Глава IV

Мнения членов Верховного суда

В тот же вечер Арчи, допоздна проблуждав по улицам, был допущен в столовую лорда Гленалмонда, где милорд сидел перед еле теплящимся камином с открытой книгой на колене. Облаченный в судейскую мантию, Гленалмонд казался все-таки довольно плотным, но сейчас, лишенный торжественного одеяния, навстречу гостю поднялся человек тощий и длинный как жердь. Арчи много пережил за последние дни, только что он снова пережил страдание и унижение; он побледнел и осунулся, его глаза сумрачно и лихорадочно блестели. Но лорд Гленалмонд поздоровался с ним, не выразив и тени любопытства или удивления.

– Входите, входите! – проговорил он. – Входите, мой друг, и садитесь. Карстэрс, – добавил он, обращаясь к слуге, – подложите дров в камин, а после этого можете принести нам поужинать. – И снова адресовался к Арчи самым обыденным тоном: – А я, право, вас ждал.

– Я не буду есть, – объявил Арчи. – Это совершенно невозможно.

– Нет, возможно, – мягко сказал высокий старик хозяин, кладя руку на плечо гостю. – И, поверьте мне, необходимо.

– Вы знаете, почему я здесь? – спросил Арчи, как только слуга вышел из комнаты.

– Догадываюсь, – ответил Гленалмонд. – Мы побеседуем об этом немного погодя, когда Карстэрс придет и уйдет и вы отведаете моего доброго чеддерского сыра и запьете его глоточком портера, не раньше.

– Я не могу есть, – повторил Арчи.

– Вздор, вздор! – ответил лорд Гленалмонд. – Вы целый день сегодня ничего не ели и, ручаюсь, вчера тоже. Нет такого плохого положения, которое невозможно сделать еще хуже; все это, быть может, и весьма неприятно, но, если вы заболеете и умрете, будет еще неприятнее, и притом для всех сторон, мой друг, для всех сторон.

– Я вижу, вам все известно, – сказал Арчи. – Где вы слышали?

– На ярмарке сплетен, в парламенте, – ответил Гленалмонд. – В публике и среди адвокатов слухи просто кипят, но даже и к нам, судьям, доносится глас молвы.

В эту минуту вернулся Карстэрс с ужином, и, пока он ставил приборы, лорд Гленалмонд спокойно рассуждал о том о сем, и это был даже не разговор, а так, приятное гудение, и Арчи, сидя напротив, не слушал его, всецело занятый собственными ошибками и обидами; и лишь только слуга их оставил, он тут же нарушил молчание:

– Кто сказал отцу? У кого хватило смелости ему сказать? Неужели это вы?

– Нет, не я, – ответил судья Гленалмонд. – Хотя готов признаться, мог бы и я, – разумеется, предварительно повидавшись и побеседовав с вами. Я думаю, ему сказал Гленкинди.

– Этот злобный карлик!

– Да, как вы изволили выразиться, этот злобный карлик, – подтвердил милорд, – хотя едва ли это подходящее определение для члена верховного суда. Во время прений сторон по одному довольно ответственному и запутанному делу Крич весьма пространно и аргументированно отстаивал необходимость опеки, как вдруг я вижу, Гленкинди наклоняется к Гермистону и, прикрыв рот ладонью, что-то ему по секрету сообщает. По виду вашего батюшки нельзя было определить, какого характера это известие; а вот по Гленкинди – можно: на лице у него было написано нескрываемое злорадство. Но по вашему батюшке – нет. Гранитный человек. В следующее мгновение он обрушился на Крича. «Мистер Крич, – говорит он, – я хотел бы взглянуть на эту купчую». Последовавшие затем полчаса, – с улыбкой продолжал Гленалмонд, – господам Кричу и компании пришлось вести довольно-таки неравный бой, который завершился, едва ли есть нужда добавлять, их полнейшим поражением. Иск был отклонен. Уверяю вас, мне еще не случалось наблюдать Гермистона в таком ударе. Он торжествовал. Он был просто in apicibus juris.

Больше Арчи вытерпеть не мог. Он резко отодвинул тарелку и прервал хозяина дома, намеренно уклонившегося от темы.

– Я натворил глупостей, – сказал он. – А может быть, и того хуже. Вы должны нас рассудить, рассудить отца с сыном. С вами я могу разговаривать, не то что… Я объясню вам, что я думаю и как намерен поступить. А вы рассудите нас, – повторил он.

– Я отказываюсь от судейских полномочий, – очень серьезно ответил Гленалмонд. – Но, мой дорогой мальчик, если рассказ облегчит вашу душу и если вам хоть немного интересно будет послушать, что я вам скажу, когда выслушаю вас, я всецело к вашим услугам. Да позволено будет старику сказать, не краснея: я люблю вас как сына.

Голос Арчи неожиданно зазвенел:

– Да, да! В том-то и дело! А как по-вашему, я люблю отца?

– Спокойнее, спокойнее, – проговорил милорд.

– Я буду очень спокоен, – отозвался Арчи. – Спокоен и совершенно откровенен. Я не люблю своего отца; иногда мне даже кажется, что я его ненавижу. В этом мой позор, мой грех, может быть, но, видит бог, в этом нет моей вины. Как мне было любить его? Он никогда не говорил со мной, ни разу не улыбнулся мне; наверное, он ни разу ко мне не прикоснулся. Вы знаете, как он выражается; сами вы говорите не так, но вы можете сидеть и слушать его без содрогания, а я не могу. Душа моя исполняется брезгливостью, когда он заводит свои речи; я готов ударить его. Но это все еще ничего. Я был в суде, когда приговаривали этого Джоппа. Вы там не были; но вы, должно быть, много раз слышали его выступления. Ведь он слывет… вы поймите меня: ведь он мой отец, и видите, как я вынужден говорить о нем! – ведь он слывет жестоким, беспощадным и к тому же трусливым человеком! Лорд Гленалмонд, клянусь вам, когда я вышел в тот день из суда, я хотел умереть, этот позор был свыше моих сил, но я… я… – Арчи вскочил со стула и в волнении расхаживал по комнате. – Ну кто я такой? Мальчишка, не подвергавшийся в жизни ни одному испытанию, ничего не сделавший, если не считать этой дешевой, беспомощной выходки. Но могу сказать вам, милорд, – потому что я себя знаю, такой уж я человек, пусть мальчишка, все равно, – я скорее бы умер в муках, чем подверг кого-либо такому надругательству, какому был подвергнут этот жалкий негодяй. Однако что же я сделал? Теперь только я понимаю. Я позволил себе дурацкую выходку, как я уже вам сказал, да еще пошел на попятный, и просил у отца прощения, и отдался на его милость, а он посылает меня в Гермистон, – с горькой усмешкой заключил Арчи, – на всю жизнь, надо полагать. А разве я могу что-нибудь возразить? По-моему, он совершенно прав, и наказание гораздо мягче, чем я заслуживаю.

– Мой бедный, мой дорогой и, если вы мне позволите прибавить, мой очень неразумный мальчик! – проговорил лорд Гленалмонд. – Вы только сейчас открываете, в каком мире вы живете, – для людей с вашим и моим темпераментом довольно неприятное открытие. Мир создан не для таких, как мы; он создан для сотен миллионов людей, различных, непохожих друг на друга и еще менее похожих на нас. Для нас не проложены особые дороги, приходится сносить тычки и пинки в толпе. Не думайте, пожалуйста, что ваш поступок меня удивил, что я склонен вас осудить, напротив, я скорее восхищаюсь им. Но в голову мне приходят два-три соображения в связи с рассматриваемым казусом, которые (если вы согласитесь выслушать их хладнокровно) помогут вам, быть может, спокойнее отнестись к происходящему. Прежде всего, вы, безусловно, повинны в том, что называется нетерпимостью. Вас оскорбляет, что ваш отец любит иной раз после обеда переступить в беседе грань пристойности, но это – его право и представляется мне, хотя я и сам до подобных вещей не охотник, всецело делом вкуса. Ваш отец, простите за излишнее напоминание, старше вас. Во всяком случае, он совершеннолетний и sui juris и волен в своих речах. И знаете ли что? Вы не задумывались над тем, что он тоже может предъявить нам кое-какой встречный иск? Мы временами находим его грубым, он же, боюсь, всегда находит нас скучными. Претензия, пожалуй, довольно обоснованная.

Он ласково улыбнулся, но лицо Арчи оставалось недвижно.

– А теперь, – продолжал судья, – перейдем к пункту «Арчибальд о смертной казни». Ваше мнение по этому вопросу академически весьма убедительно, разумеется, я не могу и не склонен разделять его, но это отнюдь не значит, что его не придерживались в прежние времена многие превосходные умы. Возможно, и сам я в прошлом слегка прикасался к этой ереси. Но третий – или четвертый? – клиент в моей практике заставил меня изменить мой взгляд. Никогда прежде я не встречал человека, в которого так свято верил; я готов был положить за него руку в огонь, готов был на крест пойти. Но на процессе передо мной постепенно и неоспоримо вырисовался портрет столь бесстыдного, хладнокровного, отвратительного негодяя, что я уже хотел бросить дело и бежать куда глаза глядят. Гнев против этого человека закипел во мне еще сильнее, чем прежде кипела благородная ярость против его гонителей. Но я сказал себе: «Нет, так нельзя. Ты взялся защищать его, и из того, что ты переменил о нем мнение, еще не следует, что дело можно бросить. Все эти пышные фразы, которые ты с таким вдохновением подготовил накануне, теперь неуместны, и тем не менее отказываться от защиты ты не имеешь права, ты должен сказать что-то». И я сказал что-то, и его оправдали. Это создало мне репутацию. Но подобный опыт многому учит. Ни адвокат, ни тем паче судья при исполнении своих обязанностей не имеют права поддаваться собственным чувствам.

Рассказ Гленалмонда пробудил интерес Арчи.

– Я не спорю, – начал он, – то есть я согласен, что есть люди, которым лучше было бы не жить. Но кто мы такие, чтобы разобраться в поступках несчастнейшего из божьих созданий? Кто мы такие, чтобы брать на себя решение там, где сам Господь словно бы не решился еще произнести суд свой? Да еще радоваться при этом? Да, да, радоваться. Tigris ut aspera.

– Да, вероятно, не слишком приятное зрелище, – согласился его собеседник. – Но знаете ли, пожалуй, величественное.

– У меня было с ним сегодня длинное объяснение, – проговорил Арчи.

– Я так и думал, – сказал Гленалмонд.

– И он произвел на меня впечатление… я не могу отрицать, он оставил впечатление величия, – продолжал сын Гермистона. – Да, он был велик. Ни слова о себе, только обо мне. Наверно, я восхищаюсь им. Самое ужасное…

– Не будем говорить об этом, – прервал его Гленалмонд. – Вы все отлично понимаете, и не надо напрасно казниться. Я иной раз вообще думаю, что мы с вами, две сентиментальных души, едва ли способны судить о простых людях.

– Почему? – не понял Арчи.

– Справедливо судить, я хотел сказать, – пояснил Гленалмонд. – Можем ли мы их верно оценить? Не слишком ли много с них спрашиваем? Мне понравилось, как вы только что сказали. Кто мы такие, чтобы разобраться в поступках несчастнейшего из божьих созданий? Для вас, как я понял, это довод против смертной казни – и только. Но, может быть, я спрашиваю себя, может быть, это относится ко всем случаям? Разве легче судить хорошего человека или заурядного человека, чем самого черного преступника на скамье подсудимых? И не найдется ли для каждого веских оправданий?

– Да, но ведь хороших мы не думаем карать! – воскликнул Арчи.

– Нет, не думаем, – согласился Гленалмонд. – Но караем. Вашего отца, например.

– Вы считаете, что я покарал его?

Лорд Гленалмонд наклонил голову.

– Да, – сказал Арчи, – по-видимому, покарал. И, что хуже всего, мне кажется, ему было больно. Очень ли больно, разве разберешь у такого человека. Но, мне кажется, ему было больно.

– Несомненно, – сказал Гленалмонд.

– Значит, он говорил с вами? – воскликнул Арчи.

– О нет! – ответил судья.

– Скажу вам честно, – продолжал Арчи. – Я хотел бы искупить свою вину перед ним. Я уеду в Гермистон, это уже решено. А вам я перед Богом даю обещание, что ни слова не скажу больше о смертной казни и ни о каком ином предмете, по которому наши мнения могут разойтись, в течение… ну, какого времени? Через сколько лет у меня будет довольно ума? Скажем, в течение ближайших десяти лет. Правильное ли я принял решение?

– Правильное, – сказал милорд.

– По отношению ко мне самому этого достаточно, – сказал Арчи, – достаточно, чтобы унизить несколько мою гордыню. Но как же он, кого я публично оскорбил? Как мне поступить по отношению к нему? Как выразить признательность такому… такой каменной горе?

– Только одним способом, – ответил Гленалмонд. – Только послушанием, немедленным, неукоснительным, добросовестным.

– Клянусь, он его получит! – воскликнул Арчи. – И вот вам на этом моя рука.

– Я принимаю вашу руку и ваш обет, – ответил судья. – Бог да благословит вас, мое дитя, и даст вам силы сдержать слово! Бог да ведет вас путями истинными, и да не омрачатся дни ваши, и да сохранит он вам ваше честное сердце!

С этими словами он запечатлел на лбу юноши старомодный, рыцарский символический поцелуй и, сразу же переменив тон, заговорил о другом:

– А теперь давайте снова наполним портером кружки; и я уверен, если вы еще раз отведаете моего чеддерского сыра, вы увидите, что у вас прекрасный аппетит. Суд вынес решение, и дело слушаньем прекращено.

– Нет, нет, я должен сказать еще одну вещь! – воскликнул Арчи. – Справедливость велит мне. Я знаю – после нашего разговора я просто верю, рабски, горячо, – что он никогда не потребует от меня ничего бесчестного. Я горжусь сознанием, что в этом мы с ним сходимся, и я горжусь, что могу сказать вам это.

Судья поднял кружку. Глаза его блеснули.

– Я думаю, мы можем теперь позволить себе тост, – проговорил он. – Я предлагаю выпить за здоровье человека, очень от меня отличного и во многом меня превосходящего, человека, с которым я часто расходился во взглядах и который часто, пользуясь просторечием, гладил меня против шерсти, но которого я никогда не переставал почитать, а также, смею прибавить, и бояться. Надо ли мне называть его имя?

– Лорд верховный судья милорд Гермистон! – провозгласил Арчи почти весело. И оба отпили из своих кружек.

Нелегко было вернуться к обыденному разговору после таких мгновений. Но судья сумел заполнить паузу ласковой улыбкой, извлек на свет божий весьма редко пускаемую в ход табакерку и наконец, совсем уже махнув рукой на возобновление светской беседы, готов был раскрыть книгу и прочесть вслух какое-нибудь любимое место, как вдруг у парадной двери раздался шум и Карстэрс ввел в столовую лорда Гленкинди, разгоряченного полуночной пирушкой. Едва ли Гленкинди вообще когда-либо представлял собою приятное зрелище, отличаясь низким ростом, большим брюхом и грубыми, чувственными чертами, придававшими его облику что-то медвежье. Теперь же, тяжело отдуваясь после многочисленных возлияний, с багровым лицом и мутным взглядом, он являл собою полный контраст высокому, бледному, величественному Гленалмонду. Противоречивые чувства нахлынули на Арчи: и стыд за то, что вот этот человек – один из избранных друзей его отца, и гордость, что Гермистон, по крайней мере может пить, не утрачивая достоинства, и, наконец, ярость от сознания, что перед ним стоит тот, кто его предал. Но даже и это быстро прошло. Арчи сидел молча и ждал, что будет дальше.

Пьяный судья сразу же начал бессвязно объяснять Гленалмонду цель своего визита. На завтра отложено обсуждение одного пункта, в котором он, Гленкинди, никак не может разобраться, вот он и зашел, увидев свет в доме, чтобы пропустить стакан портера, и… в это мгновение он заметил присутствие в комнате третьего лица. Арчи увидел, как рыбий рот Гленкинди судорожно, недоуменно округлился, а затем в глазах мелькнуло злорадство: Гленкинди его узнал.

– Кто это? – проговорил он. – Не может быть! Это вы, юный Дон-Кихот? Как поживаете, сэр? Как здоровье вашего батюшки? Что это про вас рассказывают? Говорят, будто вы отчаянный левеллер. Никаких королей, никаких парламентов, а от бедных приставов в суде вы испытываете омерзение. Ай-яй-яй! Вот неприятность! Да еще сын такого отца. Потеха, и только!

Арчи вскочил; он слегка покраснел, когда услышал в устах этого человека свое злосчастное выражение, однако полностью владел собой.

– Милорд и вы, лорд Гленалмонд, мой горячо любимый друг! – начал он. – Я очень рад, что могу воспользоваться этим удачным моментом для того, чтобы к вам обоим обратиться с исповедью и извинениями.

– Ну, ну, к чему еще исповедь? Тут надо соблюдать юридические формы, мой юный друг, – шутливо воскликнул Гленкинди. – А так я боюсь вас слушать. Еще обратите меня в свою веру.

– С вашего позволения, милорд, – возразил Арчи, – то, что я собираюсь сказать, для меня очень серьезно. А ваши шутки, сделайте милость, отложите на то время, когда я вас покину.

– Но помните, ни слова против приставов! – не сдавался Гленкинди.

Арчи продолжал, словно не слышал:

– Вчера и сегодня я вел себя неподобающим образом и в оправдание могу лишь сослаться на свою молодость. Я неразумно отправился на место казни и устроил там неприличную сцену, и, мало того, еще в тот же вечер выступил у себя в колледже с осуждением смертной казни. Вот мои проступки, и, если вы услышите, что мне приписывают что-либо сверх этого, знайте: ни в чем другом я не виновен. Я уже выразил сожаление отцу, и он был так добр, что простил меня, поставив, однако, условием, что я прекращу мои занятия юриспруденцией.