Надежда Худекова (1846–1918)

Три царя

Большой гимназист Гурин Василий вошел в вагон третьего класса и поспешил занять там лучшее место за дверью на скамейке, лицом к стене. Чемоданчик он положил наверх в сетку, кошелку с банкой варенья поставил в угол на пол, а футляр со своей скрипкой около себя. Осенние сумерки серо смотрели в окна. В вагоне было темно, фонарей еще не зажигали. Рабочие с туго набитыми холщовыми мешками на спинах, мастеровые в чуйках, вонючих полушубках, бабы с узлами, ребятами – все входили, толкались, хлопали дверями, кричали, ссорились и тесно рассаживались по местам.

Вася очень боялся неприятного соседства и оберегал свою скамейку.

Мать, провожая его из дома, велела ему ехать во втором классе, но он предпочел приберечь деньги на разные покупки и ради них потерпеть сутки всякие неудобства.

В кошельке его лежал проездной билет до Москвы, несколько серебряных рублей, мелочь и десятирублевая бумажка. Ее-то и не хотелось ему менять.

«Куплю себе непременно ножик, еще лучше того, что потерял в лесу, с двенадцатью приборами, – думал Вася. – Потом струны, канифоль, нотной бумаги. Обещал Маше написать свой вальс – „Прощай, деревня“, – так им восторгалась и чуть не плакала, когда его играл. Правда, в нем есть что-то трогательно-грустное… Сочиню еще „Слезы сестры“ и заставлю рыдать свою скрипку».

После третьего звонка на платформе, свистка с трелью и протяжного гудка стрелочника поезд тронулся, а двери вагона все продолжали хлопать и впускать новых пассажиров.

Гимназист, боясь, чтобы не толкнули его кошелку с вареньем, хотел поставить ее для безопасности под скамейку, нагнулся и увидал там лежащего скорченного мужика.

– Молчите, барин, – сказал он ему хриплым шепотом. – Не выдавайте.

– Далеко так поедешь? – спросил его Вася.

– Там видно будет… Надоть-то в Москву. Мостовщики будем, так на работу. Купил хозяйке корову, на билет-то нехватка и вышла, – продолжал шептать «заяц».

– А ты хотя ночью вылезай на станциях – никто не заметит, а то отлежишь себе и ноги, и руки, потом не встанешь.

– Забота!

Вася лег на твердую скамейку, снял с себя пальто и спустил его до полу.

«Его так не увидят, – подумал он. – И как мог забраться туда такой большой мужик? Ему и тесно там, и больно, и душно – настоящая пытка инквизиции. При следующей остановке куплю ему бутылку пива. Пускай хоть горло себе промочит».

В вагоне стояла мгла от дыма и смрада. Пахло дурным едким табаком, овчинными тулупами, сапогами. Слышался говор грубых голосов, громкий храп спящих, неумолкаемый надоедливый крик ребенка.

Вася лежал неподвижно и скверно себя чувствовал. Его тошнило от запаха махорки. Холодная струя воздуха дула из скважин окна прямо ему в лицо, пробиралась за воротник по спине. Лежать было жестко, неловко; ноги сползали с узкой скамейки, каждый толчок отдавал в голову. Вася начал прислушиваться к ритмическому стуку колес, к шуму движения поезда, к завыванию ветра.

Смешение этих разнообразных звуков казалось ему музыкой, полной стройной гармонии. Казалось, точно громадный оркестр с сотней инструментов разыгрывал грандиозную симфонию, которая переносила его то на страшное поле со свистом пуль, с грохотом пушек, с криком, стонами несчастных, то вела в светлую страну мира, красоты, где журчал ручеек, щебетали птицы и влюбленные. Тихая мелодия лилась под аккомпанементом нежных струн; ее пела скрипка Васи. Он ловил ее, а она исчезала в шумном потоке новых звуков, потом возвращалась опять, точно дразня его.

Мелодия звучала так прекрасно; навевала сладкие мечты, чувства блаженства.

Слушая ее, Вася забыл про свою тошноту, забыл все окружающее и про несчастного «зайца» под собой.

Поезд два раза останавливался уже на станциях.

Гармоничный гул, рев, шумные аккорды воображаемого оркестра затихали, а музыкальная фраза, все одна и та же, продолжала повторяться в ушах Васи и сильней овладевать им.

– Станция Пески. Поезд стоит семь минут! – прокричал кондуктор у окна.

Вася вздрогнул, очнулся и вышел на платформу. Там он купил бутылку пива и снова вернулся в вагон. Когда гимназист налил стакан пивом и опустил его под скамейку, оттуда из черного отверстия протянулась к нему большая дрожащая рука, и хриплый голос проговорил: «Спасибо».

«А вдруг он там умрет?» – мелькнуло в голове Васи. Ему стало так жаль этого неизвестного человека, который мог задохнуться, окоченеть из-за коровы, что он, не задумавшись, достал свою десятирублевую бумажку и подал ему ее.

– Возьми себе билет на следующей же станции – слышишь?

– Слышу. Спасибо, барин добрый! – послышалось опять из темноты.

Довольный, счастливый тем, что спас человека, Вася лег опять и хотел было заснуть, но радостное чувство прогоняло сон. Являлось желание говорить, слушать того, кто должен был так же понимать эту радость.

– Вылезай теперь, садись. Все спят, никто тебя не увидит, – сказал Вася, свесив голову к своему невидимому спутнику.

Ответа не было.

Мальчику сильно хотелось посмотреть на лежащего под ним мужика, но вместе с тем неловко было это сделать.

После долгого раздумья он решился зажечь спичку и заглянуть под скамейку.

Сапоги, борода, голова, локти – все было собрано там вместе и представляло бесформенную массу. Большие серые глаза из-за нависших лохматых волос смотрели на Васю мутным взглядом и глядели не моргая.

– Не можешь, что ли, встать?.. Не помочь ли тебе? – предложил Вася.

– Не надо, не тревожь, – проговорил неохотно мужик.

Вася постоял перед ним в смущении и снова улегся на свое место. Он весь дрожал от страха.

«Умрет… умрет подо мной, и я буду лежать на его трупе». Он старался отгонять от себя страшные мысли, припоминать что-нибудь приятное, веселое, но этого ему не удавалось. Колеса вагона стучали, ударяли молотками ему в виски, голова тяжелела, и он заснул тревожным сном, продолжая чувствовать тот же страх, что и наяву.

Вася видел свои руки. Они постепенно синели, принимали стальной цвет; сперва холодели пальцы, потом холод поднимался выше, до плеч. Все члены теряли свою гибкость, он весь становился железным и начинал погружаться куда-то все глубже и глубже… Голова его упала на другую голову с мутными глазами, из которых капали слезы. Тело грузно легло на чужие плечи, бедра, и их кости затрещали под его тяжестью; их давила собой и скрипка в своем лакированном футляре. Вася метался, делал усилия, хотел подняться, освободить мужика, помочь встать на ноги и продолжал все больше налегать и давить его. Тот оставался все так же неподвижным и тихо стонал от боли…

Сильный толчок встряхнул спящего гимназиста. Он проснулся.

Поезд стоял на большой станции. «Зайца» под скамейкой уж не было.

Вася опустил окно и вдохнул в себя холодный ночной воздух.

Бледный опрокинутый серп луны тихо выплывал из-за ветвей больших деревьев; сбоку стоял темный силуэт церкви с высокой колокольней, на самом кресте ее горела мягким, теплым светом звезда, над нею другая, блестящая, а выше еще на равном расстоянии искрилась и переливала яркими цветами третья – все три звезды сияли какой-то особенной таинственной красотой.

«Три царя!» – прошептал Вася.

И сердце его забилось от радости и восторга.

Он давно уже мечтал видеть созвездие Ориона, но этого ему не удавалось, потому что он всегда спал перед рассветом, в то время, когда оно появлялось на востоке.

Теперь в этой новой, незнакомой местности, после многих пережитых им дум и ощущений, вид красивого созвездия был полон символического значенья для Васи.

«Три царя, три силы! – думал он. – И эти силы: любовь, творчество и разум. Та, первая звезда, которая выходит из креста, точно дышит теплотой и согревает меня; блеск другой ослепляет, кружит мою голову и заставляет все забывать; над ними царит звезда большая и точно держит их своей силой. Быть может, и я рожден под этим созвездием, и „Три царя“ будут руководить моей жизнью!»

Вася долго мечтательно любовался звездами. Поезд давно уж мчался вперед, а «Три царя» все стояли перед ним в своей таинственной красоте.

1899