После нас с Вэн в Индиан-Крик я летела вперед, как синкансэн по свежим рельсам. Сообщила всем преподавателям, которые раздавали нам задания для групповой работы, что не хочу участвовать в группе — парни, опять парни, снова парни, всегда одно и то же, я сражаюсь с каждым из них за право голоса — и буду выполнять все задания в одиночку, пусть даже их будет в четыре раза больше, окей? Я занималась одна и входила в один процент лучших студентов по всем трудным предметам.

Если не удавалось выбраться из кампуса, по ночам мы с Вэн (и Хао, и Катариной) залезали на здания. Порой мы с Вэн сидели на полу нашей комнаты спина к спине, да, писали, читали, подчеркивали основное в учебниках, касаясь друг друга лопатками, как мне хотелось бы руками. Но мы больше не заходили так далеко, как в Индиан-Крик. Мы словно стояли на вышке в бассейне, смотрели на воду, которая нас поглотит и остудит, но не прыгали. Мы вернулись к чему-то меньшему, но все-таки это было что-то. Меня от этого лихорадило, и я изо всех сил сдерживалась, чтобы не умолять Вэн о близости.

Как-то вечером позвонила мама. Разумеется, насчет Ноа. Только на этот раз все было иначе.

— В каком смысле пропал? — Я знала только, что у него на работе был какой-то несчастный случай. Кто-то умер в его дежурство, возможно, по его вине, и Ноа вернулся на Гавайи, чтобы время и расстояние помогли ему справиться с этим. Но уж дома-то безопасно? На то он и дом.

Мама объяснила, что он уехал на Большой остров. Я так поняла, отправился в поход по глухим и священным местам в долины у Хонокаа.

— Его туда призвали, — говорит мама.

— Призвали? — спрашиваю я, а сама думаю, о нет, опять эта чушь.

— Аумакуа, — отвечает мама. — Дома он отчетливо их почувствовал. Его ждали в долине.

— И вы теперь его ищете?

— Мы вылетаем сегодня вечером. Дин скоро приедет. Там уже работают спасатели из округа.

— Я тоже приеду, — говорю я.

— Нет, — возражает мама, — тебе нельзя бросать университет.

— Ты же сама только что сказала, что Дин приедет.

Мама вздыхает, точно я ляпнула глупость.

— Дин уже не в университете, — говорит она.

— Угу, — с деланым равнодушием отвечаю я. — Ты хочешь сказать, что у меня есть возможности, которых не было у вас?

— Думай, что говоришь, — парирует мама.

— Ты знаешь, чего я хочу, и заставляешь меня сделать наоборот, — не унимаюсь я.

— Все, благодаря чему ты попала туда, на материк, в университет, — отвечает мама, — ты ведь добилась этого не в одиночку и не можешь вытворять что вздумается.

— Еще как могу, — возражаю я. — Я сама распоряжаюсь своей жизнью.

Наверное, мои слова все же убеждают маму. Она ведь могла и наорать на меня, и спокойно съязвить. Но вместо этого говорит кое-что очень странное, я до сих пор вспоминаю ее фразу, даже сейчас, когда все позади.

— Кауи, — говорит она, — я тебя знаю. Я была тобой. Оставайся. Сама подумай, что будет, если ты вернешься домой и не закончишь семестр?

— Не знаю, — отвечаю я, но чем больше об этом думаю, тем больше понимаю, что мама права. Чтобы нагнать пропущенное, мне придется заново проходить как минимум один семестр. А тогда мой долг увеличится на пятизначное число. Для меня это серьезная сумма. Нет, я, конечно, могу улететь на Гавайи. Но я же прекрасно знаю, что там будет. Ноа вернется из долины верхом на каком-нибудь единороге, пердящем радугой, осыплет семейство новыми чудесами, историями, тут же хлынут деньги, и вновь воссияет прекрасный золотой свет. Если я вернусь домой, буду лишь зрителем, и то в лучшем случае, окей? За брата я не переживала.

И меня охватывает не что иное, как облегчение, огромное, бесконечное. Я не поеду домой. Я им там не нужна. Облегчение облегчение облегчение. Что же я после этого за сестра?

Я убеждаю себя, что так будет лучше для всех, не только для меня. А если даже только для меня, что с того? Я возвращаюсь к занятиям. Дни напролет учебники, лекции, семинары, с Вэн отношения чисто платонические, и я гадаю, где и как мы наконец прыгнем в воду. Чей ход, мой или ее.

Но после маминого звонка все почему-то меняется, я клянусь. Как будто сглазили. Ничего не происходит. Вэн больше не ночует в нашей комнате в общаге и не отвечает на мои звонки. Мы планировали вместе слушать этот дурацкий обязательный курс, Христос и крестовые походы, что-то такое. Я думала, увижу ее на лекции, спрошу, в чем дело, правда? Но на лекции она не ходит. Я отправляю ей одно сообщение и сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не отправить второе.

Меня охватывает зуд желания, пропадает сон. Я чувствую ее пальцы в своих. Взрыв ее смеха. То, как мы были мягки и одновременно жестки друг с другом. Ее песчаный голос, когда я взбираюсь на голые скалы. Выше, выше, выше. Все ночи это проходит сквозь меня, я сплю часа четыре от силы. Едва не заваливаю контрольную по строительному проектированию — набираю семьдесят процентов.

“На вас это не похоже”, — приписывает на полях преподаватель.

Я спрашиваю о Вэн у Хао и Катарины, они пожимают плечами, говорят, она переменилась, с ними тоже не разговаривает. Через два дня после маминого звонка я поджидаю Вэн в студенческом клубе в тот час, когда она обычно заглядывает туда за кофе. Сижу на диванчике в углу, напротив доски объявлений. Окей, вскоре появляется Вэн с рюкзаком за широкими плечами. В темно-синем худи, без надписей. Шагает расслабленно, широко, нечесаные стриженые волосы перепутались, она отпивает кофе, показывая неровные зубы. При ее приближении я встаю. Вэн замирает.

— Кауи.

— Привет.

— Чего тебе? — Она отводит глаза. — У меня занятие.

Лучше было сдержаться, да? Сама знаю. Найти ласковые слова. Но сердце мое пересиливает.

— Врешь.

— Что? — хмурится Вэн.

— Что-то происходит.

— У меня занятие, — повторяет она и направляется прочь. Я молча выхожу следом за ней из клуба на парковку.

Мимо проносится скейтер. Колеса грохочут по бетону. Мы смотрим ему вслед. Белые трусы торчат из его приспущенных джинсов, точно кекс из формы, задний карман бугрится контурами бумажника. Мы глядим на парня, будто он лучший скейтер на свете, провожаем взглядом, но ничего не говорим.

— Почему ты не приходишь ночевать? — спрашиваю я.

— Мне нужен перерыв, — отвечает Вэн и отхлебывает кофе. Сколько раз я вот так провожала глазами жидкость в ее теле: розовое тепло ее рта, вниз по веснушчатой шее, в грудь, потом в живот, за пупок. Теперь же то, как она пьет, кажется мне совершенно обычным делом. Вэн не глядит на меня.

— Мой брат пропал, — сообщаю я. — Ушел в долину и не вернулся. — Сама не знаю, зачем я это говорю, — наверное, мне кажется, что это нас сблизит. Хоть немного. — Ну то есть мы не знаем, хватит ли ему припасов, взял ли он карту и все такое.

Вэн засовывает руку в карман… Кожа над ней белеет: джинсы тугие.

— Мне очень жаль, — отвечает Вэн и вынимает руку. — Мы вроде никогда особо не обсуждали наши семьи? — И добавляет: — Я помню, он играл на укулеле.

— Играет, — поправляю я. — Вэн, твою мать, мне от этого не легче.

— Очень жаль, — повторяет Вэн. — Я не знаю, чем помочь. — И делает шаг ко мне, ага? Хочет обнять, но так неуверенно и напряженно, что меня блевать тянет.

— Не надо, — говорю я.

Свободной рукой Вэн массирует себе шею.

И я решаюсь высказаться начистоту, окей? Я не деликатна и прикидываться не собираюсь, тем более с Вэн.

— Не делай вид, будто мы с тобой не ехали в машине после той вечеринки, — говорю я. — Не делай вид, будто тебя не было со мной в палатке. И в нашей комнате в общаге.

Я наблюдаю за Вэн. Хочу посмотреть, как среагирует. Она продолжает массировать шею, потом ставит стаканчик на тротуар. Проводит рукой по волосам. Наклоняется, берет кофе.

— На вечеринке я напилась, — поясняет она. — Сама не знаю, о чем думала. Это была случайность. Коннор такой козел, и когда я плюнула на него… — Она смеется. — А все, что потом, просто потому что мне пока надоели парни. Но это не значит, что я лесба.

Разве же это про нас? — думаю я. Провонявшие кислятиной вечера в набитых битком комнатушках и коридорах с другими студентами, после пяти банок пива кружится голова, нас шатает, уходим вдвоем. Вот так. Смеемся над остальными, делим на двоих наушники и печенье, сидим бок о бок перед телевизором. Карабкаемся на скалы, ходим по горным тропам. Одна из нас всегда лезет первой, внизу болтается трос. Вверх, вверх. Да, порой приходится долго падать. Вэн выходит голой из душа, и даже после Индиан-Крик мы без смущения переодеваемся друг при друге. Наши тела всегда находили друг друга, снова и снова, и тогда в горах мы нырнули в животный голод. Это же не значит, что я только и думаю о теле Вэн, о нашем сексе, физиологической механике этого всего, окей? Когда я вижу ее, все вокруг вдруг заливает яркий свет, окутывает тревожное, полное надежды тепло. Мы принадлежим друг другу. Лесба? Это всего лишь слово, два слога, пункт в списке. Я к этому не свожусь.

— Я не лесба, — отвечаю я.

— Да ладно, — печально улыбается Вэн. — Это нормально.

— Себе скажи, — огрызаюсь я. — Видела бы ты, что я вытворяла с парнями. Не думаешь же ты, что знаешь меня лучше, чем я сама?

— Наверное, ты права. — Вэн тянется ко мне, замирает. — Прости, — говорит она, — мне надо было раньше с этим покончить. Я запуталась. Мне было хорошо, потому что это ты, но я не… я не такая.

Во мне все леденеет. Я отворачиваюсь от Вэн, почесываю руку.

— Бля, — отвечаю я. Одно-единственное слово.

— Кауи…

Вэн осекается, но я слышу, что она хочет сказать, хоть она и молчит. “Кауи, не надо так. Кауи, не унижайся. Кауи, мы не говорим о любви. Признавайся в чувствах кому-нибудь другому. Мы с тобой прогибаем мир под себя, а не наоборот. Кауи, соберись”. Я слышу, как Вэн произносит все это, хотя губы ее даже не шевелятся.

— Знаешь… — начинает Вэн и смотрит на меня с таким выражением, какого я прежде у нее не замечала. Грустно и… и…

С жалостью?

Вот оно что. Кишки мои скручиваются — не обосрусь, так сблюю. Надо уходить. Я разворачиваюсь. Шаг. Другой. Третий. Не беги, говорю я себе. Не беги. Просто уходи.

— Эй, куда ты, постой, — окликает Вэн.

Но я не отвечаю и не оглядываюсь. Иду дальше. Мимо арок в стиле испанского колониального возрождения с их высокими пикирующими тенями. Мимо зияющих стеклянных фасадов. Квадратный двор, песок, лестницы. Порой понимаешь, что этот день останется в тебе надолго. Меня пробирает озноб: утро слишком холодное для этого времени года.