Во всем необозримом оком человеческим овале Средиземноморья великие военные деяния, творимые мечом германских, романских и сарматских народов, неотступно сопровождались разноголосицей хронистов, неустанным обменом мыслями и сведениями между греческими и римскими клириками новой религии, многие из которых, вопреки своему христианскому вероисповеданию, мировоззрению и мироощущению, продолжали своим бойким пером традиции прежней, великой языческой литературы. Художественная убедительность и сила этих «цветов запоздалых», возросших на ниве античной изящной словесности, были, в общем-то, не слишком велики, по сравнению с их знаменитыми предшественниками. Мало того! Большинством выдающихся произведений этого поколения «мужей пера» мы, судя по всему, обязаны тому обстоятельству, что их создатели много лет просидели в темнице (или, по-латыни — «карцере») и потому были просто вынуждены сложившимися для них столь неудачно жизненными обстоятельствами к умственной сосредоточенности и, как это ни странно, к творчеству, которому способствует отсутствие иных занятий. На такое вынужденное творчество, скажем, великий италийский римлянин Боэций был обречен Теодорихом Остготским (уже переставшим оправдывать на тот момент свое прозвание Великий), а высокоодаренный африканский римлянин Блоссий Эмилий Драконтий — вандальским царем Гунтамундом.

Историка, однако же, интересует не то, насколько обогатился в VVI вв. Христианской эры вечный запас великой литературы. Его интересует фактическое содержание этих литературных сочинений — поэм, писем, полемических сочинений, хроник и иеремиад. Именно по этой причине многие из живших в указанное время сумерек античной культуры «младших богов» были вызваны из прошлого, извлечены из забытья и возведены в ранг авторов, имеющих поистине непреходящее значение, чего с ними, с учетом глубины высказываемых ими мыслей и форм, в которые эти мысли ими облекались, конечно, не произошло бы, живи они двумя-тремя столетиями ранее, в пору расцвета «золотой» или «серебряной» латыни. Таким «запоздалым цветком» был, например, римский военачальник Аммиан Марцеллин — высокообразованный сирийский грек, не только давший в своих «Деяниях» чрезвычайно живое описание важнейших битв своего времени, но и не упустивший из внимания, скажем, появление в римской Африке верблюда (впоследствии сыгравшее поистине роковую роль в судьбе вандальского царства). Или испанский епископ Исидор Гиспальский (Севильский), в объемистом труде которого содержится немало сведений о вандалах и арианстве. Или ревностный защитник православия диакон Фульгенций Ферранд, чьи сочинения, невзирая на содержащиеся в них ошибки, все равно полезны для нас, нынешних. И, наконец, Виктор Витенский, хронист вандальского столетия, сохраняющий значение для всех последующих поколений, включая наше, несмотря на свою явную религиозно-политическую ангажированность и склонность скорее к плакатной, чем к реалистической живописи, во многих случаях все-таки отражая действительность, приводя, вперемешку с вымыслами, подлинные факты.

Все они, вместе с доброй дюжиной других авторов, несмотря на свою манеру изображать происходящее в достаточно кривом зеркале, под влиянием ненависти, ярости и свойственной им тенденциозности, достойны быть причислены к великим историкам своего времени, наряду с блаженным Августином, епископом (Г)иппонским, оставившим нам свою бесценную переписку с комитом Африки — «последним римлянином» Бонифацием, с ритором Прокопием, ставшим, в штабе стратега Велизария (или же Велисария), военным летописцем войны с вандалами и последним певцом вандальской эпохи, и, наконец, с Кассиодором, вознесшимся, в своей величественной уникальности, над духом времени и современниками, магистром оффиций, канцлером, Теодориха Остготского и мудрым комментатором, проведшим закат своей бурной жизни в монастырском уединении.

Значительной частью этих литературных произведений мы обязаны тому обстоятельству, что выступавшие на средиземноморских сценических подмостках V–VI вв. актеры германского происхождения чаще всего исповедовали иную веру, чем наблюдавшие за их игрой из «зрительного зала» римские и греческие комментаторы и истолкователи всего, происходящего на «сцене». Ведь полемика во все времена была мощнейшим двигателем литературы. И, хотя германские «мужи меча», не слишком-то заботились о том, что презираемые ими, в общем, иноземные «мужи пера» о них напишут, арианское духовенство считало необходимым отвечать на развязанную православными авторами яростную полемику. Ибо целью всех этих враждебных выпадов были не только (и не столько) вандалы, как таковые, но и исповедуемая ими арианская вера. Именно арианство, прежде всего, нуждалось в защите от нападок изощренных диалектиков из кафолического лагеря.

Правда, с сегодняшней точки зрения, весьма многое в данной сфере яростной полемики между вандалами и римлянами, представляет интерес лишь с точки зрения истории религий. Тем не менее, на каждой страничке связанных с «прей о вере» сочинений, когда и где бы они ни были написаны, то тут, то там встречаются и указания на условия жизни и расстановку политических сил того времени. Религиозная полемика, осуществлявшаяся главным образом в форме писем и посланий и достигавшая своей кульминации в больших полемических сочинениях, памфлетах, дает нам представление и о повседневной жизни участвовавших и упоминаемых в ней учителей церкви, епископов, а, когда дело доходит до самой сути полемики, отражает не только остроту актуальной в то время конфессиональной проблемы, но и служит зеркалом духовной жизни эпохи как таковой.

В то же время нам остается только сожалеть о том, что сами «народы-мигранты» хранили обо всем происходящем полное молчание. Предпочитая, видно, действовать мечом, а не пером. Они явно выпадали из этой красноречивой, охватившей, по сути дела, весь мир (каковым, как нам следует помнить, люди античности считали Средиземноморье) литературной битвы, как если бы их битвы были пантомимами, а их миграции — молчаливыми демонстрациями или невнятным коллективным бормотанием созданий, не способных высказать свои мысли вслух. Трагедия, разыгрываемая безмолвными актерами, происходит у нас на глазах, мы же вынуждены довольствоваться лишь комментариями, доносящимися до нас из-за кулис…

Разумеется, эта констатация, сделанная нами, зрителями самого верхнего яруса, с его высоты, высоты XXI в., не может быть полностью верной. Мы невольно путаем свидетельство с тем, что оно могло бы засвидетельствовать. На основании отсутствия у нас сегодня письменных памятников, созданных германскими народами-мигрантами, мы делаем вывод о том, что те якобы не имели собственной поэзии, истории, литературы и вообще духовной жизни (хотя одно вовсе не вытекает из другого). Или, точнее говоря, что они якобы существовали в некой духовной пустыне, в которой лишь пятью столетиями позже начнут появляться первые оазисы. Это представление, конечно же, ошибочно. Но само по себе признание его ошибочности нам мало чем может помочь. Правда, нам известно из позднеантичных источников (например — «Готской истории» восточноримского дипломата Приска Панийского), что в ставке гуннского царя с германским именем Аттила-«Батюшка» (современника царя вандалов Гейзериха) выступали странствующие певцы-сказители, воспевавшие, в кругу царской семьи и ее приближенных, великие деяния гуннов «со товарищи». В «Истории» Приска сохранилось также описание похорон Аттилы и греческий перевод величественной погребальной песни, сложенной гуннами в честь своего усопшего царя. Нам известно, что Гейзерих на момент переправы из Испании в Африку еще не владел латинским языком, но вскоре уже мог изъясняться по-латыни, пользуясь услугами устных переводчиков на переговоров лишь с целью выигрыша времени, возможности обдумать услышанное и оптимальный ответ (как и Теодорих Остготский, вне всякого сомнения, умевший писать, но по аналогичным соображениям делавший вид, что писать не умеет).

Интерес вандалов, во всяком случае, следующего после Гейзериха поколения, к духовной жизни и гуманитарным (как, впрочем, и точным) наукам не подлежит никакому сомнению. Ибо, хотя современники, все как один, будто сговорившись, подчеркивают постепенную утрату вандалами боеспособности и боевого духа вследствие сладкой жизни, расслабляющей неги, роскоши и упадка морали, этот процесс, конечно же, сопровождался возрастанием духовных интересов и запросов. Невозможно представить себе, чтобы вандалы каждый день ходили в театр смотреть римские и греческие пьесы, не имея представления о латинской и греческой драматургии (и вообще литературе, служившей источником для античных трагиков и комедиографов). И хотя еще охотнее, чем в театр, вандалы ходили в…нет. не в сауну, а в баню (в которой, впрочем, были и парилки), представлявшую собой в то (да и не только в то) время «клуб по интересам» и, одновременно — самую, с позволения сказать, аппетитную форму лупанара, сиречь дома свиданий, банные симпосии также способствовали, так сказать, выманиванию вандалов из их воинственного каркаса, приучая их к древнеримским формам жизни, культуры, мышления. Правда, и сотня посещений бань, сопровождаемых сеансами эротического массажа, маникюра, педикюра, эпиляции, ужинами в интимной обстановке и тому подобного, не сделали бы из вандальского военачальника второго Лукулла, но он, вне всякого сомнения, переносил все пережитое и узнанное там в свою среду, меняя постепенно стиль своей жизни, да и стиль жизни, весь домашний обиход своей семьи. И потому так много молодых вандалов второго или третьего после Гейзериха поколения усердно посещало школы карфагенских риторов и грамматиков. Об одном из внуков Гейзериха нам доподлинно известно, что он был «сведущ во всех науках» (т. е., по античным представлениям — в грамматике, диалектике, логике, риторике, арифметике, геометрии, астрономии и гармонике, сиречь музыке). К сожалению, сын Гейзериха, Гунерих, впоследствии казнил этого внука-интеллектуала (впрочем, не за его любовь к наукам).

Нам нелегко составить себе ясное и целостное представление о литературном и художественном творчестве времен Великого переселения народов. Но это делает его тем интереснее для нас. Ибо как раз в те времена произошло духовное сближение и соприкосновение разных народов и культур, раньше ничего не знавших друг о друге, и не узнавших бы ничего, когда бы не «вооруженная миграция». Хотя мощнейший процесс трансформации, потрясший Римскую империю, лишив ее былых могущества и славы, не заменил античное искусство чем-то равноценным, но обогатил это позднеантичное, во многом подражающее прежним, более высоким, но уже недостижимым и неповторимым, образцам, и потому, как это ни печально — эпигонское искусство новыми, свежими, яркими мотивами, заимствованными из мира христианских верований и, конечно, почитания святых.

Среди германских народов, которым было суждено сыграть важную роль в этом занявшем три столетия процессе обновления культуры и цивилизации, особо выдающееся место занимали готы, воспринявшие в восточном Средиземноморье и Тавриде (нынешнем Крыму) немало элементов греческой культуры, включив там в свой этнический состав значительный греческий компонент. Это плодотворное смешение принесло щедрые плоды. Достаточно вспомнить епископа-полукровку Вульфилу (Ульфилу), создателя готского алфавита и перевода Священного Писания на готский язык, великого посредника между германо-арианским и греко-православным христианством.

К нашему величайшему сожалению, такого плодотворного этнокультурного смешения в вандальской Африке не произошло. Светило вандалистики, немецкий историк Людвиг Шмидт, выдвинул в свое время крайне интересный тезис, согласно которому яростный характер «при о вере» между арианами и православными в Северной Африке спас вандальский язык от опасности уступить латинскому и быть, в конце концов, сведенным на нет латынью (языком православных христиан Африки и всей западной части Римской империи), как это произошло впоследствии с готским языком в Испании, после перехода тамошних вестготов от арианства в православие и отказа, в результате этого перехода, от готской библии Вульфилы в пользу латинской библии Иеронима (а школы-то, в которых дети обучались грамоте, в то время были почти все церковными). Острота полемики с греческими и, прежде всего, латинскими (превалировавшими в Африке) церковными теоретиками и полемистами, желание всеми средствами дистанцироваться от них и подчеркнуть, во что бы то ни стало, эту дистанцию, по мнению Шмидта, заставляли вандальских священнослужителей, защищавших арианство (не только языком, но и пером), упорно придерживаться в своих речах и писаниях вандальского языка, не только как своей «рщной мовы», но и как языка истинной, арианской Библии Вульфилы (ведь различия между готским и вандальским языками были минимальными — гораздо меньшими, чем между современными русским и украинским). Известно даже, что арианский патриарх Кирила, особенно фанатично настроенный князь церкви, на одном из церковных синодов в Карфагене даже отказался вести диспут на латыни, утверждая, что якобы не владеет этим языком (и был уличен во лжи своими православными оппонентами).

Но, в случае соответствия выдвинутого Шмидтом тезиса действительности, вандальский язык, именно с учетом этой отточенной, изощренной, отшлифованной полемики, сложных предметов, тем и мысле-форм, пережил значительное развитие именно как письменный язык. Вследствие чего от него должно было остаться множество письменных памятников. Так ли это было в действительности, мы, с сегодняшних позиций, судить, увы, не можем, ибо пока что не удалось найти ни одного памятника вандальской письменности или, говоря иначе, вандальского языка, записанного на пергамене, папирусе или ином писчем материале, не павшего жертвой страсти одержавшего, в конце концов, победу в «пре о вере» кафолического духовенства, к уничтожению писаний ариан-еретиков.

Гейзерих, судя по всему, принципиально не имел ничего против латыни, еще до того, как ему пришлось ее освоить. Его римским подданным дозволялось обращаться к нему на этом языке. А одному непочтительному мыслителю по имени Винцемал вандальский царь простил его непокорство «из-за его языка», т. е. из-за его мастерского владения латынью, его достижений в области этого языка противника.

Вне всяких сомнений, латинский язык оказался сильнее вандальского. Не следует указывать на давление вандальских царей, молчащих на войне муз и другие само собой разумеющиеся феномены эпохи Великого переселения народов, чтобы уяснить себе несомненный факт: ни один германский народ не смог преодолеть поистине чудовищного превосходства древней латинской культуры, продолжавшей жить и процветать во множестве разнообразных форм и сфер. Культуры, образующей доныне неотъемлемую часть, если не базу, нашей правовой и управленческой системы, да и нашего мышления. Того, чего Европа не смогла добиться за шестнадцать столетий, тем более не могли добиться вандалы за отпущенные им историей менее чем ста лет самостоятельной государственности. Не считая единственного счастливого исключения — библии готского епископа Вульфилы — вандалы, в общем, мало уступали в плане прогресса собственной культурной жизни в Карфагене и окрест него, германцам Испании, раннего Франкского царства и остготам Теодориха Великого. В принципе, можно сказать, что вандальское царство в Африке развивалось параллельно с вестготским царством в Испании (хотя второе и просуществовало дольше, «плавно» трансформировавшись, в ходе постоянной конфронтации с мусульманами, в христианские раннесредневековые государства Иберийского полуострова).

В последние десятилетия вандальского господства в Африке, прежде всего, после ослабления религиозной борьбы между арианами и православными в правление царей Гунтамунда и Тразамунда, основными творцами и носителями духовной культуры оставались, по-прежнему, в первую очередь, покоренные — жившие в Африке со времен ее завоевания римлянами горожане, чиновники-управленцы и христианское духовенство. Однако же невольно создается впечатление, что столь высоко вздымавшиеся при Гунерихе волны религиозных конфликтов перевели все духовную жизнь из состояния терпимого завоевателями прозябания в новую эру возросшего самоуважения, уверенности в своих силах и творческих достижений. Не только римляне, но и многочисленные получившие античное образование вандалы, овладевшие и охотно пользовавшиеся латинским языком, уже в последние годы правления Гейзериха и еще в большей степени — при Гунерихе, Гунтамунде и Тразамунде — осознали, что переживаемое ими бурное время весьма способствует художественному творчеству. «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые…»

После Гунериха, введенного в мир римской культуры еще в бытность заложником у римлян, Гунтамунд и Тразамунд также стали окружать себя поэтами и учеными, превратив вандальский царский двор в подобие дворов в Равенне и Константинополе. И, хотя воинственные клирики по-прежнему активно разжигали и поддерживали пламя духовного конфликта, поэты и ученые (происходившие уже не только из римских семейств) стали уделять в своих сочинениях внимание и светским темам. В конце концов, с момента бескровного завоевания Гейзерихом Карфагена прошло почти столетия, за которое успели смениться три поколения. Даже отцы взявшихся теперь за перо вандальских грамотеев родились не «на колесах», в ходе «вооруженной миграции», а в Африке. Общее для вандалов и римлян образование подготовило их к совместной жизни под вандальским верховенством. Начался процесс новой духовно-исторической ферментации.

К сожалению, поэтическая сила и выразительность тогдашних талантов не соответствовала величию исторического момента. Не нашлось среди вандалов своего Овидия, чтобы воспеть встречу с тысячей финиковых пальм Капсы. И ни один из пяти десятков сосланных Гунерихом на Корсику епископов не нашел в промежутках между рубкой леса для нужд вандальского флота времени, описать суровый остров, как это сделал когда-то Луций Анней Сенека. Тем не менее, главным моментом и побудительным мотивом к созданию всей этой литературы были жалобы на страдания, причиняемые вандальским племенем изящным римлянам и богобоязненным православным. Епископа Виктора Витенского мы и без того достаточно часто цитируем на страницах нашего повествованья о вандалах, в качестве ценного источника сведений о тогдашней политической и религиозной жизни. Литературную же ценность представляют лишь оставленный им в назидание потомству портрет героического епископа Евгения Карфагенского и описание страданий нескольких мучеников.

Более выдающимся литератором той поры был уже упоминавшийся Блоссий Эмилий Драконтий, состоятельный отпрыск знатного карфагенского семейства. Возможно, он был родственником Домиция Драконтия, римского магистра императорских имуществ в Африке в 320/321, и Антония Драконтия, викария Африки в 364 и 367 гг. Драконтий был известным в Карфагене ритором и занимал важную юридическую должность при проконсуле (лат. тогатус фори проконсулис). Он уже составил себе имя в высшем обществе города и при вандальском дворе, когда допустил неосторожность восславить длинным панегириком (хвалебным стихотворением) чужеземного монарха (то ли Теодориха Остготского, то ли константинопольского василевса, номинально, в качестве «римского императора», правившего и частью Африки). Отношения вандальского двора с Равенной были временами неплохими, даже дружественными и родственными, так что вряд ли прославление царя остготов Теодориха (в частности, за победу над Одоакром) могло навлечь немилость на Драконтия. А вот Второй Рим, Константинополь, как серьезный потенциальный противник, вызывал у вандальских царей опасения — уже как защитник и покровитель карфагенских православных. И потому, в общем то, не слывший у своих подданных тираном царь вандалов Гунтамунд распорядился заключить Драконтия (на которого донес кто-то из близких ему людей) в темницу, где тот даже был подвергнут пыткам. Подавленный постигшей его совершенно неожиданно бедой, Драконтий (у которого еще и все имущество конфисковали) сочинил в тюрьме свою «Сатисфакцию» («Оправдание») — длинную, буквально нашпигованную не слишком убедительными аргументами и оправданиями просьбу о помиловании. При внимательном прочтении которой бросается в глаза, что царь Гунтамунд, ее очевидный адресат, не упоминается в ней по имени ни разу. Драконтий именует его «рекс» («царь»), «принцепс» («первый из сенаторов», т. е. «император»), «регнатор» (правитель») и «доминус» («господин»), а в одной строфе — «рекс доминкве меус семпер убикве пиус» (мой всегда и везде благочестивый царь и господин»), хотя, по мнению многих авторов, употребленный Драконтием в отношении адресата своего «Оправдания» эпитет «пиус» следует в данном контексте понимать не как «благочестивый» (именно в этом значении применял его Вергилий в своей «Энеиде» к Энею — «пиус Энеас»), а как «милосердный» или «милостивый» (как писали впоследствии — «вестра пиетас» — «Ваше Милосердие», «Ваша Милость»). Одна из причин анонимности адресата могла заключаться в том, что Драконтий, приученный своей профессией юриста к разумной осторожности, не желал в очередной раз попасть в беду вследствие своей «Сатисфакции», могущей быть расцененной как панегирик — теперь уже Гунтамунду. За что, в случае насильственного свержения Гунтамунда, его преемник мог вновь подвергнуть Драконтия репрессиям. Да и константинопольский император мог, в случае отвоевания Африки у вандалов (такая возможность никогда не исключалась), привлечь римского юриста-стихотворца к ответственности по обвинению в сотрудничестве с вандалами из-за «Оправдания», упомяни Драконтий в нем Гунтамунда по имени.

В узилище Драконтий сочинил, к вящей славе Божьей, и более ценное с литературной точки зрения произведение «Хвала Господу» («Де лаудибус Деи»), в котором смиренно покоряется воле прогневившегося на него Всевышнего и восхваляет милосердие Господа Всемогущего. Именно на этом длинном стихотворном сочинении и основана литературно-историческая оценка этого единственного выдающегося поэта вандальского Карфагена. Когда влиятельным друзьям наконец удалось добиться освобождения Драконтия из заключения, он стал уделять поэзии гораздо больше времени и сил, чем своей профессии юриста, описывая в звучных эпических сочинениях сюжеты, взятые из античной мифологии, воплощаемые до того преимущественно в драматических произведениях (хотя и был христианином). При этом Драконтий не довольствовался наиболее доступными трагедиями как готовыми образцами, но разыскивал малоизвестные варианты популярных мифов, обогащая тем самым сюжеты, известные по древним трагедиям — например, об Оресте или о Медее — новыми действующими лицами, подробностями и элементами. До нас дошел небольшой латинский эпос под названием «Трагедия Ореста», автором которого считается Драконтий. Он пережил своего царственного обидчика Гунтамунда. Но каково Драконтию (вернули ли ему имущество, нам неведомо) жилось после 496 г., при новом царе Тразамунде, смог ли он восстановить свое прежнее, почетное положение при вандальском дворе, или же предпочел покинуть Карфаген (на всякий случай), к сожаленью, не известно.

Драконтий также — наиболее выдающийся из стихотворцев, чьи сочинения не известный нам издатель собрал в VI в. в поэтическую антологию, имеющую для нас скорее историческую, чем литературную ценность. Она условно именуется «Салмасианским кодексом» (лат. Кодекс Салмасианус) и, учитывая многочисленность авторов собранных в ней произведений и разнообразие их тем и жанров, служит убедительным доказательством того, что в правление царей Тразамунда и Гильдериха духовная культура и свободные искусства в вандальском государстве достигли значительного развития по сравнению с предыдущим периодом творческого застоя и шока от вандальского завоевания. Имя второго по значению, после Драконтия, стихотворца, представленного в данном поэтическом сборнике, нам, к сожалению, не известно. Поэтому долгое время христианская поэма «Кармен ад Флавиам Фелицем де ресуррекционе мортуорум» («Песнь Флавию Феликсу о воскрешении мертвых») считалась вышедшей из-под пера Тертуллина (рожденного в 160 г. в Карфагене). Уже одна эта ошибка доказывает сохранение поэтами вандальского периода классической латынью в ее полном блеске, ничуть не потускневшем со времен поэтов, живших тремя и даже четырьмя столетиями ранее. Чистота их латыни, кстати, говоря, превосходит чистоту латыни многих современных им писателей из числа духовенства — например, епископа Виктора Витенского.

В числе латинских поэтов, вошедших в эту антологию, собранную в правление царя вандалов Гильдериха, заслуживают нашего упоминания также Флавий Феликс (адресат упомянутого выше религиозного стихотворения анонимного, но весьма одаренного автора) и сочинитель эпиграмм по имени Флорентин. О жизни этих стихотворцев нам известно, к сожалению, только одно: они жили в вандальском царстве на рубеже V–VI вв. п. Р.Х.

Своей несколько большей известностью, чем перечисленные стихотворцы, афроримский поэт Луксорий (Люксорий) был обязан тем, что среди примерно сотни эпиграмм, чьим автором он значится, многие имеют откровенно непристойное содержание (некоторые другие, оставшиеся — несомненно, вследствие своей еще большей непристойности — анонимными, судя по стилю, также вышли из-под его бойкого пера). Этот поэт, очевидно, хорошо знакомый с самыми разными сферами жизни вандальского Карфагена, пережил царей вандалов Тразамунда, Гильдериха и даже их последнего царя Гелимера. Следы Луксория теряются лишь после завоевания Карфагена восточноримским полководцем Велизарием. Непристойный характер его поэтических произведений не помешал издателям эпиграмм Луксория назвать его «вир клариссимус эт спектабилис» («светлейшим и замечательным мужем»). Из чего можно сделать вывод, что Луксорий еще при жизни пользовался в Карфагене огромной популярностью. Хотя он, в отличие от восхваляемого им Марциала, позволял себе нередко очень свободно обращаться с правилами стихосложения, особенно в области метрики стиха.

В деле изучении литературного наследия этого многостороннего позднеантичного автора особенно активно подвизался Петер Бурман Младший (1714–1778), отпрыск известного голландского семейства ученых XVIII в., наглядно и подробно представившего творчество Луксория в своей «Антологии древней латинской эпиграммы» («Антологиа ветерум латинорум эпиграмматум»). Позднейшие издатели правили тексты, но не смогли узнать ничего нового или более точного о биографии карфагенского поэта, вероятно, принадлежавшего к афроримской карфагенской знати.

Тот несомненный факт, что подобные стихотворные упражнения не только оказывали немалое воздействие, кроме римских, и на вандальские круги, но и побуждали высокопоставленных вандалов порой подражать римским стихотворцам и их манере выражать свои мысли и чувства, подтверждается сохранившейся, перемежаемой стихами, перепиской между вандальским комитом Сигистеем и священником по имени Парфений. А вот проза Марибада, арианского епископа и церковного теоретика вандальского происхождения, чье имя и труды известны нам лишь из направленных против него полемических сочинений, вышедших из-под пера ревнителей православной веры, до нас, к сожалению, не дошли. Его литературное наследие можно было бы, в лучшем случае, попытаться восстановить по кусочкам из цитат (такая попытка, и небезуспешная, была предпринята с целью восстановления трудов по географии массалийского мореплавателя Пифея, доплывшего до Туле, почитавшейся в античном мире крайней северной точкой обитаемого мира). Но тратить силы и время на повторение этой попытки в отношении почти утерянных сочинений Марибада стоило бы, на взгляд автора этих строк, лишь в том случае, если бы он писал не на латинском, а на своем родном вандальском языке. Лишь в этом случае позднейшие исследователи могли бы надеяться увеличить, таким образом, скудный запас памятников вандальской письменности.

Когда музы молчат, молчат, конечно, и бытописатели. И потому нам сегодня известно о повседневной жизни в вандальском царстве, о быте вандалов «и иже с ними», еще меньше, чем о духовной жизни тех времен. Не нашлось в то время репортера, описавшего, хотя бы в назидание потомкам, сколько и каких товаров ввозилось в вандальскую державу или вывозилось из нее. Откуда попадали к вандалам украшения, обнаруженные впоследствии в вандальских погребениях, и кто ковал оружие, используемое вандалами и маврами при нападениях на города Средиземноморья? Нам известно, что у вандалов имелись рудники, но что за ископаемые добывались там, покрыто мраком неизвестности. Немецкий автор Эрнст Шпек в своей «Истории торговли в Древнем мире» утверждал, что «римляне, сами не обладавшие индустриальным духом, не могли передать таковой и другим». Тем не менее, ремесленные навыки не могли не распространиться из Карфагена на его густонаселенную округу. Ведь, например, в Меджердской долине на пятьсот пятьдесят квадратных километров приходилось как-никак шесть городов. Да и факт наличия в одной только Нумидии ста двадцати трех епископских кафедр позволяет сделать вывод о многочисленности городов и завидной плотности городского населения в этой области. Ибо, хотя злопамятные римляне и не позволили древней стране пунов, покоренной «сынами Ромула», после долгих и кровавых войн, возродиться в своем прежнем величии, они нашпиговали ее своими военными гарнизонами, соединили все ее грады и веси первоклассными дорогами, и. уже из соображений собственной безопасности, перевоспитали кочевников прилегавших к новой римской провинции южных областей в оседлых крестьян. В результате этой политики закрепления своей власти на африканской земле, проводимой опытными в деле управления римскими колониальными администраторами на протяжении многих веков, вокруг афроримских городов возникли целые ожерелья сел, чьи жители выращивали главный предмет африканского экспорта — хлеб, а также фрукты, ценившиеся повсюду, даже в самом италийском Риме — центре античной Экумены. Согласно «Закону Манция» («Манциеву закону», «Лекс Манциана»), из римской Африки, наряду с этими двумя главными статьями экспорта, вывозились также мед и оливковое масло. Следовательно, изготовление для вандалов оружия в местных оружейных мастерских, было нововведением, предполагавшим, в качестве необходимого условия, наличие хотя бы нескольких кузнечных молотов (изготовляемых, как известно, из железа или, во всяком случае, металла) и, соответственно, продолжение добычи руды в африканских рудниках, снабжавших Карфаген металлом еще во времена пунийского владычества. А если возникала нехватка металла, ее вполне мог компенсировать импорт из богатой рудами Испании.

Что касается изделий африканской домашней промышленности, то и в этой области ремесло процветало. Ткацкое ремесло, например, с удивительной преемственностью сохранило свои преимущества, начиная с пунийского времени, т. е. на протяжении семи столетий, и описания ручных ткацких изделий карфагенского производства создают впечатление, что характерные для них красивые узоры сохранились, без особых изменений, в Северной Африке и по сей день. Нумидия, Мавретания и бывшая римская провинция Африка славились развитым овцеводством, снабжая городские ткацкие мастерские, изготавливавшие одежду и ковры, первосортной шерстью в требуемом количестве. Огромной популярностью во всей Римской империи пользовались пестрые покрывала, подушки и ковры африканского производства, а также накидки и плащи, часто фигурирующие в таможенных тарифах императорского периода («Нумидиа негоциа хабет вариарум вести-ум» — «Нумидия ведет торговлю разнообразными плащами»), нередко под названиями, напоминающими современные европейские (и не только) торговые марки, вроде «Тапециа Афра» или «Страгула Мавра».

Более дешевые текстильные изделия местные прядильщики или пряхи делали из выращиваемого в округе Карфагена хлопка или льна. Заслуживают упоминания также прочные рыболовные сети, искусно сплетаемые местными умельцами. Вандальские мореходы особенно ценили крепкие, практически не рвущиеся, канаты, сплетенные из шерсти мохнатых коз сиртской породы. А вот улов пурпурных улиток (багрянок) и, соответственно, пурпурные красильни, приносившие в свое время колоссальные доходы финикийским и пунийским мастерам, при вандалах, кажется, пришел в упадок. Начавшийся, впрочем, задолго до них, после того, как плантации багрянок, содержавшиеся нумидийским царем Юбой на Пурпурных островах (лат. Инсулэ Пурпуриэ, ныне — архипелаг Мадейра) перестали снабжаться из карфагенской метрополии. Существование последних пурпурных красилен времен Римской империи засвидетельствовано, в частности, на Малом Сирте. Следовательно, они располагались на западной границе зоны вандальского владычества и вывозили окрашенные в пурпур ткани скорее в Италию, чем в Карфаген.

Вопрос судьбы культуры разведения улитки-багрянки и роли, которую пурпурные красильни играли в экономике всей, некогда финикийской, Африки, заставляет задуматься о том, в какой мере вандалы, царившие в этой области, как никак, почти столетие, были вовлечены в процветавшие там до их прихода ремесла, в частности — художественные, продолжали их традиции и извлекали из них для себя выгоду. В древности экономическая политика отличалась большим постоянством, изменения в ней происходили редко и медленно, течение реки времен за шестнадцать столетий до нас было не столь стремительным, как ныне. Сказанное касается не только рудников или центров сельскохозяйственного производства, но и чисто ремесленных традиций. Особенно в случаях их расцвета, обусловленного местными особенностями, наличием редко встречающихся источников сырья.

На берегах Балтики переселившиеся туда из Скандинавии вандалы познакомились с древним искусством резьбы по «солнечному камню» — янтарю (именуемому германцами «глезом»). Мастерами этого искусства были эстийские (прусские) резчики, освоившие его около 1800 г. до Р.Х. в дельтах рек Виадра-Одера и Висклы-Вислы, а также залива, названного впоследствии немцами Фриш Гафф. Их изделия экспортировались во все области Древнего Мира (вплоть до «Черной Земли» — Египта; где янтарные изделия впоследствии нашли в гробницах фараонов), а затем — античной Экумены (вплоть «до самого Рима великого», выражаясь слогом древнерусских летописцев). Придя в Африку, вандалы познакомились там с имевшим столь же давнюю традицию искусством резьбы по камню, процветавшим у гарамантов и у троглодитов — двух племен или народов, упомянутых еще за восемь столетий до появления вандалов в Ливии древнегреческим историком Геродотом Галикарнасским, описавшим некоторые их особенности и обычаи. Гараманты были воинственным кочевым народом, троглодиты же — обитателями пещер на территории современной западной Ливии (название, данное им Геродотом, собственно говоря, и означает «пещерные жители»).

Предметом экспорта из этих областей (а также — через эти области), наряду с драгоценными камнями (рубинами и гранатами, высоко ценившимися в античном мире), были также другие предметы роскоши — например, страусовые перья и слоновая кость (т. е. клыки, или бивни, слонов). Это доказывает, что процветавшая с времен римского владычества торговля с западной Африкой и более южными областями «Черного континента» не прерывалась и после смены римского господства вандальским. Мало того! Связи между маврами и вандалами (гораздо более тесные, чем между маврами и римлянами, ибо мавры постоянно упоминаются, как братья вандалов по оружию), способствовали интенсификации контактов и товарообмена между обитателями побережья Африки и ее внутренних областей, поддерживаемых народами бассейна Нигера на протяжении столетий (что подтверждается многочисленными свидетельствами римской эпохи). Правда, большие караваны из района нынешнего Тимбукту приходили в Великий Лептис — Лептис Магна (родной город одного из лучших римских императоров — Септимия Севера, считавшего себя потомком Ганнибала), Гиппон Регий или Карфаген не чаще одного или двух раз в год, но торговые связи между римской и «варварской» Африкой поддерживались постоянно. Сравнительно непродолжительный обрыв этих связей был вызван лишь войнами римских православных властей с африканскими еретиками-донатистами ДО прихода в Африку вандалов. При вандалах же эти оборванные связи вновь восстановились. Похоже, что вандалы стремились, восстанавливая связи с «черной» Африкой, создать противовес преобладающему влиянию грекоримского мира. Погрузившись, с видимым удовольствием, в африканскую среду, они стали ощущать себя связанными с ней больше, чем с противостоявшим ей античным миром, от которого не ждали для себя ничего хорошего.

Кстати говоря, прочные связи с африканским материком были для новых хозяев древних прибрежных городов необходимым условием обеспечения того, что мы сегодня называем качеством жизни; освоившись в городах некогда римской Африки, ее новые хозяева привыкли ко всякого рода удобствам цивилизованной жизни — например, к бесперебойному водоснабжению по выстроенным при римлян акведукам. Для местных воинственных кочевников не составило бы труда, в случае возникновения конфликта, перекрыть воду вандальским городам, вызвав тем самым не только жажду у их обитателей, но и проблемы с гигиеной, приготовлением пищи, осложнив санитарно-эпидемиологическую обстановку. Карфаген получал отличную воду из района современного Джебель Загвана и Джуггара по водопроводу общей длиной около ста двадцати километров. Лептис Магна мог бы снабжаться хорошей речной водой, которую нужно было бы лишь отвести в город по крытому водопроводу, но его граждане предпочли проложить водопровод, снабжавший их водой из горных источников. Верекунда, Ламбесис (Ламбезис), Сальды (современный алжирский город Беджая), Тисдрус и другие города имели свои собственные системы водоснабжения. А если изучить сегодня археологическую карту Туниса, можно увидеть на ней территории, на которых на шестьсот квадратных километров площади приходятся до трехсот руин, что свидетельствует о чрезвычайной плотности застройки — признак высокого уровня развития тамошней древней цивилизации. Несмотря на разрушения, связанные с мусульманским завоеванием, современная Северная Африка значительно богаче руинами римской эпохи, чем равные по размерам ареалы в Италии, Франции или Испании (хотя, конечно, лучшей сохранности римских руин в Африке способствовал и более сухой климат).

Основой духовного и культурного обмена вандальского государства с соседними землями была, несомненно, в первую очередь, торговля. Правда, развлекательные путешествия множества состоятельных и любящих искусство римлян в Африку еще в позднеримскую эпоху, вышли из моды после захвата провинции Гейзерихом. Дипломатический обмен тоже стал менее оживленным. Приезд и отъезд представителей духовенства имел значение лишь в рамках церковной жизни. В поддержании же и в развитии торговли вандалы были крайне заинтересованы, поскольку она приносила им, не требуя от них самих особых усилий, немалые доходы за счет таможенных пошлин и прочих сборов и поскольку она — как и повсюду в мире — как бы сама собой наладилась в прежних масштабах, стоило лишь новым завоевателям вложить мечи в ножны и начать отдыхать от ратных трудов.

В отличие от прочих германцев — например, от активных транзитных торговцев из Хедебю-Хайтабу, Бирки, Ладоги или Новгорода — североафриканские вандалы предоставили заниматься торговлей «купцам с Востока» (по выражению источников), т. е. грекам, сирийцам, иудеям и, конечно же, армянам (куда же без них). Александрия Египетская, извечная соперница Карфагена, еще во времена римского императора Клавдия имела столь многочисленную иудейскую общину, что император счел необходимым призвать их, не прибывать туда в еще большем количестве, чтобы не раздражать местных македонян и греков (туземцы-египтяне, предки современных коптов, в Александрии особой роли не играли и, похоже, даже не имели права голоса). В последующие столетия между иудеями и столь же заинтересованными в занятии торговлей греческими купцами Александрии произошел целый ряд столь яростных и кровопролитных столкновений (особенно усилившихся с обращением Римской империи в христианство), что иудейские беженцы форменным потоком устремились из ставшего для них слишком опасным мегаполиса на Ниле в другие торговые центры римской Африки. Этот отток иудеев, всегда представлявших собой духовно активный и вдобавок космополитический элемент городской жизни, несомненно, привел постепенно к тому, что Александрия стала отставать в развитии от все больше расцветавшего Карфагена. В особенности, когда глубоко укоренившаяся в душах и умах александрийских греков ненависть к иудеям усугубилась христианским фанатизмом. Под этим двойным натиском иудейской колонии было невозможно устоять. Ее менее способные к сопротивлению элементы были сметены новым, греко-христианским потоком, а внутренне более стойкие замкнулись в себе или покинули город (если верить первому еврейскому историку России Семену Марковичу Дубнову).

Таким образом в последние столетия императорского периода римской истории и в начальный период существования вандальского царства во многих североафриканских городах (прежде всего, в Карфагене, Утике, Нароне и Кесарии, о чем свидетельствуют сохранившиеся иудейские некрополи) возникли сплоченные иудейские общины, построившие там свои синагоги. Немаловажную роль играли иудеи и в торговой жизни города Гадрумета — конечного пункта караванных путей, соединявших Северную Африку с территорией современного Судана. Что касается Карфагена, то возникшая там иудейская община, благодаря своей насыщенной интеллектуальной жизни и высокой образованности оказывала сильное притягательное воздействие на местных афроримлян, еще не обращенных в христианство. Учитель церкви Тертуллиан во многих фрагментах своих сочинений высмеивал образованных римлян, дающих ослепить себя блеском иудейской жизни и пытающихся принимать в ней участие, хотя смысл и суть иудейства и существования иудеев в диаспоре (рассеянии) им совершенно чужды и ничего не могут им дать — одна из наиболее интересных сентенций светоча раннего африканского христианства, представляющего нам иудейство в качестве подлинной альтернативы. После прихода в Африку вандалов-ариан, столкнувшихся с сильными иудейскими общинами еще в Испании, заранее предупрежденные африканские иудеи оставили всякие попытки прозелитизма (чем они и до того особенно не увлекались) и всецело посвятили себя торговле.

Тем не менее, именно благодаря сохранению в Карфагене сильной иудейской колонии, которую вандальские властители, так сказать, молча терпели, посвятив все свое внимание яростной религиозной борьбе между арианами и православными, североафриканский мегаполис смог и под владычеством вандалов остаться космополитическим городом, открытым всему миру, ведущим интенсивную духовную и культурную жизнь, с театрами, всякого рода увеселительными заведениями и обширными международными связями.

Процесс изменения отношений между иудеями и христианами в вандальскую эпоху в определенной мере предвосхитил то, что столетие спустя произошло между ними в вестготской Испании и повлекло за собой последствия всемирно-исторического значения. Ни в вестготской Испании ни в вандальской Африке ариане, стоявшие, вследствие своей непримиримой конфронтации с православными, в плане духовной атмосферы, ближе к иудеям, не подвергали иудеев гонениям. Они особо не конфликтовали с ними, тем более что иудеи осуществляли свою деятельность в сферах, и без того не привлекательных для вестготской или вандальской знати (эделингов). Германский воин считал для себя недостойным заниматься торговлей или ростовщичеством, так что иудеи не угрожали их «бизнесу». А вот ориентировавшимся на Константинополь грекам иудейские общины мешали развернуться. «Понаехавшие» из Египта в Северную Африку иудеи заняли, с точки зрения недовольных эллинов, все самые выгодные экономические позиции. И потому в ненависти африканских греков к африканским иудеям религиозная нетерпимость сочеталась со стремлением избавиться от ловких конкурентов.

Когда через несколько десятилетий после уничтожения вандальского царства восточными римлянами первые вестготские князья, а затем — и цари в Испании перешли из арианства в православие (а не в католицизм, ибо никакого католицизма до отпадения западной церкви от восточной православной в 1054 г. не существовало!), положение испанских иудеев сразу же ухудшилось. Причем настолько, что они, в качестве единственного средства спасти свое положение, призвали на помощь мавров из Северной Африки, с которыми поддерживали добрые отношения еще в вандальский период. Обращенные к тому времени в новую, мусульманскую, веру, мавры-берберы и арабы (не без помощи «ромейского» гарнизона крепости Гептадельфии — современной Сеуты) переправились через Гадитанский пролив в Испанию, разбили тамошних вестготов, выступивших против них, при поддержке свебов и последних оставшихся в Испании вандалов, на реке Гвадалете (или Гвадаранке, или Рио Барбате), молниеносно захватили поначалу южную, затем — среднюю часть Иберийского полуострова за Ибером-Эбро, и дошли до предгорий Пиренеев. В обозе победоносных мусульманских войск в Испанию вернулись иудеи, изгнанные из нее совсем недавно. Возвратившись в свои города, они позаботились о пресечении попыток вестготов восстать против новых, мавританских, хозяев Испании.

Союз иудеев с маврами и, в определенном смысле, также с арианами, направленный против православных, наметился еще за полтора столетия до этих событий в крупных торговых городах североафриканского царства вандалов. Яростные инвективы православных иерархов против иудеев резко отличаются, судя по сохранившимся текстам, от мягких увещеваний, обращаемых к иудеям арианскими князьями церкви, с целью побудить их к смене веры. Хотя на стороне ариан была царская власть, наибольшее давление на иноверцев во всем Средиземноморье, но прежде всего — в Восточном Риме — оказывали кафолики. Этот процесс начался сразу же после того, как христианство было, при августе Константине Великом, объявлено государственной религией Римской империи, быстро превратившись из веры гонимых в веру гонителей (если верить С. М. Дубнову). Кажущееся же, на первый взгляд, нелогичным, с учетом вышесказанного, участие православных «ромейских» войск комита Юлиана в завоевании маврами-мусульманами, при поддержке иудеев, вестготской Испании (к тому времени — уже православной) объяснялось чисто геополитическими интересами Константинополя, стремившегося ВСЕМИ средствами добиться «окончательного решения готского вопроса». Да и «окончательное решение вандальского вопроса» царьградскими геополитиками было уже не за горами…