Мадонна семи холмов

РОЖДЕНИЕ ЛУКРЕЦИИ

В замке было холодно, и женщина, которая стояла у окна и разглядывала открывавшийся вид – от заснеженных вершин до притулившегося у подножия горы монастыря, – с тоской вспоминала о своем удобном и теплом доме на римской площади Пиццо–ди–Мерло, в шестидесяти милях отсюда.

И все же она покинула дом по своей охоте, потому что Родриго желал, чтобы она рожала здесь, в этом горном замке, и сердце ее согревала мысль о его заботливости.

Она отвернулась от окна и окинула взором комнату. Кровать манила к себе: схватки участились и стали более болезненными. Она надеялась, что родится мальчик, потому что тогда Родриго сможет сделать для него очень многое – куда больше, чем для девочки.

Она уже подарила ему троих сыновей, и он надышаться на них не мог – в особенности на Чезаре и Джованни. Любил он, конечно, и Педро Луиса, но тот был старшим, и его уже отослали из дома. Ей было грустно с ним расставаться, но старшенького ожидало чудесное будущее: теперь он воспитывался при испанском дворе и должен был стать герцогом Гайдиа. Перед остальными детьми также открывались великолепные возможности – перед Чезаре, Родриго и этим, еще не рожденным.

Женщины вокруг нее засуетились: мадонне следует лечь, ребенок вот–вот покажется.

Она улыбнулась, стерла со лба пот и позволила повитухам уложить себя в постель. Одна повитуха положила ей на голову освежающую, приятно пахнущую салфетку, вторая поднесла к губам кубок с вином. Женщины прислуживали ей с охотою: еще бы, ведь Ваноцца Катанеи была возлюбленной Родриго Борджа, одного из самых могущественных римских кардиналов.

Ей повезло, что он так к ней относился – он был из той породы мужчин, которым требуется много женщин, однако она оставалась самой любимой, что удивительно – ведь ее первая молодость уже миновала. Когда женщине тридцать восемь, она должна быть поистине весьма привлекательной, чтобы удерживать при себе такого мужчину, как кардинал Родриго Борджа. И ей удавалось его удерживать, хотя порою она думала: а что, если он ходит к ней скорее ради того, чтобы повидаться с их детьми, чем ради нее самой? Но даже если и так, какая разница? Такие сыновья, как Педро Луис, Чезаре и Джованни, связывают их куда прочнее, чем страсть, и даже если в будущем его увлекут женщины более молодые и прекрасные, это не важно – ведь именно она подарила ему возлюбленных деточек.

Так что она была спокойна. Скоро боли закончатся, она родит, и ребенок будет таким же красивым и здоровеньким, как и остальные. Все сыновья унаследовали ее золотистую красоту, и она верила, что и этот станет для отца радостью. Потому и нечего горевать, что он настоял на том, чтобы она приехала сюда, в его замок в Субиако, хотя путь был длинным и трудным и Апеннины терзали холодные зимние ветры. Он пожелал, чтобы ребенок был рожден в его замке, и он хотел присутствовать при родах. В Риме это было бы куда сложнее, потому что Родриго, в конце концов, принадлежал церкви и дал обет безбрачия. А здесь, в этом закрытом от посторонних взоров Субиако, он мог беспрепятственно отдаться своей радости. Так что она без особой печали вспоминала свой прекрасный дом на площади Пиццо–ди–Мерло, дом, в котором, благодаря щедрости Родриго, она жила столь пышно и удобно. Ей нравился и квартал Понте, ведь жизнь била в нем ключом. Это был один из самых густонаселенных кварталов города, здесь полно торговцев и банкиров. Селились тут и самые известные и процветающие из городских куртизанок, а гордостью Понте было благороднейшее семейство Орсини, чей замок Торре–ди–Ноне составлял часть старой городской стены.

Себя Ваноцца к куртизанкам не причисляла: она всегда была верна Родриго и считала его своим мужем, но понимала, что Родриго, будучи кардиналом, жениться не мог, а если бы и мог, то был бы обязан выбрать супругу из совершенно иного слоя общества.

Но если Родриго и не мог сочетаться с нею браком, он относился к ней с заботою, пожалуй, даже большей, чем относятся к своим женам иные законные мужья. Для Ваноццы Родриго был самым замечательным мужчиной Рима. Она понимала, что не одна она так высоко его ценит, хотя, конечно, у такого человека должны быть и враги. Он создан для почестей, и была у него определенная цель – папство. Те, кто хорошо его знал, понимали, что он имел все шансы осуществить свои амбиции. Эти изысканные манеры, этот звучный голос, эта куртуазность обмануть никого не могли: его манеры были совершенно естественны, но под ними скрывалось неукротимое честолюбие, которое непременно приведет его к желанной вершине.

Ваноцца боготворила Родриго, ибо он обладал всеми теми качествами, которыми, по ее мнению, и должны обладать настоящие мужчины. И потому теперь она возносила мольбы всем святым и Деве Марии: пусть еще не рожденное дитя будет таким же очаровательным и прекрасным (Родриго, сам красавец, был весьма чувствителен к красоте) и даже если она, тридцативосьмилетняя матрона, перестанет возбуждать его желания, свет его любви к их детям да прольется на нее…

Но сколько еще сможет она удерживать детей под своей крышей? Не так уж и долго, это она понимала. Они уедут, как уехал Педро Луис. Родриго имел на мальчиков далеко идущие планы, а Ваноцца хоть и была основной возлюбленной кардинала, не обладала в Риме никаким положением.

Но он всегда будет помнить ее, потому что часть ее живет в их мальчиках, и она сохранит свой прекрасный дом, который он ей подарил. В таких домах жили самые благородные римские семейства, и ей это ужасно импонировало. Ей нравилось принимать гостей в главной комнате, белые стены которой она украсила гобеленами и картинами, потому что ей хотелось сделать свой дом таким же пышным, как обиталища великих семей – Орсини и Колонна. Возлюбленный ее не скупился и преподнес ей множество щедрых даров, помимо гобеленов и картин у нее были драгоценности, прекрасная мебель, орнаменты из порфира и мрамора и – самое для нее ценное – ее креденца, большой сундук, где она хранила майолику, золотые и серебряные кубки и бокалы. Креденца была символом общественного положения, и каждый раз, когда Ваноцца глядела на нее, глаза ее загорались от радости. Она любила бродить по своему прекрасному дому, трогать свои прекрасные вещи, и в этой прохладной тиши, огражденная от городского шума толстыми стенами, говорила себе: ей повезло, она может считать себя счастливой женщиной, ибо Родриго Борджа вошел в ее жизнь и возжелал ее.

Ваноцца не была простушкой, она понимала, что сокровища, дарованные ей Родриго, не идут ни в какое сравнение с сокровищами, которые она преподнесла ему.

Схватки стали еще чаще, еще продолжительнее. Дитя торопилось появиться на свет.

А в другом крыле замка Субиако ждал вестей кардинал. Его апартаменты находились вдали от апартаментов возлюбленной, потому что он не хотел расстраиваться из–за ее криков, ему не хотелось думать о ее страданиях, он желал видеть ее только такой, какой она всегда старалась быть в его присутствии: красивой, веселой, полной жизни. Такой, каким был он сам. В родах Ваноцца могла выглядеть уродливой и несчастной, а он предпочитал помнить ее красавицей, потому что был из тех мужчин, которые терпеть не могут всякие страдания и неудобства.

Так что лучше уж забраться куда–нибудь подальше и терпеливо ждать, пока кто–нибудь не придет и не сообщит, что ребенок уже рожден.

Он отвернулся от алтаря, перед которым преклонил колена. Свет неугасимой лампады, теплившийся у скульптурных изображений и портретов святых, упал вдруг на строгий лик Мадонны, и ему показалось, что он заметил в ее глазах упрек. Мог ли он, один из могущественнейших кардиналов, молиться за счастливое рождение дитяти, которого он не имел права зачинать? Смеет ли он ждать от Мадонны милости, дарует ли она ему еще одного прекрасного здорового сына, если он, сам сын церкви, нарушил обет безбрачия?

Это была очень неприятная мысль, а Родриго старался не думать о неприятном, поэтому он отвернулся от алтаря и вместо этого принялся глядеть на изображение щиплющего траву быка: оно всегда навевало на него самые приятные мысли. Бык был гербом рода Борджа и в один прекрасный день, как твердо решил Родриго, станет одним из самых грозных и почитаемых в Италии символов.

О да, хорошо смотреть на быка – это мощное создание сейчас мирно пасется, но в любой миг оно способно продемонстрировать всем свою неукротимую ярость и силу. И настанет день, думал кардинал, когда ему покорится вся Италия, ибо мечтой Родриго было сделать Италию единой, но под дланью кого–то из Борджа. Еще один Папа из рода Борджа? А почему бы и нет? Ватикан был центром католического мира, следовательно, Ватикан и должен объединить страну, потому что в целостности сила, а кто более других способен править объединенной Италией, как не Папа? Но пока он еще не стал Папой, и у него были сильные враги, способные воспрепятствовать восхождению на престол. Но это не важно. Он достигнет своей цели, как достиг ее его дядя Альфонсо, ставший Папой Каликстом III.

Каликст был человеком мудрым, он понимал, что сила семьи в ее молодом поколении. Вот почему он усыновил Родриго и его брата Педро Луиса (в честь которого был назван старший сын Ваноццы), вот почему он сделал их такими богатыми и такими могущественными.

Родриго довольно улыбнулся: ему–то не надо никого усыновлять, у него есть собственные дети. Сыновья. Но и против дочерей он тоже ничего не имеет. Дочери тоже полезны: их можно отдавать замуж и тем самым присоединять к роду Борджа другие славные фамилии, однако сыновья – вот что необходимо людям, пекущимся о будущем, и, спасибо всем святым, сыновья у него есть, за что он всегда будет благодарен той женщине, которая рожала сейчас здесь, в его замке. Педро Луис обеспечит своему отцу благосклонность Испании, удалой Джованни – ему, самому любимому из сыновей, Родриго уготовил наиболее блистательное будущее – станет командующим армиями Борджа, а Чезаре, этот юный бездельник (Родриго улыбнулся, вспомнив младшенького, ужасного упрямца и задиру), станет священнослужителем, потому что если род Борджа выполнит то, что предначертал ему Родриго, одному из них придется взять в свои руки Ватикан. Следовательно, юному Чезаре суждено унаследовать от отца папский престол.

Родриго пожал плечами и снова улыбнулся своим мыслям: он–то ведь еще не добился того, что запланировал, но добьется этого, обязательно. Улыбка на мгновение сошла с его лица и на столь же короткое мгновение приоткрылось то, что пряталось за приятной внешностью: железная воля.

Он уже далеко зашел, и не намерен останавливаться – да лучше уж умереть! В один прекрасный день он станет Папой Римским – он знал это, как знал и то, что сейчас, здесь, в замке Субиако, рождается его очередное дитя.

Ничто, ничто не остановит его, потому что, только став Папой, он сможет дать своим сыновьям ту поддержку, которая поможет им вознести род Борджа на должную высоту.

Ну, а этот, очередной ребенок? «Мальчик, – молился он, – Святая Мадонна, сделай так, чтобы это был мальчик. У меня уже есть три сына, здоровых, крепких мальчугана, но я найду применение и еще одному парню».

Теперь он снова был сама нежность – он вспоминал детскую в доме на площади Пиццо–ди–Мерло. Как же двое младшеньких радовались визитам дяди Родриго! На данном этапе было необходимо, чтобы они считали его дядей: совершенно неуместно, если бы они при всех стали называть его, кардинала, отцом. Так что сейчас пусть лучше зовут его дядей, но в один прекрасный день мальчики узнают правду. Он уже видел в мечтах, как обрадуются они, когда он сообщит им эту приятную новость, – Родриго нравилось говорить тем, кого он любил, приятные вещи, если же близким необходимо было сообщить нечто неприятное, он предпочитал, чтобы это за него делали другие. Какая славная их ждет судьба, потому что он, блистательный кардинал, вовсе им не дядя, но отец! Как загорятся глазенки Чезаре, этого восхитительного упрямца! Как возгордится Джованни – его самый любимый сын! И этот младенец… Он тоже получит свою долю почестей.

Чем сейчас заняты его мальчишки? Скорее всего, как всегда, ссорятся с нянькой. Он представлял, как сыплет угрозами Чезаре, как мрачнеет в злобе Джованни. В мальчиках бурлила энергия – они унаследовали ее и от Ваноццы, и от своего отца, и оба умели добиваться всего, чего пожелают. Да с ними и двадцать нянек не справятся! А что еще можно ожидать от сыновей Родриго Борджа? Уж их–то отец знал, как укрощать женщин!

Теперь он думал о прошлом, о сотнях женщин, даривших ему удовольствия. Поначалу, приняв сан, он очень страдал от того, что вынужден был блюсти обет безбрачия. Теперь он смеялся над своей былой наивностью. Потому что вскоре понял, что ни кардиналы, ни даже сами Папы не собирались следовать своим клятвам: у них у всех были любовницы. Они и не думали вести жизнь праведников, важно было лишь делать вид, что они с женщинами не знаются, а это уже совсем другое дело. От них требовалось лишь соблюдать приличия.

Сколько же торжественности, значительности в том миге, когда на земле рождается новый человек, но не менее значительны и минуты ожидания, потому что, если бы он не ждал, не готовился, эта новая жизнь так никогда бы и не возникла.

Он сел, и, по–прежнему пристально глядя на быка, принялся припоминать наиболее важные вехи своей жизни. Наверное, самым ранним и самым важным событием – потому что, если бы оно не произошло, ничего и последующего не случилось бы – было усыновление его и брата Педро Луиса их дядей, Папой Каликстом III: он пообещал, что будет относиться к ним как к родным сыновьям, если они сменят свое родовое имя Лансоль на имя Борджа.

Их родители очень жаждали этого акта. У них были еще и дочери, но Папу Каликста девочки не интересовали. И родители понимали, какое блестящее будущее ждет их сыновей под могущественным патронажем самого Папы Римского. Их мать, родная сестра Папы, сама была из рода Борджа, так что они просто взяли фамилию матери вместо фамилии отца.

И это стало началом блистательного пути.

Дядя Альфонсо Борджа (известный миру как Папа Каликст III) по происхождению был испанцем, он родился неподалеку от Валенсии. Он явился в Италию вместе с королем Альфонсо Арагонским, когда тот унаследовал неаполитанский престол. Испания, эта самая могущественная в мире держава, стремилась распространить свое влияние и на Италию, а какой самый быстрый путь для достижения этого результата? Посадить испанца на папский престол!

Так что дяде Альфонсо при избрании была обеспечена испанская поддержка, и в 1445 году он добился победы. Все Борджа были этим очень воодушевлены. Они испанцы, а испанцев в Италии не любят, вот почему испанцы так держатся здесь друг за друга и изо всех сил стремятся занимать самые важные посты.

У Каликста были на племянников свои виды. Он сразу же сделал Педро Луиса генералиссимусом церкви и префектом города. Не удовлетворившись этим, он сделал его также герцогом Сполето и, дабы доходы его неуклонно росли, назначил викарием Террачины и Беневенто. Педро Луис прекрасно устроился в жизни, он был не только одним из самых влиятельных в Риме мужей – что неудивительно, учитывая его родство с Папой, – но также одним из самых богатых.

Почести, выпавшие на долю Родриго, были столь же высоки. Он на год младше Педро Луиса, и потому уже в двадцать шесть лет стал кардиналом, а позже к этому прибавился и титул вице–канцлера Римской церкви. Так что у Лансолей не было повода сожалеть о том, что Папа усыновил их детей.

С самого начала было ясно, что Каликст мечтает видеть Родриго своим преемником, и с того самого дня, когда Родриго стал официально считаться его сыном, он и сам уверовал, что унаследует папский престол.

Но с тех пор много воды утекло, а папский престол был все так же далек от Родриго. Каликст был уже стариком, когда его избрали, и через три года скончался. Тогда и стало ясно, насколько мудр он был, что сразу же по восшествии на престол постарался обеспечить племянников высокими должностями: вопли протеста против испанского засилья начали раздаваться, еще когда он лежал на смертном одре, две могущественные семьи – Орсини и Колонна – кричали громче других, и Педро Луис вынужден был спасаться бегством. Вскоре он умер.

Родриго держался спокойно и Рим не покинул. И хотя город слал проклятья ему и его родне, он торжественно и достойно отправился в собор Святого Петра – и укрылся в нем под предлогом помолиться за умирающего дядюшку.

Родриго был человеком большого обаяния. Не то чтобы красавцем – черты его лица несколько грубоваты, но достоинство, с которым он держался, и неизменное присутствие духа, вкупе с прекрасными манерами, притягивали к нему всех, кто вступал с ним в личный контакт.

Потому, как ни странно, восставшая против него публика расступилась и беспрепятственно позволила ему пойти к собору. А он благосклонно улыбался и бормотал: «Благослови вас Господь, дети мои». И некоторые даже становились на колени и целовали ему руку или край одеяния.

Так были ли эти часы самыми значительными в его жизни? С тех пор он знал множество побед, но, пожалуй, именно тогда понял, какой властью над людьми он обладает, как может их очаровывать, и именно с тех пор старался справиться с теми, кто пытался выступать против него, с помощью своего обаяния.

Так что он молился за дядюшку и оставался у его постели и после того, как все остальные его покинули. И хотя великолепный дворец был полностью разграблен, Родриго сохранял спокойствие и невозмутимость: сразу после смерти Каликста должен быть созван конклав, и Родриго был готов отдать свой голос за Энеаса Сильвиуса Пикколомини, дабы он стал Папой Пием II.

За что Пий должен был испытывать благодарность к Родриго. Он ее и испытывал.

Вот таким образом Родриго преодолел первый серьезный кризис в своей жизни. Этот опыт убедил его, что он в любых обстоятельствах, в отличие от бедного Педро Луиса, сможет выстоять.

Родриго унаследовал состояние брата, горестно – но недолго, поскольку не в его натуре было предаваться длительным сожалениям, – его оплакал, и с удовольствием обнаружил, что влияние его осталось прежним, а надежды на папство – непоколебимыми.

Родриго отер лоб надушенным платком. Да, то были опасные времена, и он искренне надеялся, что они никогда не повторятся, однако он смотрел в прошлое без сожалений, и был доволен собою, поскольку сумел не только не дрогнуть перед опасностями, но и преодолеть их.

Пий действительно оказался хорошим другом, правда, порою Пий считал нужным кое в чем порицать Родриго. Он вспомнил письмо, которое Пий как–то ему направил: в том письме он упрекал Родриго в посещении некоего дома, где милые куртизанки услаждали гостей. Среди этих гостей был и молодой и красивый кардинал Родриго.

«Нам стало известно, – писал Пий, – что там происходили непристойные пляски и что не было отказа ни в каких любовных игрищах и что вы вели себя так, как могут вести себя только люди светские».

Родриго покачал головой и улыбнулся, припоминая благоухающие сады Джованни–де–Бичи, пляски, теплые надушенные тела женщин и их соблазнительные взгляды. Он не мог противиться этим женщинам, и они тоже не сопротивлялись.

Да и к упреку Пия тоже вряд ли стоило относиться всерьез: Пий понимал, что у такого мужчины, как Родриго, должны быть любовницы. Смысл письма Пия был в другом: пожалуйста, пожалуйста, кардинал, только не пляшите со срамными девками на публике, а то люди говорят всякое, и это подрывает авторитет святой церкви.

Как же беспечен он был в те славные деньки, как уверен в себе! Он твердо решил извлечь максимум выгоды и из церкви, и из мирской жизни. В церкви он делал карьеру, целью которой был папский трон, но от плотских желаний отказываться не собирался – он был человеком чувственным. В его жизни всегда будут женщины, но, по правде говоря, в этом он не отличается от большинства священнослужителей, которые не воспринимали обет безбрачия всерьез. Как сказал какой–то остроумец, если бы рожденные в Риме дети появлялись на свет в отцовских одеждах, на всех них были бы рясы или кардинальские мантии.

Все всё понимали, однако Родриго, пожалуй, наиболее откровенно предавался плотским утехам.

Но потом он встретил Ваноццу, поселил ее в прекрасном доме, где теперь жили и их дети. Нельзя сказать, чтобы он был верен Ваноцце – да этого от него никто и не ждал, но в течение многих лет она была его фавориткой, и он обожал прижитых от нее детей. И сейчас должен был родиться еще один.

До чего же тяжко ждать! Ему уже пятьдесят лет, а он волнуется как юный двадцатилетний муж, и если б он не боялся слушать крики и стоны Ваноццы, то уже давно помчался бы в ее апартаменты. Впрочем, нужды в этом нет – кто–то постучался в дверь, наверняка с приятным известием.

Перед ним стояла хорошенькая раскрасневшаяся горничная Ваноццы – даже в этих обстоятельствах Родриго не мог не обратить внимания на ее прелести. Надо будет приметить эту девицу…

Она поклонилась:

– Ваше Святейшество… Дитя родилось.

С грацией и порывистостью совершенно молодого человека он бросился к ней и обнял ее своими прекрасными белыми руками.

– Деточка моя, как ты запыхалась! Сердечко так и колотится!

– Да, мой господин. Но… дитя родилось.

– Пойдем, – торжественно объявил он, – поспешим к твоей госпоже.

Он быстрыми шагами устремился вперед, маленькая горничная семенила следом. Она вдруг поняла, что совершенно забыла сообщить ему пол новорожденного, а он не удосужился спросить.

Кардиналу поднесли маленький сверток, он коснулся детского лобика и благословил новорожденного.

Женщины жались по углам, словно боялись, что их обвинят в том, что пол у ребенка оказался не тот.

Дитя было очаровательно, головку украшали светлые кудряшки: Ваноцца подарила ему очередное златоволосое чудо.

– Это девочка, – словно извиняясь, произнесла Ваноцца, глядя на Родриго из просторной постели.

Он приблизился к ней, взял за руку и поцеловал.

– Прекрасная девочка!

– Мой господин разочарован, – устало констатировала Ваноцца. – Он ждал мальчика.

Родриго рассмеялся – смех у него был удивительно музыкальный, заразительный, многим он нравился именно из–за того, как умел смеяться.

– Разочарован? Я? – Он окинул взором собравшихся в комнате женщин. Они осмелели, подошли поближе. – Разочарован тем, что родилась девочка? Но вы все… каждая из вас знает, как я люблю слабый пол, я испытываю к нему такую нежность, какую не способен испытывать к лицам моего пола.

Женщины рассмеялись, и Ваноцца вместе с ними, но острый глаз ее приметил растерянность, которая появилась на хорошеньком личике горничной, когда взор Родриго остановился на ней.

Ваноцца тут же решила, что, как только они вернутся в Рим, она уволит эту девицу – напрасно Родриго на нее заглядывается.

– Значит, мой господин доволен нашей дочерью? – прошептала Ваноцца и сделала знак женщинам оставить ее с кардиналом наедине.

– Я искренне верю, – сказал Родриго, – что буду любить эту очаровательную девчушку куда больше, чем ту веселую банду, которая сейчас населяет наши детские. Мы окрестим ее Лукрецией, и, как скоро вы, мадонна, окрепнете, возвратимся в Рим.

Вот так одним прекрасным апрельским днем в родовом замке Борджа в Субиако появилось на свет дитя, чье имя прославится в веках – Лукреция Борджа.

ПЛОЩАДЬ ПИЦЦО–ДИ–МЕРЛО

Как же радовалась Ваноцца возвращению в Рим! В месяцы, последовавшие за рождением Лукреции, Ваноцца чувствовала себя счастливейшей женщиной в мире: Родриго захаживал к ней еще чаще, чем обычно, поскольку в детской комнате поселилась теперь златоволосая девчушка, а он в ней души не чаял.

Она была очаровательная и совсем не крикливая, она тихонечко лежала в колыбельке и одаривала каждого, кто над ней склонялся, прелестной улыбкой.

Мальчикам она тоже понравилась. Они становились по обе стороны колыбели и всеми способами старались рассмешить сестренку. Они постоянно из–за нее спорили – Чезаре и Джованни вообще были отчаянными спорщиками, дай только повод.

Ваноцца и ее женщины не могли без смеха слушать их препирательства: «Это моя сестра!» «Нет, это моя сестра!» Им пришлось даже объяснять, что она в равной степени приходится сестрой обоим.

Глаза Чезаре вспыхнули негодованием:

– И все–таки она больше моя, чем Джованни. Она любит меня больше, чем его!

На что няня ответила, что, когда Лукреция подрастет, она сама решит, кого любит больше.

Джованни с презрением глядел на брата: он–то понимал, почему Чезаре хочет, чтобы Лукреция любила его сильнее. Чезаре был убежден, что Джованни перепадает от дяди Родриго куда больше сластей, чем ему, к тому же прекрасный и могущественный дядя Родриго, приходя, всегда первым целовал и ласкал Джованни и только потом переходил к Чезаре.

Вот потому–то Чезаре и решил, что все остальные должны выказывать ему большую любовь. Мама действительно любила его сильнее, чем брата. Няньки тоже уверяли его в этом, впрочем, может потому, что если бы они заикнулись об обратном, он бы нашел способ им отомстить, а они понимали, что обижать Чезаре куда опаснее, чем Джованни.

И Лукреция, как только подрастет и сможет выказывать свое предпочтение, выберет, несомненно, его. Именно так и будет! Вот почему он проводил у ее кроватки куда больше времени, чем Джованни, и куда чаще, чем брат, совал ей руку, чтобы она вцепилась в нее своими крохотными пальчиками.

– Лукреция, – шептал он, – это Чезаре, твой брат. Ты любишь его сильнее… Сильнее всех на свете.

Она таращила на него свои голубые глазенки, а он командовал:

– Улыбнись, Лукреция, ну улыбнись же!

И, к огромному удивлению женщин, Лукреция беспрекословно выполняла приказания Чезаре. Когда же ее просил посмеяться Джованни, Чезаре прятался за спину брата и корчил оттуда такие страшные рожи, что Лукреция пугалась и разражалась слезами.

– Он настоящий демон, этот Чезаре, – говорили друг дружке женщины. Ему самому, хотя он был всего пяти лет от роду, они бы не решились такое сказать.

Как–то раз – Лукреции было тогда уже шесть месяцев, – Ваноцца возилась у себя в саду с виноградными лозами и цветами. У нее были садовники, но она сама любила копаться в земле, и потому цветы ее были прекрасны – она любила свой сад и свой дом почти так же сильно, как своих детей. Да и любой гордился бы таким домом, выходящим фасадом на площадь, огромной светлой комнатой с большим окном, такой непохожей на мрачные темные комнаты в других римских домах. У нее была и еще одна большая редкость – цистерна для воды.

Горничная – не та, которая понравилась Родриго, а другая, ту девушку Ваноцца давно прогнала, – сообщила ей, что пришел кардинал в сопровождении еще какого–то господина. Девушка еще не успела договорить, как кардинал появился в саду собственной персоной. Он был один.

– Мой господин! – воскликнула Ваноцца. – Простите, что я в таком виде…

– Не извиняйся, – ласково возразил кардинал. – Среди цветов ты кажешься еще прекраснее.

– Но почему бы вам не пройти в дом? Мне сказали, что вы привели с собой гостя. Служанкам следовало быть к вам повнимательнее!

– Не беспокойся, я сам захотел побеседовать с тобою наедине… Здесь, среди твоих цветов.

Она удивилась и забеспокоилась: значит, он хочет сообщить ей что–то действительно важное, если решил поговорить с нею в саду – даже в самых хороших домах, в таком, как у нее, например, слуги имеют обыкновение слушать то, что не предназначается для их ушей.

И вдруг ее словно окатило холодной волной – она испугалась, что он пришел объявить о конце их связи. Она прекрасно сознавала, что ей уже тридцать восемь, она следила за собою, но все равно женщине тридцати восьми лет, родившей нескольких детей, трудно тягаться с юными девушками. А никакая юная дева, даже если ей удастся устоять перед очарованием самого кардинала, не захочет отвергнуть то, что способен дать своей любовнице столь влиятельный человек.

– Мой господин, вы принесли мне какую–то весть… – слабеющим голосом произнесла она.

Кардинал взглянул на небо и улыбнулся самой милой из своих улыбок.

– Дорогая моя Ваноцца, ты знаешь, с каким уважением я к тебе отношусь, – начал он, и Ваноцца почувствовала, как у нее перехватило дыхание: именно с таких слов и начинают разговоры о расставании! – Ты живешь здесь, в этом доме, с нашими детьми. Это счастливый дом, но кое–чего в нем не хватает: детям не хватает отца.

Ваноцца захотела броситься ему в ноги и молить его не оставлять их своим благосклонным присутствием. Ведь они не выдержат этого! Это все равно, что вдруг, в один миг, лишиться солнца! Но она знала, как он не любит сцен, и потому спокойно произнесла:

– У моих детей уже есть отец, лучший отец в мире. Другого отца я своим детям и не желала бы.

– Ты прекрасно это сказала! Прекрасно… Они мои дети, и я нежно их люблю. И никогда не забуду ту великую услугу, что ты оказала мне, даровав таких детей, моя драгоценная.

– Мой господин… – на глаза ей навернулись слезы, и она смахнула их украдкой – Родриго в это время упорно смотрел в небеса, до такой степени ему не хотелось видеть слез.

– Но это нехорошо по отношению к тебе, прекрасной и все еще молодой женщине! Ты живешь здесь, в этом доме, затворницей, и посещает тебя только дядя твоих детей.

– Мой господин, если я обидела вас невзначай, молю, скажите мне поскорей, в чем была моя ошибка!

– Ты не совершила никакой оплошности, дорогая моя Ваноцца. Просто я составил определенный план, чтобы облегчить тебе жизнь. Я не хочу, чтобы люди указывали на тебя пальцем и шептались: «Вон идет Ваноцца Катанеи, женщина, у которой есть дети, но нет мужа». Вот почему я подыскал для тебя супруга.

– Супруга? Но, мой господин…

Покровительственная улыбка Родриго заставила ее умолкнуть.

– В доме появилась еще одна малышка, ей всего полгода. И тебе, Ваноцца, надлежит обзавестись мужем.

Значит, это конец. Она все поняла: он бы ни за что не стал выдавать ее замуж, если бы она ему не наскучила.

Он угадал ее мысли. Нет, она ему не совсем надоела, он всегда будет чувствовать к ней привязанность и будет посещать ее дом, но, в основном, ради детей; что же касается любовных утех, то это правда – он предпочел бы предаваться им с более юными. И в том, что он говорил ей, тоже была определенная доля правды: он считал более разумным выдать ее замуж, чтобы про его малышей не говорили: вон идут дети куртизанки.

И потому он быстро добавил:

– Твой муж будет жить в этом доме и появляться с тобой на людях, на этом его супружеские обязанности кончаются.

– Что мой господин имеет в виду?

– Неужели ты полагаешь, что я допущу большее? Я – любовник ревнивый, Ваноцца. Разве ты этого до сих пор не поняла?

– Я знаю, что вы ревнивы, но только тогда, когда вы влюблены.

Он положил руки ей на плечи:

– Не бойся ничего, Ваноцца. Мы с тобой слишком долго были вместе, чтобы вот так расстаться. И я выбрал тебе в мужья очень спокойного человека. Он хороший человек, уважаемый, и он готов быть тем супругом, которому я только и могу тебя доверить.

Она поцеловала ему руку.

– И ваше высокопреосвященство по–прежнему будет нас время от времени навещать?

– Как всегда, моя милая, как всегда. А сейчас иди и познакомься с Джорджо ди Кроче. Ты сама убедишься, какой это мягкий человек, уверяю, с ним у тебя не будет никаких трудностей.

Она последовала за ним в дом, размышляя по дороге, за какую же мзду этот человек согласился на ней жениться. Догадаться было нетрудно: вряд ли бы в Риме сыскался мужчина, отказавшийся жениться на женщине, которую выбрал для него самый влиятельный из кардиналов.

Ваноцца чувствовала Себя очень неловко. Можно подумать, что она рабыня, которую запросто можно продать или купить! И она твердо решила держать Джорджо ди Кроче на подобающем ему месте.

Он ждал ее в комнате, выходившей окнами на площадь. Когда они вошли, он встал, и кардинал представил их друг другу.

Добрый, мягкий и робкий человек поцеловал ей руку. Она внимательно смотрела на него и заметила, как сверкнули его бледно–голубые глаза: добрый человек не остался равнодушен к ее прелестям.

Интересно, заметил ли кардинал этот взгляд? Если и заметил, то виду не подал.

Лукреция любила сидеть на лоджии и смотреть, как сновали по площади люди. Отсюда, из материнского дома, открывался прекрасный вид на город семи холмов, и больше всего ей нравилось украдкой пробираться на лоджию и наблюдать за пешеходами, направлявшимися к мосту Святого Анжело. Трусили на белых мулах кардиналы, и серебряная упряжь сверкала на солнце; проходили дамы и мужчины в масках; проносили носилки с наглухо зашторенными окнами.

Широко раскрытыми от любопытства глазками Лукреция пыталась подглядывать в щелки между шторами, ее пухлые пальчики крепко цеплялись за столбики перил.

Ей было два года, но из–за того, что росла она со старшими братьями, соображала она куда живее, чем другие дети ее возраста. Няньки обожали ее, потому что, хотя она внешне очень походила на братьев, характер ее отличался разительно. Лукреция была незлопамятным ребенком – когда ее бранили, она с серьезным видом все выслушивала, но потом не держала зла на того, кто ее упрекал. Братья ее имели натуру буйную и создавали в детской немало бурь, и потому няньки считали Лукрецию солнышком, Божьим благословением.

Она была очень хорошенькой, и няньки любили расчесывать и заплетать ее длинные шелковистые волосы, такого редкого для Рима цвета – золотистого. В свои два года Лукреция – как и ее братья, она в развитии опережала других детей – уже прекрасно сознавала силу своего обаяния, но воспринимала это свое качество спокойно, как воспринимала вообще многое.

Сегодня в доме царила суматоха, явно происходило что–то необычное, важное – Лукреция видела, что слуги и горничные перешептываются, что в доме появились незнакомые женщины. Она понимала, что это каким–то образом связано с матерью, потому что ее целый день к ней не пускали. Лукреция, улыбаясь, смотрела на площадь – когда–нибудь она узнает, что происходит, неважно, она может подождать.

К ней подошел Джованни. Ему уже было шесть лет – красивый мальчик с рыжеватыми, как у матери, волосами.

Лукреция улыбнулась и ему и протянула ручонку – она уже понимала, что братья любят ее и изо всех сил стремятся завоевать ответную любовь. Она была достаточно кокетливой, и мужское соперничество доставляло ей наслаждение.

– Кого ты тут разглядываешь? – спросил Джованни.

– Людей. Видишь вон ту толстую даму в маске?

Они оба посмеялись, потому что толстая дама шла вперевалочку, как утка.

– Скоро придет наш дядя. Ты ведь его поджидаешь, правда, Лукреция?

Лукреция с улыбкой кивнула. Она действительно всегда поджидала дядю Родриго. Когда он приходил, наступал праздник – он подхватывал ее, поднимал в воздух сильными руками, и так приятно было смотреть в его смеющееся лицо, чувствовать легкий запах духов, пропитавших его одеяние, разглядывать сверкающие кольца, украшавшие белые руки. Как замечательно было знать, что он любит ее – это даже приятнее, чем любовь братьев.

– Он сегодня придет. Обязательно. Он ждет сообщения от нашей мамы.

Лукреция внимательно слушала: она не всегда понимала то, о чем говорили братья, а они, казалось, забывали, что ей всего два года, шестилетний Джованни и семилетний Чезаре вели себя совсем как взрослые, они были такие большие и важные!

– И знаешь, почему? – осведомился Джованни.

Она покачала головой, и Джованни рассмеялся – ему нравились тайны, приятно было ими делиться, но еще приятнее держать их при себе, с восторгом ожидая того мгновения, когда можно будет, наконец, открыть секрет. И вдруг Джованни посерьезнел, и Лукреция поняла почему: к ним подошел Чезаре.

Лукреция с улыбкой повернулась к нему, но Чезаре смотрел на Джованни.

– Не твое дело говорить ей об этом.

– Я могу сказать ей точно так же, как и ты, огрызнулся Джованни.

– Я старший. Это мое дело, – объявил Чезаре. – Лукреция, не слушай его.

Лукреция, по–прежнему улыбаясь, покачала головой – хорошо, она не станет слушать Джованни.

– А я хочу ей рассказать и расскажу! – закричал Джованни. – Я имею такое же право, как и ты, даже больше… Это я первый решил ей рассказать!

Чезаре схватил брата за волосы, Джованни извернулся и лягнул его, Чезаре в ответ тоже стукнул Джованни ногой, братья сцепились и покатились по полу.

Лукреция сохраняла спокойствие – она уже насмотрелась на их драки и теперь просто наблюдала, как шло очередное сражение, сражение за нее: она знала, что чаще всего именно она была их причиной.

Джованни вопил от боли, Чезаре – от ярости. Когда они так дрались, служанки боялись к ним приближаться: женщинам разнять их было не под силу.

Чезаре прижал Джованни к полу, и Джованни крикнул, задыхаясь:

– Лукреция!.. Наша мама…

Но тут Чезаре изловчился и зажал брату рот. Глаза Чезаре стали совсем черными от злобы, лицо побагровело:

– Я скажу! Это мое дело! Лукреция, наша мама рожает ребеночка!

Лукреция во все глаза смотрела на братьев, ее пухлый ротик открылся от изумления. Чезаре был явно польщен. Он чувствовал воодушевление, как будто он был виновником и самого события. Лукреция снова дала ему почувствовать его значимость, как тогда, когда еще лежала в колыбельке и с силой цеплялась пальчиками за его палец.

Он отпустил Джованни, и мальчики вскочили на ноги. Сражение, одно из многих, было окончено. Теперь они были готовы спокойно рассказать сестричке о новом ребенке, покрасоваться перед ней, похвалиться своей осведомленностью о том, что происходило за стенами детской.

Ваноцца ждала кардинала. На этот раз родился мальчик, но успокоения это ей не принесло.

И у нее были основания для беспокойства.

Вот уже два года, как она замужем, но кардинал продолжал посещать ее, однако визиты становились все реже и реже, а до Ваноццы все чаще и чаще доносились слухи о прекрасных молодых женщинах, которыми интересовался кардинал.

Джорджо был хорошим человеком, сговорчивым и мягким, как кардинал и обещал, но даже мягкий мужчина – все равно мужчина, а Ваноцца оказывала на мужчин весьма возбуждающее действие. Долгими летними вечерами, когда наступала долгожданная прохлада, они ужинали на природе в Субурре, часами беседовали, а потом, когда их начинало клонить ко сну, удалялись в дом, слегка разгоряченные друг другом.

В конце концов, они были мужем и женой, а Родриго приходил теперь так редко!

Этого следовало ожидать, хотя изначально Джорджо было дозволено делить с нею лишь гостиную и прочие общие для всех помещения, но отнюдь не спальню.

Станет ли Родриго винить ее? Вряд ли, думала она, но если у него возникнет вопрос об отцовстве этого новорожденного, то тогда он наверняка не будет проявлять по отношению к младенцу такое же внимание и осыпать его такими же благодеяниями и ласками, как остальных детей.

И все же, когда женщина держит в руках свое только что рожденное дитя, кто станет упрекать ее за то, что именно это дитя кажется ей самым драгоценным? Чезаре всегда будет самым любимым из ее детей, но сейчас, когда она, изможденная, лежала на постели и обнимала крошечного Гоффредо, самого беспомощного, самого уязвимого из ее отпрысков, она пришла к однозначному решению: он должен иметь в жизни те же возможности, что и его братья.

Он выглядел так же, как и остальные, он был как две капли воды похож на Лукрецию, которая так же лежала у нее на руках два года назад, – нет, сомнений быть не может: Гоффредо – сын Родриго. Правда, когда твое ложе делят попеременно муж и любовник, каждая женщина усомнится, даже Ваноцца. Но она должна постараться убедить кардинала в том, что именно он – отец этого ребенка.

Вот он появился у ее постели. Женщины, приседая от благоговения, отступили.

– Ваноцца, дорогая моя! – воскликнул он. Голос его был, как всегда, нежен, но он редко выказывал недовольство, и сейчас она не могла понять, какие же чувства он испытывал по отношению к новорожденному.

– На этот раз мальчик, мой господин. Он так похож на Лукрецию… И, Ваше Преосвященство, я предвижу, что с каждым днем буду узнавать в нем все больше и больше ваших черт.

Пухлая белая рука, украшенная сверкающими каменьями, коснулась щеки младенца. Это было нежное, сугубо отцовское прикосновение, и настроение Ваноццы улучшилось.

Она подняла младенца и вручила его кардиналу, она увидела, как лицо его смягчилось, как радостью и гордостью засветились глаза. Ничего удивительного, что Родриго пользовался такой любовью у женщин и детей – ведь он сам их любил!

Он прошелся по комнате с ребенком на руках, взгляд его был устремлен вдаль, словно он видел будущее. Наверняка он уже строил планы дальнейшей жизни этого мальчика. Он ни о чем не подозревал! Он наверняка сравнивал себя с Джорджо и помыслить не мог, что какая–нибудь женщина станет обращать внимание на мелкого церковного служку, если рядом с нею – могущественный и прекрасный кардинал.

Он положил ребенка рядом с нею, постоял, с улыбкой глядя на нее. А потом тихо спросил:

– А как Джорджо? Доволен ли он?

Этот период жизни Лукреция запомнит до конца дней своих. Ей было всего четыре года, но он навсегда врежется ей в память, ведь тогда в жизни начались перемены, и перемены серьезные.

До этого она жила жизнью детской, защищенная от всего мира любовью матери, с радостью ожидала посещений дяди Родриго, с восторгом наблюдала сражения, которые вели за нее братья. Это был чудесный маленький мирок. Каждый день она пробиралась на лоджию и смотрела, как течет мимо нее жизнь во всей ее пестроте, но все то, что происходило за стенами материнского дома, казалось ей всего лишь красочными картинками, нарисованными специально для ее удовольствия. Там, на улице, все было совершенно нереальным, в отличие от безопасного и уютного мира, где все любили ее и восхищались ею.

Она знала, что она очень хорошенькая, что всем нравятся ее золотые кудри и серо–голубые глаза; ресницы и брови у нее были черными – как говорили взрослые, она унаследовала их от испанских предков, и именно это необычное сочетание и делало ее столь привлекательной. Наполовину итальянка, наполовину испанка, она обладала необычной внешностью, братья ее также были очень хороши собой.

Служанки постоянно ее тискали, щипали за щечки, гладили золотые волосы. «Наша маленькая мадонна», – приговаривали они и шептались между собою о том времени, когда перед чарами «нашей маленькой мадонны» не сможет устоять ни один молодой человек.

Она была счастлива и ластилась к служанкам, отвечая любовью за любовь, и с радостью смотрела в будущее, «когда никто не сможет устоять перед ее чарами».

К этому времени маленькая Лукреция уже твердо уверовала в то, что мир создан исключительно для ее удовольствия. Братья разделяли это ее убеждение, но поскольку по натуре Лукреция была человеком трезвым и получала радость от того, что радовала других, характер ее разительно отличался от характера братьев. Юные жизни Чезаре и Джованни были омрачены их постоянным ревнивым соперничеством, Лукреция же не знала подобных чувств. Она была безраздельной правительницей детской, уверенной во всеобщей любви.

Вот так и жила она до своего четвертого дня рождения, плотно укрытая в коконе обожания и тепла.

Но настал день, когда она впервые узнала, что жизнь отнюдь не так проста и что вряд ли она и дальше будет идти таким же спокойным и радостным чередом.

Сначала она обратила внимание на то, что на улицах происходит нечто странное – по мосту сновало гораздо больше людей, чем обычно. Каждый день, верхом на мулах, в город прибывали все новые и новые кардиналы со свитой. Люди собирались группками, говорили приглушенными голосами, зато жестикулировали отчаянно.

Весь день она ждала дядю Родриго, но он так и не пришел.

Когда в детскую вошел Чезаре, она подбежала к нему и схватила за руку, но, кажется, и он переменился: он даже не обратил на нее внимания. Он прошел на лоджию, и она стала рядом с ним, покорная, молчаливая: маленький паж, ожидающий, когда же господин обратит на него свое благосклонное внимание. Он же стоял молча, глядя на уличные толпы.

– А дядя Родриго не пришел, – пожаловалась она. Чезаре покачал головой:

– Он и не придет. По крайней мере, сегодня.

– Он заболел?

Чезаре улыбнулся. Руки его были стиснуты, лицо напряженное, будто он сердился на что–то или принял какое–то важное решение.

Она влезла на ступеньку, чтобы дотянуться до его плеча, и стала внимательно разглядывать его лицо.

– Чезаре, – обратилась она к нему, – ты сердишься на дядю Родриго?

Чезаре ухватил ее за шею – ей было немножечко больно, но она любила, когда он ее так хватал, потому что понимала значение этого жеста: он хотел ей показать, какой он сильный. Смотри, как больно я могу сделать, маленькая Лукреция, если пожелаю, но я никогда не захочу сделать тебе больно, сестренка, я люблю тебя, потому что ты любишь меня… Больше, чем всех остальных… Крепче мамы, крепче дяди Родриго, и уж, конечно, ты любишь меня больше, чем Джованни.

И когда она вскрикнула и состроила недовольную гримаску, это означало следующее: да, Чезаре, брат мой, я люблю тебя больше всех на свете. И он понял и отпустил пальцы.

– На дядю Родриго нельзя сердиться, – ответил Чезаре. – Это было бы глупо, а я не глупец.

– Нет, Чезаре, ты не глупец, но ты все равно на кого–то сердишься.

Он покачал головой.

– Нет. Напротив – я радуюсь.

– Но чему?

– Ты не поймешь, ты еще слишком маленькая. Разве ты знаешь, что происходит в Риме?

– А Джованни знает? – В свои четыре года Лукреция уже была способным дипломатом. Она опустила глазки: ей не хотелось видеть, как Чезаре гневается, в этом она была похожа на Родриго – она старалась не замечать неприятного.

Хитрость удалась.

– Хорошо, я расскажу тебе, – сказал Чезаре. Еще бы, не рассказал: он никогда не позволит Джованни дать ей то, в чем он, Чезаре, ей отказывает. – Папа – ты знаешь, что его зовут Сикст Четвертый, – при смерти. Вот почему все так волнуются, и вот почему дядя Родриго сегодня к нам не придет. Когда Папа умирает, собирается конклав, и тогда кардиналы избирают нового Папу.

Теперь понятно: дядя Родриго выбирает и поэтому не может к нам прийти.

Чезаре с покровительственной улыбкой смотрел на сестренку: он чувствовал себя очень важным и знающим, ни с кем другим он не мог чувствовать себя таким важным и мудрым, как с маленькой сестрой, и за это он любил ее еще сильнее.

– Пусть бы он поскорее выбрал и пришел к нам, – добавила Лукреция. – Я буду молить святых, чтобы нового Папу сделали побыстрее и отпустили дядю.

– Нет, маленькая Лукреция. Не проси святых об этом. Лучше попроси их о другом: чтобы новым Папой стал наш дядя Родриго.

Чезаре расхохотался, и она засмеялась вслед за ним. Она еще слишком многого не понимала, но, несмотря на странность всего происходящего, несмотря на толпы на улице и на то, что дядя Родриго не пришел, ей было приятно стоять здесь на лоджии, прижавшись к камзолу Чезаре, и наблюдать за всеми этими снующими по площади людьми.

Родриго не избрали.

В городе по–прежнему было неспокойно, но что–то все же изменилось. Лукреция слышала отзвуки уличных боев, и Ваноцца в панике забаррикадировала входы в дом. Даже Чезаре не мог толком понять, что происходит, хотя и он, и Джованни, бесцельно слонявшиеся по детской, отказывались в этом признаться. Дядя Родриго заглянул на минутку, лишь чтобы убедиться, что дети в безопасности. Теперь он приходил только для того, чтобы повидаться с детьми: после рождения Гоффредо он перестал считать Ваноццу своей постоянной любовницей, а когда родился Оттавиано, она даже не попыталась представить дело так, будто отец – он. Что же касается маленького Гоффредо, то Родриго его обожал: мальчик как две капли воды походил на старших братьев и сестру. Родриго, нуждавшийся в сыновьях и любивший красивых детей, не был склонен подвергать сомнению свое отцовство и относился к малышу с таким же вниманием, как и к остальным мальчикам. Бедный же маленький Оттавиано рос чужаком, Родриго его не замечал, зато Ваноцца и Джорджо души в нем не чаяли.

Но в эти недели дети были слишком заняты, чтобы сожалеть об отсутствии Родриго: они часами простаивали на лоджии, наблюдая за разворачивающимися на площади сценами.

Папой стал Иннокентий VIII, и он позволил кардиналу делла Ровере, племяннику покойного Сикста, уговорить себя пойти войной на Неаполь. У могущественных Орсини, которые соперничали с семейством Колонна за бразды правления Римом, было среди неаполитанцев множество друзей и союзников, и это дало им повод восстать против города. Они почти взяли Рим в осаду, и старые недруги – Колонна – вступили с ними в битву. Вот почему сразу же после смерти Сикста и избрания Иннокентия улицы Рима превратились в арену боев.

Дети – Чезаре, Джованни и Лукреция, – притаившись за баррикадами, наблюдали, на что стали похожи улицы города. Они видели, с какой яростью обрушились с горы Джордано войска Орсини, как столкнулись они со столь же яростными и жаждущими крови войсками Колонна. Они видели, как прямо на площади, под их окнами, люди рубили друг друга на куски, они видели, как вела себя солдатня с попавшими в их руки девушками и женщинами, они вдыхали чудовищный запах войны, запах горящих домов, крови и пота, они слышали крики жертв и победные вопли захватчиков.

Всюду царили смерть и страдания.

Четырехлетняя Лукреция поначалу была захвачена этим зрелищем, потом оно ей просто наскучило. Она наблюдала эти сцены вместе с Джованни и Чезаре и неминуемо впитывала их отношение к событиям.

Пытки, насилие, убийства – все это было частью того мира, который простирался за пределами детской. В четыре года дети воспринимают все как должное, и Лукреция запомнила эти дни не как время страха и страданий, а как время перемен.

Бои утихли, жизнь вернулась в норму, и, прежде чем Лукреция почувствовала другие перемены, на этот раз означавшие, что детство ее подходит к концу, прошло еще два года. Теперь ей было шесть, но соображала она куда лучше, чем другие шестилетки. Чезаре было одиннадцать, Джованни – десять, и поскольку она все время проводила с ними, она знала гораздо больше, чем другие дети в ее возрасте. Лукреция оставалась спокойным ребенком, правда, гораздо более искусным в разжигании между братьями вражды – она теперь лучше понимала, какую это дает ей власть, и поскольку они сражались за звание ее фаворита, она продолжала царить в детской безраздельно.

Да, Лукреция была девочкой спокойной, но очень смышленой: она обрела власть через соперничество между братьями, и власть эта давалась ей легко – достаточно было по очереди вознаграждать победителей свой любовью.

Она оставалась всеобщей любимицей. Она не создавала никаких проблем для нянек, была добра к маленькому Гоффредо, которого братья едва удостаивали вниманием – он же еще совсем малыш! – и к маленькому Оттавиано, которого братья не замечали совсем. Они что–то знали об Оттавиано, презирали его, а Лукреция жалела и потому была к нему особенно внимательна.

Лукреция наслаждалась жизнью. Как приятно было настраивать братьев друг против друга, вытягивать у них секреты, использовать их соперничество. Она любила, например, гулять в саду, держа Джованни за руку и понимая, что из окна за ними ревнивым взором наблюдает Чезаре. Как же замечательно, что оба ее чудесных братца так крепко ее любят!

А когда приходил дядя Родриго, она вскарабкивалась ему на колени, чтобы повнимательней изучить это лицо с крупными чертами, осторожненько трогала пальчиками нос, который вблизи казался ей огромным, гладила тяжелый подбородок, зарывалась своей мордочкой в его ароматную мантию – она говорила, что от дядиной мантии пахнет как от цветов в мамином саду.

Дядя Родриго любил их всех и часто приносил подарки. Он усаживался в богато украшенное резьбой кресло, которое мама называла «креслом дяди Родриго», выстраивал их всех в рядок и по очереди оглядывал своих деточек, которых, как он сам говорил, он любил больше всего на свете. Но дольше всех он задерживал свой нежный взгляд на Джованни. Лукреция это понимала, и порою, заметив, как наливалось гневом лицо Чезаре, бросалась к дяде Родриго и вскарабкивалась ему на колени, чтобы отвлечь его внимание на себя.

И это ей удавалось, потому что тогда длинные пальцы дяди Родриго начинали перебирать ее золотистые волосы, губы касались щечки с особой нежностью, предназначенной только для нее. Он еще теснее прижимал ее к себе и шептал:

– Моя прекрасная крошка, моя любимая девочка.

Он переставал смотреть на Джованни, и это очень нравилось Чезаре, который был не против любви дяди Родриго к Лукреции – он ревновал его только к Джованни.

Потом в дверях появлялась Ваноцца, она вела за руку Гоффредо и подталкивала его к дяде. Гоффредо вырывался от матери и кидался вперед с радостным криком: «Дядя Родриго, а вот и Гоффредо!» На нем была голубая рубашечка, в ней он выглядел таким же красавчиком, как ангел на картине, которой особенно гордилась мать. Дядя Родриго секунду колебался – или делал вид, что колебался, – прежде чем подхватить малыша на руки. И только когда Ваноцца выходила из комнаты, он сажал прелестного ребенка на колени, покрывал его мордашку поцелуями и позволял ему вытащить из карманов сутаны подарки. Только тогда он вслух называл его «мой маленький Гоффредо».

Оттавиано не появлялся здесь никогда. Бедный Оттавиано, чужак. Он был бледненьким, хрупким и часто кашлял. Он был очень похож на Джорджо, и все дети, как приказал Чезаре, игнорировали его, потому что он, как опять же объявил Чезаре, не имел к ним никакого отношения.

Но именно из–за Оттавиано и Джорджо, тех самых, которых дети считали персонами ничего не значащими, в их жизни и произошли перемены.

И Оттавиано, и Джорджо с каждым днем становились все беспокойнее, все бледнее. Погода стояла жаркая, воздух был пропитан влагой, и Джорджо, таявший буквально на глазах, в конце концов улегся в постель, и в доме воцарилась странная тишина.

Ваноцца горько плакала, потому что она уже успела полюбить своего доброго и робкого мужа, и когда он скончался, очень горевала. Вскоре после этого слег в постель и маленький Оттавиано – симптомы его болезни повторяли симптомы болезни отца, и он тоже умер. Таким образом за несколько месяцев семейство лишилось двух своих членов.

Лукреция видела горе матери и тоже плакала. Она тосковала по маленькому Оттавиано – он был одним из ее самых преданных обожателей.

Чезаре застал ее в слезах и осведомился о их причине.

– Но ты же сам знаешь, – удивившись вопросу, ответила Лукреция. – Отец наш умер, и маленький братик тоже. Мама печалится, и я вместе с нею.

Чезаре рассердился и прищелкнул пальцами.

– Тебе не следует о них плакать. Они не имеют к нам никакого отношения.

Лукреция покачала головой – впервые в жизни она позволила себе не согласиться с братом. Она любила их обоих – ей вообще было нетрудно любить людей. Джорджо был к ней очень добр, а Оттавиано был таким маленьким, таким хорошеньким, так что она продолжала плакать, несмотря на запрещение Чезаре.

Чезаре не следовало сердиться, однако она заметила, как в его глазах разгорался привычный гнев.

– Лукреция, не смей плакать! Я приказываю! Вытри глаза. Вот, возьми платок, вытри глаза и улыбнись. Улыбайся!

Но она не могла улыбаться. Лукреция честно пыталась, но, вспомнив, как добр был к ней Джорджо, как любил он таскать ее на плечах, как тогда восхищались окружающие ее прелестными, развевающимися на ветру волосами, она вновь разражалась слезами. А маленький Оттавиано! Он любил к ней прижиматься, совал ей в руку свою маленькую ручонку, забавно коверкал ее имя! Нет, она не могла улыбаться, зная, что никогда больше не увидит ни Джорджо, ни Оттавиано.

Чезаре начал задыхаться, что означало у него крайнюю степень гнева. Он схватил ее за шею, и на этот раз она ощутила не нежность, но злобу.

– Пришло время тебе узнать правду! – воскликнул он. – Неужели ты не знаешь, кто на самом деле наш отец?

Она никогда не думала о том, что у нее должен быть отец, и когда в доме появился Джорджо и Ваноцца стала называть его мужем, она стала думать о нем, как об отце. Но что–то все же смущало ее, поэтому и на этот раз она промолчала, надеясь лишь, что Чезаре ослабит хватку.

Чезаре приблизил к ней свое лицо и прошептал:

– Родриго, кардинал Борджа, нам не дядя, дурочка. Он – наш отец.

– Дядя Родриго? – недоверчиво переспросила она.

– Конечно, глупышка, – теперь Чезаре держал ее уже с былой нежностью. Он прижался к ее щечке губами и крепко поцеловал – эти его поцелуи почему–то ее тревожили. – А как ты думаешь, почему он так часто сюда приходит? Почему он так нас любит? Да потому, что он – наш отец. Пора уже тебе знать это. Теперь ты и сама видишь, что рыдать по поводу Джорджо и Оттавиано не имеет никакого смысла. Теперь ты поняла, Лукреция?

Его глаза снова потемнели, но теперь не от гнева, а от гордости, потому что дядя Родриго, великий кардинал, который – о том они должны молиться денно и нощно – когда–нибудь станет Папой, был их отцом.

– Хорошо, Чезаре, – сказала она, потому что она побаивалась брата, когда он становился таким.

Но, оставшись в одиночестве, она забралась в уголок и снова стала лить слезы по Джорджо и Оттавиано.

Но даже Чезаре пришлось узнать, что смерть таких, как он считал, незначительных персон, может внести в его жизнь значительные изменения.

Родриго, по–прежнему озабоченный благосостоянием своей экс–любовницы, решил, что, поскольку она лишилась одного мужа, ей следует дать другого. Поэтому он организовал ее брак с неким Карло Канале. Это была для Ваноццы удачная партия: Карло служил камерарием при кардинале Франческо Гонзага и был человеком образованным и светским.

Это он вдохновил поэта Анджело Полициано на написание «Орфея», и философские и гуманистические круги Мантуи относились к нему с большим почтением. Этот человек мог быть полезен Родриго, а Канале был достаточно мудр, чтобы понимать, что с помощью Родриго он сможет, наконец, добиться вожделенного, но прежде недоступного, благосостояния.

Нотариус Родриго составил новый брачный контракт, и Ваноцца подготовилась к жизни с новым супругом. Но, обретя нового мужа, она лишилась троих старших детей. Она отнеслась к этой ситуации философски, поскольку знала, что Родриго не позволит своим детям, как только они вступят в пору отрочества, оставаться в ее доме: сравнительно скромный дом простой римской матроны – мало подходящее место для тех, кого ждет блистательное будущее.

Вот почему Лукрецию ждала самая грандиозная жизненная перемена.

Джованни отправлялся в Испанию к своему старшему брату Педро Луису – отец организовал там для него такую же почетную жизнь, как и для Педро Луша. Чезаре пока оставался в Риме, позже ему следовало пройти курс обучения в испанской епархии, а потом изучать законодательство в университетах Перуджи или Пизы. На какое–то время они с Лукреций оставались в материнском доме, но вскоре должны были перебраться в дом одной из родственниц Родриго: там им дали бы воспитание более достойное детей такого отца.

Для Лукреции это был серьезный удар. Она лишалась дома, в котором прожила первые шесть лет своей жизни. И, самое ужасное, все это произошло так неожиданно и стремительно! Единственным, на лице кого в эти дни в доме на площади Пиццо–ди–Мерло можно было видеть улыбку, был Гоффредо – он носился по детской, размахивая воображаемой шпагой, отвешивал поклоны Чезаре, называя его «Ваше Преосвященство». Джованни, возбужденный предстоящим путешествием, без конца говорил об Испании.

Лукреция наблюдала за Чезаре: он скрестил руки на груди, лицо его побледнело от с трудом подавляемого гнева. Впервые в жизни Чезаре не вопил от ярости, не грозился прибить Джованни – впервые в жизни Чезаре осознал свое поражение.

Произошло то, что произошло, и, как бы они ни бахвалились, как бы ни вольничали в детской, у них не было иного выхода, кроме как подчиняться приказам.

И лишь однажды, оставшись наедине с Лукрецией, Чезаре дал волю своим чувствам: он принялся изо всех сил, так, что Лукреция даже испугалась – не повредит ли он себе чего–нибудь? – колотить кулаком по ноге и вопить:

– Почему в Испанию едет он? И почему я должен уходить в церковь? Я хочу в Испанию. Я хочу быть герцогом и солдатом. Неужели ты думаешь, что я меньше гожусь для того, чтобы завоевывать и править, чем он? И все потому, что отец любит его больше, чем меня! Я этого не вынесу! Не вынесу!

Он схватил Лукрецию за плечи. Глядя в его пылающие ненавистью глаза, она не на шутку испугалась.

– Я клянусь тебе, моя маленькая сестричка, что не успокоюсь, пока не обрету свободу… свободу от воли моего отца… Свободу от каждого, кто попытается связать мне руки!

Лукреция смогла лишь прошептать в ответ:

– Ты будешь свободен, Чезаре. Ты всегда своего добьешься.

А затем он вдруг расхохотался и, как было у него заведено, крепко сжал ее в объятиях.

Она очень беспокоилась о Чезаре, и это означало, что она не так уж сильно, как следовало бы, волновалась по поводу своего собственного будущего.

МОНТЕ ДЖОРДАНО

Адриана из дома Мила была женщиной крайне тщеславной. Ее отец, племянник Каликста III, прибыл в Италию, когда дядю избрали Папой, потому что подобное родство обещало великое будущее. Таким образом Адриана приходилась Родриго Борджа родственницей, которую тот ставил весьма высоко, поскольку она была дамой не только красивой, но и умной. Именно благодаря этим качествам она вышла замуж за Лудовико из дома Орсини, а Орсини были одним из самых благородных и могущественных семейств в Италии. У Адрианы был сын по имени Орсино, мальчик, терзаемый ужасным косоглазием, но поскольку он обладал завидным положением – и огромным богатством, – Адриана надеялась найти ему достойную супругу.

Орсини принадлежало в Риме множество дворцов, но семейство Адрианы проживало на холме Джордано, неподалеку от моста Святого Анджело. Именно в этот дворец и доставили Лукрецию и Чезаре после того, как они попрощались с матерью и братьями.

Жизнь здесь разительно отличалась от той, которую они вели на площади Пиццо–ди–Мерло. Ваноцца была женщиной веселой и даже легкомысленной, и дети в ее доме наслаждались полной свободой. Им разрешалось играть в винограднике, бегать на речку, они часто бывали на Кампо ди Фьоре, где с большим удовольствием водились с самыми разными людьми. Теперь же Лукреция и Чезаре полностью ощутили перемены.

Адриана была женщиной, внушавшей почтение. Всегда одетая в черное красавица ни на минуту не позволяла забыть, что дом ее – испанский, хотя и находится в самом сердце Италии. Мрачные башни дворца нависали над Тибром, толстые стены с бойницами не пропускали ни веселого городского шума, к которому так привыкли дети, ни солнечных лучей. Адриана никогда не смеялась так, как смеялась Ваноцца, она была женщиной холодной, ни к кому не выказывавшей любви.

При дворце жило множество священников, здесь постоянно молились, и в первые годы своей жизни в доме Орсини Лукреции казалось, что ее приемная мать – очень набожная особа.

Чезаре, естественно, восстал против строгой дисциплины, но даже и он ничего не мог с этим поделать, даже его подавили мрачность дворца, бесконечные молебны. Он считал дворец тюрьмой, куда его с Лукрецией заточили, в то время как Джованни наслаждался славой, пышностью и роскошью Испании.

Чезаре стал молчаливым. Он больше не предавался буйным припадкам гнева, но его затаенная, тихая ярость пугала Лукрецию еще больше. Она ластилась к нему, молила его не грустить, исступленно целовала его и твердила, что любит его больше всех на свете, что будет любить его вечно.

Но даже эти горячие уверения не могли согреть его, он оставался молчаливым и несчастным, хотя порою и его прорывало, тогда он сжимал ее в крепком объятии, и ей становилось и больно, и хорошо. Он говорил:

– Ты и я, мы с тобою вместе, сестричка. Мы всегда будем любить друг друга… Больше всех на свете, на всем белом свете. Поклянись мне в этом!

И она клялась. Порою они ложились вместе в его или ее постель – она приходила к нему, чтобы утешить его, он – чтобы утешить ее. Они говорили о Джованни, о том, как несправедлива к ним жизнь. Почему отец так любит Джованни? – спрашивал Чезаре. Почему именно его, а не Чезаре выбрали для поездки в Испанию? Чезаре никогда не станет церковником. Он ненавидит церковь, ненавидит, ненавидит!

Его богохульство пугало Лукрецию. Она торопливо крестилась и говорила, что нехорошо так отзываться о святой церкви. Святые, или, возможно, сам святой дух могут рассердиться и наказать его. Она говорила ему о своем страхе за него – но только для того, чтобы дать ему возможность ее успокаивать, тогда он снова превращался в великого Чезаре, бесстрашного и сильного, а она оставалась маленькой Лукрецией, той, которую он призван защищать и оберегать.

И иногда ей удавалось заставить его забыть о Джованни. Иногда они смеялись, вспоминали о своих забавах в Кампо–ди–Фьоре. Они постоянно обменивались клятвами вечной любви – что бы с ними ни случилось.

Но все же в эти первые месяцы детям казалось, что они – всего лишь маленькие узники.

Родриго навещал их и здесь.

Поначалу Чезаре просил отпустить их домой, но Родриго, любящий отец, умел проявлять твердость, когда считал, что действует во благо детей.

– Мои милые малыши, – говорил он, – в доме матери вы жили совсем как вольные птахи. Но это пристойно для маленьких детей, а не для больших. К тому же дом вашей матери весьма скромен, а вас ожидает великое будущее. Доверьтесь мне, я знаю, что лучше для вас обоих.

И Чезаре знал, что, когда лицо отца становилось твердым, спорить и молить не имело смысла. Следовало подчиняться.

– Очень скоро, – говорил ему Родриго, – ты покинешь и этот дом. Ты отправишься в университет. Там тебя ждет настоящая вольница, сын мой, но сначала ты должен научиться вести себя достойно человека благородного, и та строгая дисциплина, с которой ты столкнулся здесь, необходима для того, чтобы ты стал достойным своего будущего. Наберись терпения. Тем более, что это ненадолго.

И Чезаре успокаивался.

Главу дома Орсини звали Вирджинио, это был один из великих воинов Италии, и, когда он появлялся на холме Джордано, дворец превращался в военный лагерь. Вирджинио раздавал приказы направо и налево, и слуги со служанками сновали еще быстрее, боясь заслужить недовольство славного командира.

Как ни странно, Чезаре, мечтавший стать солдатом, не возражал против такого правления, и впервые в жизни Лукреция увидела, что брат склонен подчиниться чьей–то воле.

Чезаре ходил за Вирджинио по пятам, стараясь держаться по–солдатски прямо, и Вирджинио наблюдал за ним, пряча улыбку. Он часто заходил в зал, где обнаженный по пояс Чезаре учился бороться с лучшими итальянскими учителями борьбы. Мальчик прекрасно себя проявлял.

– И этого мальчика собираются отдать церкви! – говорил Вирджинио Адриане и ее мужу Лудовико. – Да он создан для воинской карьеры!

Адриана ответила:

– Карьера в церкви дает гораздо больше выгод, чем карьера на поле брани, дорогой мой Вирджинио.

– Но из него никогда не получится прелата! Это ужасно! О чем Родриго Борджа думает?

– О своем будущем… И о будущем всех Борджа. Уверяю тебя, этому мальчику суждено стать Папой. По крайней мере, именно это задумал для него Родриго.

Вирджинио по–солдатски ругался, ставил перед мальчиком все более трудные задачи, кричал на него, бранился, но Чезаре все сносил терпеливо. Он мечтал стать великим воином. Вирджинио одобрял его устремления, более того, он хотел бы, чтобы этот мальчик был его сыном.

Вот почему в этот год жизнь казалась Чезаре более–менее сносной, а Лукреция, видя, что брат смирился с новыми условиями, тоже с ними примирилась.

Но в конце года Чезаре покинул дворец Орсини и отправился в Перуджу, и Лукреция горько оплакивала свое одиночество. А затем вдруг поняла, что без Чезаре она чувствует себя свободнее, что с нее спало какое–то напряжение. Она обнаружила, что вполне может думать о себе безотносительно к Чезаре.

Лукреция становилась старше и пренебрегать ее религиозным воспитанием больше было недопустимо, поскольку оно составляло основу образования всех итальянок благородного сословия. Многих отправляли для этого в монастырь, и Родриго долго размышлял и подыскивал подходящий, поскольку поведение девочек в монастырских школах не отличалось безупречностью и отец предпочитал Лукрецию от подобных соблазнов оградить. Колонна посылали своих дочерей в Сан–Сильвестро в Капите, монастыри Санта Мария Нуово и Сан–Систо представлялись Родриго не худшими, поэтому он решил отдать Лукрецию в Сан–Систо, что на Аппиевой дороге. Но жила она там не постоянно и время от времени возвращалась на холм Джордано, чтобы заниматься языками – испанским, греческим и латынью, а также живописью, музыкой и вышивкой.

Родриго говорил Адриане, что совсем необязательно, чтобы его доченька превратилась в мегеру (это слово в те времена означало просто «образованная женщина»). С нее вполне хватит образования, которое сделает ее интересной собеседницей для него самого. Но очень важно, чтобы она научилась хорошим манерам, приличествующим девушке благородного происхождения, и могла достойно вести себя в окружении королей и принцев, а главное – скромности и еще раз скромности. Присущие ей спокойствие и безмятежность, ее грациозность проявлялись уже в семь лет, когда начался курс обучения; Родриго хотел бы, чтобы эти ее качества сохранились, поскольку он видел, что девочка день ото дня становится все краше, и его планы на ее счет тоже день ото дня становились все амбициознее.

Монахини Сан–Систо быстро полюбили свою новую воспитанницу, и не только потому, что она была хороша собою и прекрасно себя вела, но еще и потому, что в ней жило желание всем сделать приятное и со всеми подружиться. К тому же до них доносились слухи, что на самом деле она – дочь могущественного Родриго Борджа, самого богатого из кардиналов, который, как поговаривали в высших кругах церкви, имел все шансы когда–нибудь стать Папой.

Через три года после переезда Лукреции на холм Джордано, Лудовико, муж Адрианы, умер, и замок погрузился в траур. Адриана закрыла лицо черной вуалью и стала проводить еще больше времени со своими священниками. Какая же Адриана благородная, хорошая женщина! – думала Лукреция.

Однажды, в очередной раз вернувшись в замок из монастыря, Лукреция сидела за обеденным столом с Адрианой и Орсино и с сочувствием наблюдала за трапезой – они с Орсино ели на серебре, а Адриана, оплакивавшая свою вдовью долю, – с простых глиняных тарелок.

Лукреция наклонилась над столешницей, сделанной из мрамора и украшенной ценными породами дерева, и сказала:

– Дорогая мадонна Адриана, я понимаю, как вы страдаете, вы ведь овдовели. Моя мама тоже очень страдала, когда умер Джорджо ди Кроче, она плакала, жаловалась на то, что несчастна, но со временем почувствовала себя лучше.

Адриана поправила струившуюся по плечам длинную черную вуаль.

– Я не стану говорить о своей тоске и печали, – сказала она. – В Испании считается признаком дурного тона показывать свое горе всему свету.

– Но мы – Орсино и я – не весь свет, – не отставала Лукреция. – А мама…

– Твоя мать – итальянка. И будет лучше, если ты забудешь о своем итальянском происхождении. В Испании считается уместным делить с другими свою радость, потому что тогда ты даешь человеку что–то, что принесет ему добро. Делить же горе нельзя, потому что ты перекладываешь на плечи другого свою ношу, а испанцы слишком горды, чтобы просить об одолжении или помощи.

И вопрос был закрыт. Лукреция покраснела и уставилась в тарелку. Она поняла, что ей еще слишком многому предстоит научиться. Она чувствовала себя неловко, жалела о том, что затеяла этот разговор, и взглянула на Орсино, чтобы найти в нем поддержку. Но он на нее не смотрел. Орсино был одним из немногих, кого не приводили в восхищение ни ее золотые волосы, ни хорошенькое личико. Он обращал на нее столько же внимания, сколько на богато разукрашенные кресла в официальных покоях дворца.

Адриана же казалась совершенно спокойной, и Лукреция испугалась, что она так и не научится не разочаровывать эту прекрасную женщину, всегда стремящуюся поступать правильно.

Вечером того же дня, когда они с Адрианой сидели за вышивкой алтарного покрывала, Адриана произнесла:

– Скоро у тебя появится компаньонка по урокам музыки и танца.

Лукреция уронила золотую нить и затаила дыхание.

– У меня будет дочь, – пояснила Адриана.

– О да, но… Дочь? Я думала… – в свои девять лет Лукреция уже кое–что знала. Из окна материнского дома она видела кое–какие сцены, происходившие на площади, слышала разговоры братьев и слуг. Совершенно невероятно, чтобы у набожной вдовы могла родиться дочь!

Адриана глянула на нее с таким удивлением, что Лукреция снова залилась краской.

– Мой сын вступил в возраст брака, – холодно пояснила Адриана, – и скоро сюда прибудет его невеста. До церемонии бракосочетания она будет жить здесь как моя дочь.

Лукреция подняла иголку и вновь принялась за работу, надеясь скрыть замешательство.

– Это будет очень хорошо, мадонна Адриана, – произнесла она, а сама подумала: бедная девушка, ей придется выйти замуж за Орсино!

Адриана словно прочла ее мысли:

– Орсино – одна из лучших партий в Риме.

– А Орсино рад? – спросила Лукреция. – Наверное, он прыгает от радости, раз теперь у него есть невеста?

– Орсино воспитан как настоящий испанский дворянин. А испанские дворяне, дорогая моя Лукреция, не скачут от радости, как итальянские крестьяне в Кампо–ди–Фьоре.

– Воистину так, мадонна Адриана!

– А счастливым он будет, он осознает свой долг. Он должен жениться и иметь сыновей.

– А невеста?..

– Ты скоро ее увидишь. Я стану учить ее вместе с тобой.

Лукреция наносила ровные стежки и думала о своей будущей компаньонке. Хорошо бы невеста не слишком противилась… браку с Орсино.

Лукреция вместе с остальными сидела в большой темной комнате, стены которой по торжественному случаю украсили гобеленами.

Они собрались здесь, чтобы поприветствовать прибывающую в дом девушку, и Лукреция все время думала: что же эта девушка должна чувствовать? Наверное, она боится, и Лукреция постарается ее успокоить: она ведь по собственному опыту знала, что это такое – попасть в совершенно новую обстановку.

Орсино стоял подле матери. Адриана в очередной раз читала ему нотацию, и бедный Орсино выглядел еще мрачнее обычного, совсем не так, как должен был бы выглядеть жених. Как всегда в минуты волнения, косоглазие его стало еще заметнее, и он ежился под строгим взглядом матери.

Лукрецию также нарядили в черное, правда, платье ее украшала вышивка золотыми и серебряными нитками. Как жалко, что они придерживаются испанских обычаев! По всяким официальным случаям испанцы предпочитали черное, а Лукреция любила яркие краски – пурпур, золото и в особенности тот оттенок темно–синего, на фоне которого волосы ее казались совсем золотыми. Но и черное составляло удачный контраст с ее голубыми глазами и светлыми волосами, так что она не возражала.

И вот в комнату вошла Джулия Фарнезе. Ее сопровождал старший брат Алессандро, молодой человек лет двадцати. Это был горделивый, приятной наружности и прекрасно одетый юноша, но не к нему было приковано внимание Лукреции и всех собравшихся, а к Джулии. Она оказалась настоящей Красавицей, с золотистыми, как у Лукреции, волосами. Она была одета на итальянский манер, в голубое с золотом платье, и походила на принцессу из сказки, слишком прекрасную в этом мире торжественно мрачных Орсини.

Лукреция почувствовала приступ ревности: наверняка все станут говорить, что Джулия Фарнезе красивее ее, Лукреции.

Девушка преклонила перед Адрианой колени и назвала ее матушкой. Орсино подтолкнули вперед. И он, некрасивый и дрожащий, пробормотал свое приветствие. Лукреция всматривалась в прекрасное юное лицо невесты и искала в нем признаки инстинктивного отвращения – они неминуемо должны были проявиться, Лукреция даже забыла о своей ревности, так ей было жалко Джулию. Но прекрасное лицо оставалось спокойным: Джулия, как от нее и ожидалось, не выказывала никаких эмоций.

Они быстро подружились. Джулия была жизнерадостной, веселой, она уже прекрасно представляла, что есть жизнь, и с охотой отдавала свое внимание Лукреции – если поблизости не оказывалось мужчин.

Джулии было уже около пятнадцати, Лукреции – почти десять, и эта разница в годах давала Джулии большие преимущества. Она была более вольной в поведении, чем Лукреция, с меньшей охотой училась, и вовсе не стремилась во всем уступать окружающим. Когда они оставались наедине, она говорила Лукреции, что считает мадонну Адриану слишком строгой и напыщенной.

– Мадонна Адриана – очень порядочная женщина, – уверяла ее Лукреция.

– А я не люблю порядочных женщин, – ответила Джулия.

– Наверное, потому, что они заставляют всех нас чувствовать себя ужасными грешницами? – предположила Лукреция.

– Вот я лучше и буду грешницей, чем порядочной, – расхохоталась Джулия.

Лукреция боязливо оглянулась на фигурку Мадонны с младенцем, перед которой теплилась лампада.

– Ох, – снова рассмеялась Джулия. – У нас еще полно времени – еще успеем покаяться. Раскаяние – удел стариков.

– Но в Сан–Систо много молодых монахинь, – возразила Лукреция.

– Но я же не собираюсь становиться монахиней! И ты тоже. Да и зачем? Взгляни на себя. Ты очень хорошенькая…

А с годами станешь еще красивее. Вот подожди, вырастешь, доживешь до моих лет, может, станешь тогда такой же Красиной, как я, и у тебя будут любовники, множество любовников!

Лукреция очень любила такие разговоры. Они возвращали ее в прошлое, которое она уже едва помнила. Ведь прошло четыре года с тех пор, как она покинула веселый материнский дом и переместилась в обстановку строгого этикета и мрачности, царившую на холме Джордано.

Джулия обучала Лукрецию «соблазнительной» походке, показывала, как сделать губы ярче, учила танцевать. Джулия знала множество тайных женских уловок и с радостью ими делилась.

Лукрецию это все слегка беспокоило: она боялась, что Адриана догадается, какая Джулия на самом деле, и отошлет ее назад. И тогда Лукреция лишится такой замечательной подружки.

Ни в коем случае Адриана не должна видеть на их губах кармин и заставать их с теми замысловатыми прическами, которые накручивала на их головках Джулия. И Джулии не следует наряжаться в эти нескромные, но такие красивые платья, которые она привезла с собой. А Джулия лишь хихикала, но в присутствии будущей свекрови, старалась держаться паинькой.

Орсино не донимал их своим вниманием, и Лукреция заметила, что он побаивался своей невесты гораздо больше, чем та – его.

У Джулии был легкий характер, она уверяла Лукрецию, что, когда придет срок, сумеет справиться с Орсино. Было совершенно понятно, что все эти наряды с большим декольте, все эти прически и украшения предназначались вовсе не Орсино.

Лукреция думала, что Джулия, наверное, большая грешница.

Но, говорила она себе, кажется, грешники мне тоже нравятся больше, чем люди набожные. И если Джулию отошлют, я буду очень по ней тосковать и вряд ли снова полюблю мадонну Адриану.

Во дворце Орсини царило оживление. Это был один из тех дней, когда Лукреции следовало вести себя как можно сдержаннее, как и положено настоящей испанской даме, ходить с прямой спиной и потупленным взором, поскольку на холм Джордано должен прибыть кардинал Родриго Борджа, а Адриана не хотела, чтобы он почувствовал хотя бы легкое разочарование в собственной дочери.

Волосы Лукреции расчесали на прямой пробор, и они свободно спадали ей на плечи. Джулия с интересом наблюдала, как испанская горничная готовит Лукрецию к встрече с отцом.

– Он очень строгий, этот великий кардинал? – спросила она.

– Он – самый важный человек в Риме, похвасталась Лукреция.

– Тогда, – объявила Джулия, – тебе следует перестать улыбаться: сострой кислую гримасу, потому что ты выглядишь слишком уж радостной. И помалкивай, говори только тогда, когда к тебе обращаются.

– А отец любит, когда я веселая, – ответила Лукреция. – Он любит, когда я улыбаюсь. Он совсем не похож на Адриану. Но она будет следить за мной, так что надо помнить все, чему она меня учила. Если он послал меня сюда для обучения, значит, он хотел, чтобы я переняла у нее все, чему она может научить.

Джулия состроила смешную рожицу, а Лукреция отправилась в комнату, где ее поджидал Родриго. По случаю его визита стены комнаты также украсили гобеленами, поставили серебряные кубки прекрасной работы.

Рядом с Родриго стояла Адриана, и Лукреция поклонилась на испанский манер. Родриго положил руки ей на плечи, поцеловал в обе щечки, в лоб.

– Как же она выросла, моя малышка, – с нежностью произнес он. – Мадонна Адриана рассказала мне о твоих успехах.

Лукреция взглянула в лицо Адриане – оно был мрачным.

– Я разочаровала вас? – робко осведомилась Лукреция.

– Дорогая моя, кто из нас совершенен? Я тобою доволен. Этого достаточно, – Родриго взглянул на Адриану. Та поклонилась – ведь он взглядом попросил оставить их наедине. Адриана ушла, и вместе с нею исчезло напряжение. Лукреция бросилась в объятия отцу, залепетала, как она рада его видеть.

Он снова нежно расцеловал ее, вынул из кармана браслет, свой очередной подарок, надел ей на ручонку. Она поцеловала браслет, и он поцеловал его тоже – когда они оставались наедине, кардинал становился более чувствительным. Он всячески хотел подчеркнуть свою любовь к ней и выслушать ответные уверения.

Когда уверения во взаимной любви закончились, они заговорили о Ваноцце, Чезаре и Джованни.

– Чезаре делает в университете успехи, – сообщил Родриго. – Я горжусь его способностями в учебе и в играх. Клянусь, нам недолго осталось ждать, он скоро станет кардиналом. И Джованни очень доволен жизнью в Испании. А моя Лукреция превращается в настоящую красавицу! Чего же еще мне желать?

– А Гоффредо?

– Он с каждым днем все сильнее и красивее. Ах, у нас для него тоже есть планы.

Лукреция заметила, как за спиной отца приоткрылась дверь – в нее, красная от возбуждения, подглядывала Джулия.

Лукреция вздрогнула от ужаса: это же непростительное нарушение этикета! Джулия, наверное, не понимает, какой важный человек кардинал. Подглядывать, вот так подглядывать за ним… Невероятно! А если увидит Адриана, Джулию наверняка отошлют и свадьба расстроится.

Родриго поймал взгляд дочери и резко обернулся.

– А это кто?

– Джулия, можешь теперь войти, – сказала Лукреция. – Я представлю тебя кардиналу.

Лукреция с облегчением увидела, что Джулия надела самое скромное из своих платьев и лишь чуть–чуть подкрасила губы. Лукреция молилась про себя, чтобы кардинал этого совсем не заметил.

Золотые кудри Джулии рассыпались по плечам, и она, как всегда бесстрашная, медленно приблизилась к ним.

– Отец, – торопливо произнесла Лукреция, – это Джулия, та, которая должна выйти замуж за Орсино. Уверяю вас, она не хотела сделать ничего плохого.

– Разве? – удивился кардинал. – А вот мне так не кажется.

– О, нет… – начала Лукреция, и умолкла, поняв, что отец вовсе даже не сердится.

– Подойди сюда, дитя мое, – попросил кардинал. – Вовсе необязательно, чтобы за тебя говорила моя дочь. Я надеюсь, ты и сама можешь сказать все, что следует.

Джулия подбежала к нему и преклонила колени, а затем подняла на него свои прекрасные голубые глаза и улыбнулась особой своей улыбкой, которая, казалось, говорила: ведь никто не может на нее всерьез сердиться, ведь все только радуются ее присутствию!

– Значит, ты выходишь замуж за Орсино, – сказал кардинал. – Бедное дитя! Тебе нравится этот молодой человек?

– Я люблю Рим, – ответила Джулия, – и людей, которых я могу встретить в Риме.

Кардинал рассмеялся. Лукреция вздохнула с облегчением: значит, отец не сердится, а, напротив, весьма доволен.

– При встречах с Лукрецией, – пояснил он Джулии, словно она была членом семьи, – я оставляю церемонии. Мне так больше нравится. Сядь рядом со мною, Лукреция сядет с другой стороны, и мы поболтаем о Риме… И о людях, которых мы в Риме встречаем…

– Вы очень великодушны ко мне, Ваше Преосвященство, – произнесла Джулия с притворным почтением. – Мне кажется, я действительно вела себя очень плохо.

– Дитя мое, ты достаточно хороша, чтобы не заботиться об этикете, которого должны придерживаться другие, менее удачливые.

Так они сидели и болтали, и Лукреция с удивлением обнаружила, что отец чаще обращается к Джулии, чем к ней.

Она была слишком поражена этим открытием, чтобы ревновать.

Вот так их и застала Адриана.

Как ни странно, Адриана не рассердилась и не сказала ни слова по поводу чрезмерно вольного поведения Джулии.

Джулия тоже как–то изменилась, она стала более молчаливой и не отвечала на попытки Лукреции поговорить об отце. Да, кардинал действительно показался ей очень хорошим человеком. «Самым хорошим на свете?» – настойчиво спрашивала Лукреция, которой нравилось слышать приятные слова в адрес членов своей семьи. «Возможно», – соглашалась Джулия.

После этого она умолкла и погрузилась в свои мысли. Она не обращала внимания на Лукрецию, и девочка чувствовала себя очень несчастной.

А назавтра, услышав топот копыт, Лукреция выглянула из окна и увидела, что это уезжает из дворца кардинал. Она хотела было окликнуть его, но сдержалась – это было бы неприлично. Как странно: он приезжал без свиты и даже не позвал ее, Лукрецию! Зачем же ему приезжать на холм Джордано, как не к своей доченьке?

Непонятно… Но, поразмыслив, Лукреция все же поняла: наверняка, вчерашняя наглость Джулии не должна была остаться безнаказанной. А кардинал человек мягкий и очень не любил, когда при нем кого–то наказывали, поэтому вчера он не выбранил Джулию и даже сделал вид, что ему приятно ее присутствие. Но сегодня наверняка приезжал, чтобы серьезно поговорить с Адрианой. Наверное, он сказал ей, что такая легкомысленная девушка – вряд ли уместная компания для его Лукреции.

И замешательство Лукреции сменилось тоской: она была уверена, что вскорости лишится такой веселой подружки.

Радостная Джулия вбежала в комнату. На ней было новое ожерелье, украшенное изумрудами и рубинами.

Какая прекрасная работа! – вскричала Лукреция. – Почему ты мне никогда его не показывала!

– Оно ужасно дорогое, – согласилась Джулия, – но я вовсе не собиралась его от тебя таить, милая Лукреция. Я как раз и пришла, чтобы его тебе показать – оно совершенно новое. Я только что его получила.

– В подарок? А от кого?

– Не спрашивай. Сказать об этом – значит совершить глупость.

За эти несколько часов Джулия повзрослела. Она была полна кокетства и выглядела на все восемнадцать лет. Она заразительно смеялась, пела итальянские песенки о любви и казалась ужасно таинственной. Ожерелье тоже составляло часть тайны.

Но Джулия была все же слишком юной, чтобы долго держать при себе секрет. Она хотела им поделиться, она хотела похвастаться перед Лукрецией.

– Что случилось? – не отставала Лукреция. – Чему ты радуешься? Разве ты не боишься, что кардинал пожаловался мадонне Адриане на твое вчерашнее поведение? Ведь теперь она отошлет тебя домой!

Но Джулия в ответ только расхохоталась:

– Меня никуда не отошлют! И кардинал не пожаловался. Я кое–что скажу тебе, Лукреция! У меня есть возлюбленный!

– Орсино?..

– Орсино! Да неужели ты думаешь, что Орсино годится мне в возлюбленные?

– Но… Я бы никогда…

– А все потому, что ты еще слишком, слишком маленькая! Мне же скоро исполнится пятнадцать… и я выйду за Орсино замуж. Так что мне остается, кроме как завести любовника?

– О, – взмолилась Лукреция. – Будь осторожна. Что, если мадонна Адриана услышит наши разговоры?

Джулия смеялась до слез, а Лукреция только в изумлении глядела на нее.

Кардинал все чаще наведывался на холм Джордано, по не все его визиты были связаны с Лукрецией.

Перед его посещениями Джулия одевалась с особой тщательностью и отнюдь не в самые скромные платья. Порою из–за закрытых дверей комнат, где кардинал уединялся с Джулией, Лукреция слышала ее чуть визгливый смех. Это было очень неприятно.

Ведь раньше он приезжал, чтобы повидать меня! – твердила себе Лукреция.

А потом она начала понимать.

У Джулии появилось множество новых роскошных вещичек. Лукреция слышала, как слуги называли Джулию самой красивой девушкой в Риме. Они называли ее «La Bella», «Красотка» – и в разговорах между собою чаще употребляли это прозвище, чем ее настоящее имя. А богатые подарки дарил богатый любовник, любовник, которого Джулия принимала в строгом доме Орсини. Какое–то время Лукреция не позволяла себе догадываться, кто же на самом деле был этот любовник.

Но настала минута, когда Лукреция больше не могла справиться со своими подозрениями.

Однажды ночью она выскользнула из постели и, взяв свечу, направилась в спальню Джулии. Джулия крепко спала. Лукреция разглядывала ее лицо, которое при свете свечи казалось еще прекраснее. Да, Джулия действительно «La Bella».

Свет разбудил Джулию, она открыла глаза и удивленно поглядела на Лукрецию.

– Что случилось?

– Я должна знать, – сказала Лукреция. – Твой любовник – кардинал, да?

– Ты что, разбудила меня, чтобы сообщить то, что и так все знают?

– Значит, это правда! Джулия засмеялась.

– Только подумать! – Она села на постели и обхватила руками колени. – Ему пятьдесят восемь, а мне еще нет пятнадцати, и все–таки мы – любовники! Разве это не чудо? Кто бы мог предположить, что такой старик заставит меня в него влюбиться?

– Он такой, – торжественно объявила Лукреция, – он все может!

Это заявление заставило Джулию издать один из тех особых смешков, которые стали характерны для нее в последнее время.

– Это правда. И я счастлива.

Лукреция молча разглядывала Джулию, словно видела ее впервые, и силилась припомнить, какой же была ее подружка прежде, до того, как с ней приключилась эта невероятная история. А потом медленно произнесла:

– Если об этом узнает мадонна, она будет очень сердиться.

Джулия хихикнула снова, что показалось Лукреции крайней степенью безрассудства.

– Ты должна держать все это в секрете, – настаивала она. – Нам мадонна Адриана не очень нравится, но она порядочная женщина и не позволит такому твориться под крышей ее дома.

Джулия перестала смеяться и внимательно взглянула на Лукрецию.

– Ты простудишься, лезь ко мне в постель… Ты уже не ребенок, Лукреция, скоро тебе исполнится десять. И скоро у тебя появятся свои возлюбленные. Ну–ка, двигайся сюда, вот так–то лучше, правда? А теперь позволь мне сказать тебе следующее. Кардинал действительно мой возлюбленный. Он сказал, что я самая прекрасная женщина на свете. Женщина – понимаешь ли ты это слово, Лукреция? Но скоро мне придется выйти замуж за Орсино. Впрочем, кого Орсино волнует? Меня – нет. И кардинала тоже.

– Но о нем беспокоится мадонна Адриана!

– Да, естественно. Вот почему она так озабочена тем, чтобы кардинал был мною доволен. И моя семья также к этому стремится.

– Стремится?! Но почему, ведь ты же должна выйти замуж за Орсино?

– Верно, верно. И он – хорошая партия. Фарнезе и Орсини тогда объединятся, а это выгодно всем. За кардинала выйти замуж нельзя… Вот так–то.

– Если бы кардиналы могли жениться, отец женился бы на моей матери.

Джулия кивнула и, помолчав, добавила:

Назад: Виктория Холт Лукреция Борджиа

Дальше: Лукреция во всем блеске