешенным от власти утрату короны назначением на епископскую кафедру (чем они были, видимо, вполне довольны — «ино чин царский, ино чин святительский»)…
Как писал Грегоровиус: «Императора Гликерия уже в 474 г. низверг Юлий Непот, сын Непотиана, далмат по рождению, которого послала с войском из Византии (Константинополя — В. А.) в Равенну вдова-императрица Верина. Юлий Непот направился к (Западному — В. А.) Риму, настиг Гликерия в гавани Нора и принудил его отречься от престола, принять духовный сан и занять место епископа в Салоне. Такой не раз случавшийся переход лишенного трона императора в епископы говорит о том, что звание епископа пользовалось большим почетом, вместе с тем служит доказательством тому, что никаких особых качеств не требовалось для того, чтобы быть духовным лицом».
Мало того! По иронии музы истории Клио, в адриатическом порту Салоны первому из упомянутых выше западноримских «императоров на час», разжалованных в епископы, довелось оказать гостеприимство беглецу из Рима на Тибре, в котором он узнал…императора, сославшего его из Рима в Салону всего несколькими месяцами ранее!
Салона, место встречи этих двух экс-императоров, еще в древности была важным портовым городом, расположенным всего лишь в нескольких часах пути от сегодняшнего Сплита, настоящего островка античности в современном мире, ибо весь сплитский Старый город выстроен в пределах огромного дворца лютого гонителя христиан императора Иовия Диоклетиана. Условия ссылки обоих развенчанных (в буквальном смысле слова, т. е. лишенных царского венца) западноримских августов в бывшую провинциальную резиденцию владыки Римской «мировой» империи не были особенно суровыми. Изгнанником даже дозволялось прогуливаться за стенами, возведенными Диоклетианом, превратившим свой укрепленный дворец в сильно увеличенную копию римского военного лагеря. Человек, стоявший за высылкой обоих принцепсов (один из них, Непот, был через пару лет изгнания убит собственными людьми) в Далматию, в начале своей карьеры был, так сказать, одной из фигур второго плана описываемой нами эпохи, но вот уже на протяжении двух десятилетий играл все более важную роль в судьбах стран и народов. Несмотря на свое чисто греческое имя — Орест — он был сыном римского провинциала по имени Татул, сочетавшегося где-то на просторах равнины, орошаемой Данубом-Дунаем и Савией-Савой, браком (?) с гуннской (или же германской) девушкой. В этой обширной области, проходимой, а частично — заселяемой мигрировавшими с востока гуннами и готами, и вырос Орест. Гунны заметили одаренного юношу-полуромея и сумели оценить его таланты по достоинству. Орест дослужился до нотария («секретаря тайной канцелярии») гуннского царя Аттилы (по версии, изложенной в т. н. «Анониме Валезия», Орест сблизился с Аттилой и стал его нотарием во время вторжения «Бича Божьего» в Италию, т. е. в 452 г.), сыграл не совсем понятную нам, нынешним, роль в направленных против Нового Рима секретных дипломатических играх, однако, после организованного восточными римлянами неудачного покушения на жизнь «Бича Божьего», впал у Аттилы в немилость и был вынужден бежать, возможно, спасаясь от грозящей ему смертной казни. Таких, как Орест, безродных полукровок, гунны обычно сажали на кол, приберегая для проштрафившихся чистокровных гуннов знатного происхождения более почетный вид казни — распятие на кресте (уже вышедшее к тому времени из употребления в Римской «мировой» империи, обращенной официально в христианство). Тем не менее, Орест успел изучить при дворе Аттилы механизмы власти, пути властной политики и поразительную слабость Римской «мировой» державы, в особенности — ее западной половины. Именно туда, в римскую «Гесперию», и направил свои стопы Орест. Он был возведен в сан патриция и дослужился до высоких чинов в западноримском войске, в чьих рядах ему, по крайней мере однажды, довелось скрестить мечи с вандалами Гейзериха. Это произошло в Южной Италии, причем старый карфагенский лис потерпел от Ореста одно из немногих в своей долгой жизни поражений.
С этого момента Гейзерих и бывший нотарий «Бича Божьего», знакомый ему еще по переписке с Аттилой, стали противниками в очередном раунде развернувшегося между Западным Римом и вандальским царством военно-политического единоборства. Мы даже позволим высказать предположение, что именно патриций Орест, этот полукровка темного происхождения с берегов Сава и в то же время — честный римский патриот, в самое последнее мгновение помешал Гейзериху захватить власть над Западной Римской империей, когда до этой желанной цели было, казалось, рукой подать.
После смерти Рикимера от чумы и отбытия Гундобада в родную Бургундию ни в Риме на Тибре, ни в его окрестностях не осталось никого, способного возглавить пестрое, многоязыкое и буйное войско Рикимера, состоявшее в основном из германцев и сарматов. Эта свирепая орда представляла собой постоянную угрозу для Столицы Мира (как продолжали именовать свой Вечный Град высокомерные «потомки Ромула», не наученные, кажется, ничему горьким опытом). Поэтому еще «август на час» Непот пытался сплавить ее «по хорошему» в Галлию. Однако в Галлию этих разбаловавшихся в Италии отпетых мародеров особо не тянуло. Не желая драться там с вестготами или бургундами, они обратились к Оресту, владевшему их языком и умевшему писать, с просьбой, взять их под свое начало. В те беспокойные времена получить в свое распоряжение собственную, пусть самую слабую и недисциплинированную, армию, уже означало фактически стать императором или, во всяком случае, обладателем власти, равной императорской. Немало таких эфемерных императоров было уже поднято на щит бунтующими легионами повсюду в «мировой» империи — Британии, Испании, Галлии, на Востоке. Вот воины и предложили Оресту принять из их рук императорский сан. Надеясь решить таким образом все свои проблемы. Не пошлет же Орест, избранный императором по воле войска, избравших его «римских» воинов в Галлию или еще куда подальше! Что он, не родной, что ли?
Однако же Орест, хоть и удостоенный уже давно титула римского патриция, ощущал себя римлянином не в большей степени, чем Стилихон или же Рикимер. Что означает: он был очень даже рад возглавить римские войска в качестве военного магистра, но не желал войти в историю римским императором. Куда более подходящим для этой роли Оресту представлялся его сын, носивший славное имя Ромул, рожденный в браке с дочерью Ромула, западноримского комита Петовиона (современного Петтау на левом берегу реки Дравы), который счел сына Эдекона, отличившегося в войнах с врагами империи, достойным войти в его знатную фамилию. Таким образом, сын Ореста, Ромул-младший, внук одного из высших западноримских чиновников, был более достоин занять императорский престол, чем его куда менее знатный (если не вообще безродный) отец Орест (готовый оградить своего все еще очень юного сына от всех тягот и опасностей, связанных с его высоким титулом).
Правда, для достижения своей заветной цели — возведения юного Ромула на западноримский императорский престол — Оресту пришлось принудить свои непокорные войска предпринять определенные военные усилия. И потому, когда 31 октября 475 г. его сын Ромул был наконец провозглашен императором, возведшая его на престол армия не только дала ему насмешливое прозвище «Августул», т. е. «Августик», «Августишка», «Августенок», но и сочла, что ошиблась в Оресте. Не обеспечил он своим солдатам беззаботной жизни, к которой искони стремился и стремится всякий уважающий себя наемник.
Уставшие воевать, требующие дать им землю и покой, этот сброд — отбросы множества народов — скиров, ругов, герулов, сарматов и прочих, нуждались не в герое-полководце, ведущем их к бессмертной славе, а в выходце из собственных рядов, своем брате-солдате, достаточно властном и энергичном для того, чтобы снабдить их в Италии пахотной землей и гарантировать им право пользования своим наделом. Такой властный и энергичный выдвиженец нашелся, в лице опытного воина Одоакра (Оттокара, Отакара, Отакера), императорского дорифора (копьеносца), выделявшегося из общей солдатской массы своим высоким ростом и благородным происхождением. Отцом Одоакра был гуннский князь Эдекон (Эдика), в свое время, на пару с Орестом, выполнявший деликатные дипломатические миссии по воле гуннского «царя-батюшки» (они, соответственно, были знакомы еще со времен службы при гуннском дворе, будучи уже тогда соперниками, если не врагами). Эдекон, с соизволения Аттилы, женился на княжне из германского племени скиров и возглавил скиров, составлявших часть гуннского племенного союза. Пока Аттила был жив, дела у него шли просто блестяще. Но после распада гуннской державы в результате междоусобной войны сыновей Бича Божьего, переселившегося в лучший мир при довольно темных обстоятельствах, условия жизни Эдекона «со товарищи» заметно ухудшились. В «Житии святого Северина» сохранилось бесценное для нас, вследствие своей несомненной подлинности, свидетельство — описание посещения святого мужа, спасавшегося от треволнений мира в посте и молитве на брегах Дануба, группой германцев, исповедовавших христианство. Среди них был Одоакр, которому святой Северин предсказал будущую славу и величие, а также безопасное правление в течении не то тринадцати, не то четырнадцати лет, на протяжении которых Одоакру нечего будет опасаться. И вот теперь, в году 476 по Рождестве Христовом, наступило время исполнения пророчества. Правда, для этого Одоакру предстояло помериться силами с наследственным врагом его семьи — патрицием Орестом, превосходившим его как умом (что вероятно), так и годами (что не подлежит сомнению).
Буйная армия «Августула» (в действительности же — его отца Ореста), твердо решившая сменить мечи на орала, требовала передать ей треть всех пахотных земель в Италии. Орест не мог уступить ее требованиям, не желая отдавать римских подданных, подданных своего сына-императора, во власть варваров-солдат, экспроприируя в пользу последних римскую земельную собственность. Возмущенные его отказом «федераты» подняли мятеж. Возглавил его Одроакр (кто же еще!), провозглашенный бунтовщиками своим повелителем (надо думать — войсковым царем, по древнему германскому обычаю), а не римским императором. Отважный гунноскир повел мятежников на города Тицин-Павию и Плацентию (нынешнюю Пьяченцу), обороняемые частью войск, по-прежнему хранивших верность своему магистру милитум Оресту.
Как утверждает уже упоминавшийся выше «Аноним Валезия» (латинский текст, старейшая сохранившаяся рукопись которого датируется VIII в.):
«Пришедший же с родом скиров Одоакр убил патриция Ореста в Плаценции, а брата его Павла [убил] близ Пинеты (вариант перевода — пиниевого, т. е. соснового, леса — В. А.) за пределами Классиса (порта — В. А.) Равенны. Вступив в Равенну, [Одоакр] лишил власти Августула; но, пожалев его из-за малого возраста и, тронутый его красотой, сохранил ему жизнь, и, дав ему содержание в шесть тысяч солидов (римских золотых монет, которыми, в частности, выплачивалось жалование воинам, прозванным, именно по этой причине, «солдатами» — В. А.), отправил в Кампанию свободно жить со своими родственниками.»
Но Одоакр, как говорилось выше, вовсе не стремился к императорскому сану. Правда, он принял всяческие почести от перепуганного римского сената, утвердившего за ним титул царя Италии, но решительно отклонил предложенные ему императорские пурпур и корону (диадему). Он также не предпринял ничего для отделения своего Италийского царства от Римской империи, признав над собой (пусть формально) главенство римского императора Востока (Зенона, бывшего предводителя восточноримских «федератов»-исаврийцев с труднопроизносимым, чисто варварским именем Тарасикодисса). Таким образом, великая, древняя Римская «мировая» империя официально сохранилась неизменной, вот только ее центр, столица, окончательно переместилась из Ветхого Рима в Новый. Италия же, внешне покорная воле императора, гордо восседавшего на троне этого Нового Рима, попала под власть его «верного» вассала (выражаясь языком близящегося Средневековья), или ленника, Одоакра, в чьих жилах, как и у Гейзериха, смешалась кровь народов, лишивших Римскую империю реальной власти (с той лишь только разницей, что в жилах Одоакра смешалась кровь германцев и гуннов, а в жилах Гейзериха — кровь германцев и сарматов)…
Как ни стар был к этому времени Гейзерих, от него не укрылась важность этого переворота. С прозорливостью, которой мог бы позавидовать любой политик помоложе, он сумел сразу же выделить Одоакра, о котором при всем желании не мог знать слишком много, из толпы сцепившихся друг с другом эфемерных претендентов на западноримский императорский престол и стоявших за ними «кукловодов», и удивительно быстро договориться с этим человеком родственного с ним происхождения и сравнимого с ним по значению, чтобы положить конец вялотекущей «гибридной войне» между вандалами и западными римлянами. Вандальское царство было признано Одоакром в его границах. Оно осталось царством островов и побережий, в первую очередь, западно-средиземноморских — именно по этой причине Балеарские острова (веками поставлявшие лучших в Экумене пращников сперва карфагенянам, затем — римлянам и, наконец — вандалам) были столь же важны для его безопасности, как острова Питиусские (не известные под этим своим древним названием почти никому из наших современников, прекрасно знающих, однако, современные названия этих островов — Форментера и Ибица, древняя Эбиса).
Одоакр также гарантировал Гейзериху незыблемость его власти над островами Корсикой и Сардинией, которые было трудно оборонять вследствие их протяженных, беззащитных побережий. Видимо, гун-носкирский царь Италии не желал вступать из-за этих двух гористых островов в серьезный конфликт с царем африканских вандалов. Затянулись лишь переговоры о Сицилии, имевшей жизненно важное значение, как для властителя Италии, так и для североафриканского царя. В конце концов, остров был все-таки разделен между ними. С учетом его малой населенности в описываемое время, не следует думать, что он был разгорожен по всей своей протяженности посредством демаркационной линии, обозначенной пограничными столбами, частоколом или сторожевыми башнями, наподобие лимита-лимеса, обозначавшего границы «мировой» империи «потомков Ромула» в пору ее расцвета. Северную половину Сицилии, с важным портовым городом Мессаной (нынешней Мессиной) Одоакр сохранил в составе своего Италийского царства, в то время как южная половина острова, господствовавшая над Карфагенским проливом, с городом Лилибеем (на месте современной Марсалы, расположенной на западной оконечности Сицилии), служившим яблоком раздора еще между карфагенянами и римлянами в годы Первой Пунической войны и превращенным Гейзерихом в важный торговый порт и мощную военно-морскую базу, осталась во владении вандалов.
Многие авторы в разные времена расценивали переход власти над Италией к царю из варварской среды не только как бесславный конец Западной Римской империи, но и как величайшую победу Гейзериха. Однако слишком многое заставляет усомниться в правильности этого откровенно ретроспективного взгляд на события 476 г. Разумеется, переход последнего императора Западного Рима, миловидного юноши по кличке «Августул», на содержание своего гунно-германского военачальника, фактически подчинившего себе Италию в гораздо большей степени, чем его франкские, готские или свебские предшественники, чтобы самовластно править ею из Равенны, представляется нам, нынешним, событием всемирно-исторического значения. Ознаменовавшим окончательный переход власти над Италией от римлян к германцам, приведшим к отчуждению трети италийских сельскохозяйственных угодий, законодательному закреплению сосуществования германцев и италиков, господствующей германской воинской касты и подчиненного ей туземного крестьянства, смирившегося со всеми невыгодами своего нового положения, прежде всего — с экспроприацией трети своей доброй пахотной земли не расстающимися с оружием захватчиками-варварами — «лишь бы не было войны!»
Однако не следует думать, что все происходящее в Италии радовало Гейзериха. Слишком уж легко и беззаботно мог он, на протяжении долгого периода правления слабых западноримских императоров, опустошать лишенное защиты побережье западного Средиземноморья, слишком уж беспрепятственно мог он бороздить просторы, прежде всего, западной части Внутреннего моря, пользуясь отсутствием в Западном Риме сильной централизованной власти, способной противостоять пиратским рейдам повелителя вандальских и аланских «викингов» силами крупного военного флота и боеспособной береговой охраны, спешащих по сигналу боевой тревоги отражать набеги варваров-пиратов. Если Гейзерих так долго щадил восточное Средиземноморье, это объяснялось не только его добрыми отношениями с могущественными аланами и готами, пользовавшимися преобладающим влиянием во Втором Риме на Босфоре. В конце концов, вандальский царь поддерживал в свое время столь же добрые отношения и с фактическим владыкой Западного Рима Рикимером, что, однако же, не слишком-то мешало Гейзериху нападать на западноримские торговые суда и берега. Дело, думается, в другом. Хотя Восточная Римская империя, обладавшая, несмотря ни на что, все еще достаточными силами, и не могла считаться смертельно опасным врагом вандальского царя, она порой оказывалась способна наносить его утрачивающим осторожность пиратским ватагам ощутимые потери как на суше (например, под Коринфом), так и на море (где пиратские корабли Гейзериха, возвращавшиеся с богатой добычей из разграбленной в очередной раз Далматии, предвкушая радость возвращения в родную Африку через Отрантский залив, вдруг оказывались блокированными в лазурных водах Адриатики восточноримскими судами-перехватчиками). Воцарение над Италией сильного и опытного в военном деле правителя заставила Гейзериха всерьез задуматься над своим новым положением, а для этого вандальский владыка был уже слишком стар. Одно было ему совершенно ясно. Воевать с крепким, будто вырезанным из могучего варварского дуба, Одоакром, вознесенным судьбой (или вандальским Господом — «Фройей») на вершину славы, по пророчеству святого Северина, означало бы подвергнуть все достигнутое правителем вандалов и аланов чрезмерному и неоправданному риску. Единственное, что мог Гейзерих сделать для своих подданных — это придти с так некстати вставшим на его пути новым владыкой Италии к полюбовному соглашению. Договориться с гунноскиром Одоакром по-хорошему…
Вандалам очень повезло, ибо, как раз в описываемое время, пошатнулась императорская власть в Константинополе. Там, еще до воцарения Одоакра над Италией, почил в Бозе император Лев «Мясник». Человек, не имевший ни на гран воинственной энергии и мужества своего предшественника Маркиана, не устрашившегося даже грозного Аттилы, но, тем не менее, проникнутый истинно-римским духом и умом, способный охватить весь древнеримский мир, мыслить общеримскими категориями, обладавший истинно императорским, имперским кругозором, позволявшим ему достаточно успешно действовать во всех трех частях света, известных античному миру — Европе, Азии и Африке (объединенными символически в разделенной на три части, по числу континентов, державе, которую в торжественных случаях держали в левой руке римские самодержцы). После смерти царьградского «Мясника» в осиротевшей без него державе неминуемо должна была разгореться смута. Ибо «полудержавный властелин» Аспар, как уже говорилось выше, пал жертвой дворцовой интриги. Он умер с кинжалом в спине, не разгадав своевременно коварства «Мясника», который был ему обязан троном. Бесталанный Василиск, разгромленный Гейзерихом полководец-неудачник и марионетка собственной жены Верины, по ее наущению, решил воспользоваться, видимо, последним в его жизни шансом взойти на императорский престол. Война между Василиском и предводителем исаврийских «федератов» Зеноном (Зиноном), мужем дочери Льва «Мясника» Ариадны, также пожелавшим воцариться над «ромеями» (после свержения Василиском его провозглашенного императором Востока маленького сына Льва-младшего), шла около двух лет (ровно столько, сколько потребовалось Одоакру для упрочения своего равеннского престола). Бесстыдно-алчный Василиск взошел (в октябре или ноябре 475 г.) на императорский престол в Константинополе — и дал такую волю своей общеизвестной жадности до денег, что окончательно разочаровал как знатные восточноримские семейства (это было еще полбеды), так и относившееся к нему, как к полководцу-неудачнику, опозорившему армию и флот Второго Рима, командование «ромейских» войск (что было гораздо опаснее для Василиска). Когда Зенон, после понесенного им поначалу поражения, собрав новое войско, двинул его на Царьград, посланные Василиском против него полководцы перешли на сторону предприимчивого исаврийского выдвиженца. Василиск со всем своим семейством попал в руки своего противника.
Императоры Нового Рима обходились с побежденными соперниками, хоть и не гуманнее, но изощреннее, замысловатее, чем варварские полководцы в борьбе за Ветхий Рим. Схваченным недругам «ромеи» либо выкалывали (или выжигали) глаза, лишая их тем самым способности править и оказывать сопротивление в дальнейшем, либо предавали их на милость Божью, ставя в условия, спастись в которых они могли бы только чудом. Летом 477 г. Василиска с сородичами доставили в гористую малоазиатскую область Каппадокию, туда, где горы достигают в высоту почти четырех километров. Изгнанникам не позволили взять с собой ни одежды, ни оружия, ни хлеба, ни предметов домашнего обихода, короче — ничего, что могло бы обеспечить их выживание. Их последний путь был недолгим. Они не пережили суровых условий первой же зимы, проведенной ими в суровых каппадокийских горах. Как писал Прокопий Кесарийский: «Страдая от холода и голода, они нашли утешение, во взаимных объятиях и погибли, обнимая дорогие для них существа».
Все эти достаточно неожиданные пертурбации на Западе и Востоке Римской империи, разумееется, весьма осложняли положение Гейзериха. Десятилетиями он мог строить свою политику на том, что Западной империей правят слабые императоры, в то время как в Восточной империи власть, в лице Льва Великого, достаточно стабильна. Триумф Одоакра, проведенная им перестройка прежних порядков в Италии с прилегающими территориями, основание им нового, фактически — германского — царства на ИСКОННО римской земле (а не на землях какой-нибудь отдаленной римской провинции, как в случае вестготов, свебов, бургундов или вандалов), равно как и внезапная смерть императора Льва, требовала от Гейзериха изменения своей прежней политики. Ибо у германцев было принято считать, что смерть одного из партнеров по договору лишает этот договор своей законной силы.
Однако василевс Зинон, с типичным, прямо-таки достойным восхищения, «византийским» мастерством, заранее обеспечил успех своих переговоров с вандальским царем уже самим выбором переговорщика. Он послал к Гейзериху за море не какого-нибудь изощренного в дипломатических тонкостях и хитростях средиземноморца, а всеми уважаемого «староримского» аристократа. Сенатора Севера, чьи выдающиеся свойства характера и способности были общеизвестны. Из желания польстить Гейзериху высоким саном присланного к его двору восточноримского переговорщика, Зенон назначил Севера патрицием, «защитником-охранителем Рима». Особенно примечательным представляется, однако, то, что «василевс ромеев» отправил на переговоры с вандальским царем, изображаемым во всех православных церковных хрониках своей эпохи (не говоря уже об эпохах последующих) коварным, вероломным и жестоким варваром, знатного римлянина безупречной честности, без единого пятнышка на репутации (желая, видимо, имеенно данным обстоятельствам спсобствовать примирению с «Зинзирихом-ригой»). Все это доказывает, что император Восточного Рима, видимо, считал и Гейзериха, в принципе, человеком порядочным, честным и в то же время достаточно умным, чтобы не поддаться на обман.
Правда, Гейзерих все же несколько омрачил ход переговоров типичной для него реакцией. Узнав об отъезде из Константинополя восточноримского посольства, с которым он, вроде бы, должен был уладить спорные вопросы, «колченогий евразиец» приказал своим морским грабителям еще раз выйти в море, причем в восточную часть «маре нострум». Заявив, что они могут там вволю пограбить за время, остающееся до сообщения им из Карфагена об успешном заключении мирного договора с Новым Римом. Именно таким, весьма доходным для них, «играм» с датой заключения мирных соглашений, североафриканские пираты продолжали с завидным для всех «джентльменов удачи» успехом предаваться еще много столетий после гибели вандало-аланского царства. Старый Гейзерих был искушен во всех этих хитростях. В этом плане между его сарматской душой и германской десницей, искусно владевшей мечом, царило полное согласие.
Но все-таки, в конце концов, патриций Север прибыл в вандальскую столицу Карфаген. Вандальский царь встретился с этим человеком, чье звучное римское имя означало в переводе «Грозный» или же «Суровый». Главным результатом переговоров стало заключение, выражаясь современным языком, «глобального» (в античном смысле слова, т. е. распространяющегося на всю средиземноморскую Экумену-Ойкумену) пакта о ненападении. Говоря несколько конкретнее, обе высокие договаривающиеся стороны обязались впредь не предпринимать друг против друга никаких враждебных действий. «Ромеи» признали вандальское царство в его существующих границах, ключая все островные владения вандалов в Средиземном море, в качестве независимого государства (каковым Константинополь италийское царство Одоакра НЕ признал), а Гейзериха — в качестве равноправного, равного римскому императору, суверенного (самодержавного) правителя этого самостоятельного государства. Этого ни один германский царь ни до, ни после Гейзериха, никогда не мог добиться от римского императора, а ведь Зенон был, на момент подписания договора и его скрепления печатями, императором не одного только Восточного, но и Западного Рима (которым Одоакр правил фактически самостоятельно, но формально все-таки от имени римского императора, так и не признавшего независимости Италийского царства гунноскира от Римской империи). Даже Теодориху Остготскому (хотя и правившему Италией фактически самодержавно) не удалось впоследствии заключить со Вторым Римом подобного договора.
В обмен на признание своего суверенитета от Гейзериха потребовалось сделать нечто, не ослабившее его власти, хотя и уязвившее его гордость. Он обязался дозволить своим кафолическим подданным свободно исповедовать свою религию и отправлять свой культ. Но это было еще полбеды, ведь старого арианина не слишком заботили проблемы подвластных ему православных. Однако недовольные его правлением епископы-кафолики, сосланные Гейзерихом на мавританскую границу, и получившие возможность заниматься своей миссионеской деятельностью там, подальше от его вандалов и аланов, стремились вернуться назад, в свои приморские епархии, в древние афроримские области высокой культуры и комфортабельной жизни. Поскольку же они, все как один, очень много писали и поддерживали тесные и прочные, явные и тайные, связи с Новым Римом, Север привез в своем «досье» немало жалоб этих епископов на притеснения, которым их подверг вандальский царь. И Гейзерих был вынужден позволить всем епископам-изгнанникам вернуться.
Это далось ему очень нелегко. Ибо именно православные преосвященства принадлежали к самым опасным его супротивникам. Охваченные священным рвением, они неустанно плели нити заговоров против вандалов, против арианства и против царской власти. И все же Гейзерих вернул их из изгнания, раз оно препятствовало заключению мира в «ромейской василией». Видимо, он утешал себя мыслью, что раз уж ему удалось справиться с этими смутьянами, пускавшими в ход против него, в конце-то концов, не мечи и копья, а всего лишь перья и пергамен, то справятся с ними как-нибудь и его преемники на вандальском престоле. Лишь в самом Карфагене, так сказать, у подножия своего престола и под носом своего правительства (исповедовавшего, как и сам Гейзерих, арианскую веру), он не желал видеть епископа-кафолика. Так что даже суровому Северу не удалось добиться восстановления в Карфагене православной епископской кафедры.
В вопросе освобождения рабов Гейзерих, напротив, проявил великодушие и щедрость. Зная, что его пиратские флоты все еще крейсируют в «маре нострум» и, несомненно, привезут немало пленных, захваченных на островах лазурной Эгеиды, он приказал освободить без выкупа своих личных рабов, исповедовавших православие, сделав тем самым как бы подарок римскому патрицию, ведшему с ним переговоры, завершившиеся ко взаимному удовлетворению сторон. Надо думать, вид этих благочестивых и незлобивых тихонь, шнырявших по дворцу с постными минами, типичным для грешников, желающих сотворить достойный плод покаяния, успели ему порядком поднадоесть. Что же касалось остальных рабов, содержавшихся в прочих городах царства вандалов, то их Гейзерих дозволил выкупать (если вандальские семьи, владевшие этими рабами, были согласны с суммой предложенного им за невольников выкупа). Это дозволение, на первый взгляд, также достаточно щедрое, практически ничего не значило. Ибо рабов и без того как покупали, так и продавали. После всякого успешного морского рейда захваченный в его ходе «двуногий скот» продавали на невольничьих рынках (как делалось в Алжире и Тунисе через четырнадцать веков после Гейзариха), и тому, кто платил больше, доставался раб (или рабыня). Если цена выкупа, посильная для «ромеев», оказывалась недостаточной с точки зрения вандальских рабовладельцев, те лишь пожимали плечами и владели рабами по-прежнему.
В силу всего вышесказанного, годы с 474 по 476 поистине увенчали собой жизненный путь (и дело всей жизни) вандальского царя, военачальника и флотоводца. Правда, как всегда в подобных случаях, он и в эти годы, так сказать, «ходил по краю». Ведь Гейзерих желал для своего государства и народа немалого, и, не рискуя до последнего момента, он не смог бы этого добиться. Не зря говорят, что «риск — благородное дело»…
Всего через несколько месяцев после заключения последнего в жизни царя вандалов и аланов соглашения, партнером по которому был правитель Италии Одоакр, Гейзерих навеки смежил очи в своем карфагенском дворце. Историки долго спорили (и спорят до сих пор) о точной дате иего смерти, ибо с момента ухода в вечность Аттилы не умирал в V в. более великий государь, и поскольку смерть Гейзериха изменила мир не меньше, чем смерть «Бича Божьего». Не подлежат сомнению, однако, год и месяц смерти Гейзариха: конец января 477 г. Действительно ли он перешел в мир иной 25 января, днем ранее, или днем позднее, пусть решают специалисты в области календарной арифметики (если такая отрасль математики существует). Не будем также уточнять, дожил ли «колченогий евразиец» до семидесяти девяти, восьмидесяти восьми лет или девяноста одного года. Это представляется автору менее важным, чем тот несомненный факт, что «Зинзирих» до самой смерти оставался бодрым, блительным и умным, несмотря на свой почтенный возраст.
