III

На Святках кое-кто из родичей заходил проведать Данилу, который с той ночи уже не вставал с постели; и бабка, тихо причитая, рассказывала, как снились всей семье вещие сны, как открыла она миску с опрокинутой ложкой.

Расходились родичи по домам; дети уходили с салазками на огород барахтаться в сугробах, наметенных вровень с клуней. А Христя долгими часами сидела молча у Даниловой постели и не знала, о чем говорить с мужем. За двенадцать лет привыкла только слушать его – так легко думалось его словами – и, не замечая того, считать его мысли своими.

А теперь он лежал молча, все смотрел куда-то чужим ей взглядом и думал, видно, чужое, неведомое ей. Тяжко смотреть в эти холодные глаза, на эти поседевшие, мертвыми вихрами отставшие от кожи волосы… А тут еще праздники. В будни все за работой бы немного забылась.

Алый закат отразился сквозь замерзшие окна на стене над постелью.

– Заря погорела, – сказала Христя. – Чи то на мороз, чи то на ветер…

– Так же вот… – сказал Данило, пережидая поднимающееся вслед за словами клокотанье в груди, – все небо полыхало… будто в печке. Роту к земле шрапнелью прибило, как траву градом… И всю с землей смешало… Только я стою да кто-сь с другого краю… Дерево надо мною сбило… А оно все воет да на меня сыплет… А потом затихло… И небо потухло. А я стою… Не одолело!..

Не знала Христя, к чему оно и что сказать на это.

А Данило опять молча думает большую думу и мучительно морщит прозрачную кожу на лбу.

Под Крещенье бабка звала мороза вечерять. А задумчивый дядько Ярема за кутьей сообщил:

– На водосвятии дьячок с посмистерем со станции стражались. Посмистерь хотел какойся киевский глас на ноту вывести, а дьячок ноту вырвал. А посмистерь кричит: «Ноги в вашем храме не будет! Лучше я на Маркову станцию поездом, потому что у меня голос соло называется и бесплатный билет».

А Данило всю ночь метался и кричал охрипшим, задушенным голосом:

– Ура! Туши, земляк, небо, а то человека спалит… Да выскакивай из ложки, а то перевернется!.. Мамо, воды!.. А читай, братику, отченашу!..

А к утру он умер.

И когда после похорон Ярема доел канун, то приставил ладонь ребром к углу рта и начал было шептать дьячку:

– Говорят, Матвей Хомич, на Волчьей Круче – чисто беда: кто-с сингалы подает…

Но дьячок, мужчина с ощетинившимися усами и застывшей яростью в выпученных глазах, крикнул, замахнувшись требником:

– Да я тебя, мерзавец, изувечу с твоими сингалами!..

1915

П. Урюпинский

Маски

I

По скользкому паркету огромной залы кружились маски.

Далекие и близкие, наивные и загадочные в своих необычайных личинах, они сходились, вновь расходились, падали от неосторожных или намеренных движений, увлекались, увлекали других. Каждая из них искала свое незнаемое счастье, старалась распознать искаженное маской чужое лицо, ревниво скрывая свое.

Обманы и простота отношений, самая наглая ложь и наивная правда связались в причудливый узел, развязать который не может время, ограниченное маскарадом. Потому что пробьет назначенный час, музыканты умолкнут, потушат огни в скользкой зале, кончится вся маскарадная ложь и вся наивная правда.

– Я узнал тебя, маска…

– О, нет! Тебе никогда не узнать меня!

– Да, да! Я хорошо тебя знаю…

– Ложь…

– Правда!..

И маскарадный шум топит слова их, как море отдельные капли. Уверения и клятвы, мольбы и просьбы, маленькая пугливая правда и огромная многоликая ложь. Пестрота слов, костюмов, игра музыкантов и чувств. Тысяча блестящих лампочек люстры не в силах осветить настоящие лица под масками, как если бы царила ночь.

– Кто бы ты ни была, я люблю тебя, маска…

– А это правда?

– Я клянусь тебе! Доверься мне и сними свою маску, я умоляю.

– Ну, смотри…

– Ах, это вы, Софья Павловна…

Украв тайну доверчивой маски, он скоро бросает ее и танцует с другой, а эта снова прячет лицо свое. Под маской слезы, в груди, быть может, заглушенные музыкой рыдания, но жажда счастья не позволяет покинуть залы. Никто не видит ее маленького горя. И что такое, в сущности, разочарование разгаданной маски? Из тысячи ярких лампочек люстры потухла одна, ведь от этого света не стало меньше.

Соединенные странным капризом причудливой маскарадной судьбы, шли под руку мудрый звездочет и легкомысленная пастушка. Они уже устали от танцев, усыпанный звездами длинный колпак много раз падал с многодумной головы звездочета. Его большие очки смешили пастушку, и она хохотала над ним.

– Ты же должен рассматривать звезды! В этих нелепых очках ты ничего не увидишь дальше своего носа. Ха-ха-ха!

– Кто идет и смотрит в небо, тот разбивает нос, моя милая пастушка.

– Тогда нужно водить тебя за нос! Ха-ха!

– Я ничего не имею против, если ты поведешь меня в буфет. Мне думается, и пастушке хочется кушать. Ты как думаешь?

– Я думаю, этот колпак тебе очень к лицу!

Весь вечер звездочет не мог понять своей неизвестной пастушки, она смеялась, осыпала его конфетти и веселилась шумно. По его мнению, это была наивная пастушка, которая не устоит перед мудростью звездочета и его богатством, но она ни за что не соглашалась уйти из танцевальной залы.

– Но послушай, чем ты питаешься? – спросил он.

– Светом луны и запахом фиалок, – ответила пастушка.

– Значит, ты должна умереть от голода здесь. Пойдем от электрического света, я знаю, где можно найти фиалки. Они прячутся от посторонних взглядов, и нужно прежде всего свернуть с большой дороги, по которой идут все. Неизвестная, извилистая тропинка, может быть, даже страшна своею новизною, но ведь только она приводит к этим прекрасным цветам, о которых ты говоришь. Васильки, например, растут во ржи, и бывает нужным даже без сожаления измять чужую рожь, прежде чем сорвать василек. И тот, кто тянется к нему, не думает о чужой ржи, как не задумается тот косарь, что занесет косу над рожью и скосит вместе с васильком…

Он говорил это тихо, несколько придушенным голосом, как поэты читают свои стихи, и, видимо, самому нравилось сказанное, она же громко расхохоталась:

– Рожь не косят, а жнут, ха-ха-ха! И серпом, а не косою! Звездочет не знает сельского хозяйства, ведь это в порядке вещей. Пойдем лучше танцевать, старик!

– Но я устал, мне нужна пища. Я ушел бы один, но ведь ты сама сказала, что в своих очках я не вижу дальше моего носа…

– Тогда спрячь просто свои очки в карман. Или вот что, – сказала она вдруг, – давай я подержу твои очки, а ты иди и принеси мне, кстати, апельсин. Вот здесь я буду сидеть и ждать тебя.

Он ушел. А когда возвратился в залу, пастушки не было. На ее стуле лежали его очки и клочок бумажки. «Ты глуп, несмотря на всю твою деланую мудрость, – прочел он, – пастушка узнала тебя. Надень снова очки, возьми в руки колпак и рассматривай на нем свои звезды. Срывать васильки среди чужой ржи – не твоя специальность!»

И звездочет стоял с апельсином в руках, перед пустым стулом. Играли бравурный танец, в буйном веселье кружились маски, скользили мимо и заражали своим весельем. Ему захотелось во что бы то ни стало найти свою пастушку, он долго бродил по зале, и много раз падал измятый колпак, разбились очки, к нему приставали другие пастушки, но та ускользнула бесследно.

Обыкновенная маскарадная шутка, пустая игра, которой не стоило придавать значения, расстроила мудрого звездочета, ставшего наивным, как юная пастушка…