11

УБИЙСТВО И ОТМЩЕНИЕ

Убийство Алессандро Медичи — это одна из самых великих и жестоких детективных историй времен Возрождения. Звучит как сюжет якобитской «трагедии мести», и это не совпадение. Английские драматурги XVII века часто вдохновлялись событиями итальянской истории. И вряд ли они могли бы придумать что-либо более красочное и жестокое, чем кровавые истории семейного предательства, которые происходили в Италии.

Главного виновника, Лоренцо Медичи, прозвали Лоренцино (Малень­кий Лоренцо) и Лоренцаччо (Плохой Лоренцо), чтобы отличать его от других Медичи с таким же именем: от предполагаемого отца герцога Алессандро Лоренцино, герцога Урбинского, от Лоренцо Пополано (Народного), троюродного брата Лоренцо Великолепного, и, конечно, от самого Великолепного.

Лоренцаччо был внуком Лоренцо Пополано и, таким образом, пятым кузеном герцога Алессандро (если Лоренцино, герцог Урбинский, и вправду был его отцом). Или, что более вероятно, его очень дальним родственником, если его отцом на самом деле был Климент VII. Лоренцаччо родился в 1514 году, на четыре года позже своего родственника, соперника и в конечном счете жертвы. Он рос в деревне в поместье Меди­чи, в горах на северо-востоке от Флоренции, вместе со своим троюродным братом Козимо и некоторое время жившим там герцогом Алессандро. В 1530 году Лоренцаччо приехал в Рим, где развлекал себя тем, что отбивал головы у древних скульптур на арке Константина. Только вмешательство кардинала Ипполито спасло его от казни, посколь­ку папа Климент VII издал декрет, согласно которому вандалов полагалось вешать без суда. Поначалу папа снисходительно относился к своенравному родственнику, ценя его интеллектуальные способности. Но после истории с испорченными скульптурами он назвал Лоренцаччо «позором семьи Медичи». Варки пишет, что у юнца была «странная жажда славы», и он «получал свое удовольствие, особенно что касается любовных дел, не обращая внимания на пол, возраст или социальное положение; глубоко внутри у него не было уважения ни к кому». Наружностью он тоже не блистал: «…маленький, скорее щуплый, чем рослый, за что его и прозвали Лоренцино. Он никогда не смеялся, а только хихикал. Он был не то чтобы красавцем, но привлекательным мужчиной со смуглым печальным лицом». Заслужив ненависть в Риме, Лоренцаччо вернулся во Флоренцию и стал дармоедом в свите герцога Алессандро, вечно бедствующим, зависимым и мстительным. Единственным, кто не замечал кипучей зависти, скрывавшейся под маской раболепия Лорен­цаччо, был сам Алессандро. Бенвенуто Челлини, видевший кузенов вместе, удивился, как герцог может хорошо относиться к человеку, который явно его презирает. Но Лоренцаччо был полезен: он шпионил за другими членами герцогского двора и помогал герцогу делать вылазки на дно флорентийской жизни. Это и было тем последним звеном, которое позволило Лоренцаччо расставить свою смертельную ловушку.

Алессандро положил глаз на тетю Лоренцаччо Катерину Рикасоли. Однажды холодной ночью 5 января 1537 года пара впервые встретилась в квартире Лоренцаччо по соседству с палаццо Медичи. Камин был разожжен, кровать расстелена. Алессандро снял свою кольчугу и ножны с мечом, сел на стул и прикорнул. Лоренцаччо тихонько привязал меч Алессандро к ножнам, чтобы им нельзя было воспользоваться, и выскользнул якобы за Катериной. На самом деле он привел убийцу, капитана наемников с громким именем Скоронконколо.

Благодаря Бенедетто Варки мы знаем, что Лоренцино нанял Скорон­конколо, не говоря ему, кто будет жертвой. Скоронконколо поклялся, что выполнит свою работу, «даже если перед ним окажется Господь Бог». Лоренцаччо сказал ему: «Вот и настало время, брат. Я закрыл врага в своей комнате, и он заснул… Даже не думай о том, друг ли он герцогу, думай о своей работе».

«Я всё сделаю, даже если это сам герцог», — ответил Скоронконколо.

Затем, после некоторого колебания, Лоренцаччо поднял засов (Варки умело нагоняет саспенс).

«Господин, вы спите?» — спросил он. И в ту же секунду воткнул свою рапиру в бок Алессандро. «Одного этого удара было достаточно, чтоб убить», — пишет Варки. Но Алессандро стал сражаться, как флорентийский лев. Размахивая стулом, он попытался укрыться за кроватью, но Лоренцаччо опрокинул его на одеяло и зажал ему рот, чтобы приглушить крики, а Скоронконколо ударил Алессандро кинжалом в лицо. Тот укусил Лоренцаччо за палец, почти оторвал его. Двое боролись, так плотно сцепившись, что Скоронконколо боялся подойти и ударить не того человека. Наконец герцог стал слабеть, и наемник прикончил его смертельным ударом в шею.

Убийцы накрыли тело. Лоренцино спрятал раненую руку в перчатку, закрыл дверь и положил ключ в карман. Затем они оба сели на лошадей и поскакали в Венецию. Через два дня они были там, и тут с ними поговорил Варки.

В план Лоренцаччо закралась только одна ошибка. Смысл убийства заключался в том, чтобы захватить власть во Флоренции. Но после такого грязного, ужасного преступления, без армии, которая бы его прикрывала, в компании одного лишь наемного убийцы, Лоренцаччо стал беглецом.

Во Флоренции было свое гражданское ополчение. Во главе его стоял капитан Антонио Вителли. Когда Лоренцаччо решил напасть, капитан находился в своем родном городе Читта ди Кастелло. Когда герцог Алессандро не появился утром 6 января, другой потомок Медичи почувствовал, к чему всё идет, и собрал войска.

Это был сорокашестилетний кардинал Инноченцо Чибо, внук Лоренцо Великолепного по матери, Контессине Медичи, который уже исполнял обязанности регента, когда Алессандро случалось покидать Флоренцию. Кардинал Чибо быстро собрал Совет сорока восьми, чтобы управлять городом, пока ситуация не прояснится. Тем временем пополз­ли слухи: Лоренцаччо видели пронесшимся, как фурия, с окровавленной перчаткой на одной руке. Он прошмыгнул в дом хирурга, а затем растворился в ночи. Когда позже в тот же день кардинал открыл дверь дома Лоренцаччо и увидел там тело герцога в окровавленных простынях, он не был сильно удивлен.

У Медичи не было очевидного преемника. Инноченцо Чибо понимал, что он временно занимает это место, потому что он был хоть и прямым наследником Лоренцо Великолепного, но по материнской линии. Пятнадцатилетняя вдова Алессандро Маргарита (дочь Карла V) хоть и говорила свободно по-итальянски, всё же была чужестранкой и не могла управлять государством. Вместо этого ее скрыли в безопасных чертогах крепости Святого Иоанна. (Позже эта невероятная женщина сама станет управлять несколькими государствами.) Двое детей герцога Алессандро были всего лишь малышами, да еще и внебрачными. Третий ребенок был на подходе. Лоренцаччо уничтожил свои шансы стать наследником, совершив убийство и не озаботившись четким планом, как занять место жертвы. Побег не помог ему. Ближайшим совершеннолетним наследником был друг детства Лоренцаччо Козимо Медичи, отпрыск той же ветви Медичи Пополано, что и герцог Алессандро, хотя его линия считалась особенно славной. Его отец Джованни деи Медичи был выдающимся военным капитаном. Только он, по мнению людей, мог бы, будь он жив, остановить вторжение 1527 года. Козимо исполнилось только восемнадцать, но он обучался вместе с ополчением, и его любили солдаты.

Эти солдаты и поставили Козимо во главе города 9 января 1538 года, забаррикадировав кардинала Чибо и Совет сорока восьми в палаццо Веккьо и угрожая сбросить всех по очереди на зубчатые стены. Тонкая политическая уловка сделала свое дело, и Козимо был тут же «избран» главой государства.

Для Ваза­ри, как и для большинства флорентийцев, эта резкая смена правительства таила в себе источник замешательства и надежду. Из всех его союзников в семье Медичи остался только Оттавиано. Алессандро никогда не нравился флорентийцам, но он был щедрым покровителем для начинающего художника. Каким был Козимо, неизвестно. Все эти события привели к духовному кризису Ваза­ри:

«Смотри, дорогой дядя, надежды на благосостояние и милости Фортуны и надежная поддержка правителей — всё исчезло за один миг! Смотри, герцог Алессандро, мой земной господь, мертв, зарезан, как зверь, жестоким и завистливым Лоренцо ди Пьерфранческо, его родней! Я рыдаю, как и многие, ибо двор кормится низкопоклонством совратителей, менял и подлецов, и ныне по их вине погиб не только владетель. Вместе с ним все, кто поклоняются мирским целям и смеются над божественными, и теперь всех их постигло несчастье, как и Его Сиятельство, и всех его слуг. Конечно, признаю, что и сам стал слишком высокомерен из-за милостей, полученных мной сначала от Ипполито, кардинала Медичи, затем его дяди Климента VII…

Теперь эта смерть разбила цепи моего служения этому славному дому. Я решил отделиться от всех дворов, равно от князей Церкви и светских государств, зная, что Господь дарует мне больше милости, если я буду голодным ходить из города в город, украшая сей мир по мере, что доступна моим талантам, верный Его Величеству и всегда готовый ему служить…

Тем временем помолись, чтоб я добрался до Ареццо, потому что, клянусь тебе, здесь, во Флоренции, мы все, кто служили ему, подвергаемся большой опасности. Я ушел отдыхать в свою комнату и разослал все свои вещи друзьям за пределами города. Когда я закончу картину “Тайная вечеря”, я оставлю ее Великолепному Оттавиано как подарок на прощание. Как Христос, прощаясь, оставил после себя память (евхаристию) святым апостолам. Так что я оставляю ему это наследство в знак моей признательности и, покинув двор, возвращаюсь к лучшей жизни».

Следующие несколько месяцев Ваза­ри страдал от того, что он называл меланхолией, а мы бы назвали депрессией. В феврале он вернулся в Ареццо, но после пережитой травмы ему было тяжело выносить любовь семьи. Он стал затворником. В отличие от большинства людей в депрессии, он много и компульсивно работал. Свободный от забот придворной жизни, он больше не вязнул в политике, кознях, этикете, слухах. Но он был одинок и растерян. Позже он писал о своем состоянии духа:

«Взгляните на меня, покинутого в Ареццо, в отчаянии из-за смерт­ных мук герцога Алессандро. Бегущего от людей, семьи и тепла родного дома. Печаль заставила меня закрыться в комнате. Я ничего не делал, только работал, тратил энергию, ум, всего себя. Не говоря уже о том, какими печальными становились мои мысли от ужасающих видений».

Он развил духовную сторону своего характера и писал так:

«Так, пока я работаю, я созерцаю божественную тайну: что безгрешный Сын Бога погиб за нас с позором на кресте. Я справляюсь со своим собственным горем, держа это в уме, и довольствуюсь жизнью в мире и нищете, так мой дух достигает высочайшего спокойствия».

Ему регулярно писали друзья, призывая его вернуться во Флоренцию, к придворной жизни, но всё было тщетно. Он писал Антонио Сергвиди:

«Любовь моей матери и доброта дона Антонио, моего дяди, ласковые сестры и вся любовь этого города дают мне возможность с каждым днем всё больше осознавать, какие тяжелые цепи службы при дворе я нес, сколько видел жестокости, неблагодарности, пустых надежд, яда и слабости льстецов, короче, все мерзости той жизни».

Кроме того, ему не повезло с выбором покровителей во Флоренции:

«Я, наверное, единственный человек, жаждущий служить людям, которых отнимают у него ядом или ножом как раз тогда, когда он больше всего в них нуждается».

Вместо этого он ударился в работу. Своему флорентийскому другу Баччо Ронтини он писал: «Я был бы рад, если бы ты, когда приедешь, захватил мне ту книгу о костях и анатомии, которую я дал тебе в прош­лом году. Потому что мне она может понадобиться. Здесь у меня нет такого доступа к трупам, как во Флоренции».

И только его старый учитель Джованни Полластра догадался, что излечит Джорджо от меланхолии и духовных терзаний: горное святилище Камальдоли, обитель в тосканских Апеннинах, в которой жили монахи. Даже Бенедетто Варки, мирская душа, написал сонет во славу этого горного монастыря, который находился на расстоянии пятидесяти шести километров от Ареццо.

Бывают ли безвольные сердца,

Которые в тиши монастыря,

Затерянного средь альпийских сосен,

Освобожденные от всех мирских забот,

Не поклялись бы в преданности Богу?

Горный воздух и место, где можно было просто подышать и подумать, принесли Ваза­ри облегчение. Ему стало лучше уже через пару дней. Благодарный и воодушевленный, он написал ответ Полластре в Ареццо:

«Да ниспошлет Господь на Вас благословение тысячу раз, мой дорогой мессер Джованни. Потому что благодаря Вам я отправился в обитель Камальдоли, и лучшего места на земле для меня найти было невозможно. Проводя время с этими святыми братьями, которые подправили мое здоровье и самоощущение буквально за пару дней, я стал понимать, как ослеплен был сумасшествием и куда оно меня вело. Здесь, в этой далекой горной глуши, среди этих сосен, я стал способен различать совершенство тишины».

Жизнь в монастырском приюте сняла груз с души Ваза­ри, но подвергла испытаниям тело. Обитель, как многие монастыри такого типа, состояла из отдельных келий, которые обычно делили между собой три монаха. Кроватью служил соломенный тюфяк без каких-либо одеял, так что гостям приходилось спать в одежде. Середину кельи можно назвать кабинетом: тут были стол и книжка — как правило, одна. Остальная часть комнаты служила гостиной и годилась для жизни только формально. В Камальдоли постоянно топили дровами очаг, чтобы сдерживать холод. Этот очаг и деревянные доски, которыми были обиты стены, — вот и все хитрости для сохранения тепла. В стене было углубление с импровизированным алтарем. Свет проходил сквозь маленькое окошко, а под подоконником растянулся узкий стол в виде деревянной доски. Еду оставляли на полке возле каждой комнаты, молча; разговоры были запрещены — только молитва в церкви. Ухо постепенно настраивалось на звуки ветра в вершинах сосен, журчание воды в фонтане и шорох сандалий на каменных дорожках. Иногда к этим звукам присоединялся искренний, но, скорее всего, нестройный хор братьев во время служб, которые размечали ход дня. Внутренний двор, окруженный кельями монахов, всегда располагал к прогулкам и созерцанию. Но светские беседы в нем не дозволялись.

Церковь в Камальдоли построили в 1203 году. В 1523-м она была обновлена, но в 1527 году солдаты Карла V на пути в Рим разграбили ее. Во время посещения Ваза­ри церковь по-прежнему была в плохом состоя­нии. Лютеранские отряды радостно ободрали с нее все произведения искусства. Ваза­ри предложил в благодарность за гостеприимство, которое так взбодрило его, написать для церкви новую алтарную картину. По его словам, монахи сомневались в том, что стоит нанимать такого молодого человека, так что он предложил написать тройной образ «Дева Мария с Младенцем, святым Иоанном Крестителем и святым Иеронимом». Работа над панелью заняла у него два месяца и принесла ему еще один заказ. Монахи, которые убедились в его мастерстве, были рады пригласить его вернуться после зимних морозов и расписать церковь.

«Эти святые братья хотят, чтобы я сделал им картину для главного алтаря, а также фасад часовни и крестную перегородку, на которой бы были скульптуры и фрески, и еще две алтарные картины, такие, чтобы между ними была дверь на хоры посередине».

Когда художнику заказывали фреску, обычным условием были крыша и стол, но они не всегда приходились живописцу по вкусу. Ваза­ри рассказывает в связи с этим историю Паоло Уччелло.

«Говорят, что, в то время как Паоло работал над этими произведениями, тамошний аббат кормил его почти только одним сыром. Так как это ему надоело, Паоло решил, будучи человеком робким, больше туда на работу не ходить, а когда аббат за ним посылал, он всякий раз, когда слышал, что его спрашивают монахи, не оказывался дома, и если случайно какие-нибудь монахи этого ордена встречались ему во Флоренции, он пускался бежать от них во всю мочь. И вот двое из них — более любопытные и более молодые, чем он, — всё же однажды его нагнали и спросили, по какой причине он не приходит кончать начатую работу и почему он убегает при виде монахов. Паоло ответил: “Вы довели меня до того, что я не только от вас бегаю, но и не могу ни работать, ни проходить там, где есть плотники, а всему причиной неумеренность вашего аббата, который своими пирогами и супами, всегда начиненными сыром, столько напихал в меня творогу, что я боюсь, что превращусь в сыр и меня пустят в оборот вместо замазки; и если бы так продолжалось и дальше, вероятно, я был бы уже не Паоло, а сыром”. Монахи ушли от него и с превеликим смехом рассказали обо всем аббату, который, уговорив его вернуться на работу, отныне заказывал для него уже не творог, а другие кушанья».

Паоло также был великим художником, но благодаря анекдоту Ваза­ри потомки чаще вспоминают его страсть к птицам (его фамилия означает «птица») и ненависть к сыру, а не профессиональные достижения.

Можно заключить, что в горном приюте Джорджо питался лучше или, во всяком случае, более разнообразно, чем Паоло. Письмо из Камальдоли открывает нам в Ваза­ри и всё более красноречивого мастера слова. Описания красоты и покоя монастырской обители — едва ли не самые волнующие из тех, что вышли из-под его пера. Но мир и двор еще не покончили с Джорджо, как бы он ни был уверен, что покончил с ними сам.

Отправить

JohnJE

сайт визитка веб разработчика