Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Нужны годы, чтобы настроиться на поражение. Девочки попадают в группу риска из-за зарплаты поменьше, работы похуже, а также множества богов, которые велят им спуститься на ступень или пару ступеней ниже мужчин-конкурентов. Ну а если вы добавите к этому травлю, то почти всякая признает себя бессильной.
Мы с братом росли дикарями, раскачиваясь на ветвях молодых сосен на шестнадцати гектарах в глуши Висконсина. Джон был на три года старше меня, так что ему разрешали больше, чем мне. Но он всегда отставал от сверстников на шаг или два в силе, знаниях, социализации.
Я не думала об этом, когда вслед за ним пришла в начальную школу. Когда мы с Джоном бегали по лесу с нашим черным псом Снупи, метисом пуделя, мы были Тарзаном и Джейн. Те шестнадцать гектаров принадлежали маме с папой, но мы плевать хотели на это и всю землю вокруг считали своей детской площадкой.
Больше всего из наших вещей мы ценили одинаковые перочинные ножи: они были практичны и полезны для выживания в лесу. Папа выжег кривоватым курсивом наши имена на рукоятках из искусственной кости. С помощью этих волшебных вещиц мы заостряли копья, перепиливали веревки и разрезали силки. А когда лезвия загибались, мы отбивали их на наковальне за гаражом. Иногда, когда для наших приключений требовалось что-то посерьезнее, Джон запихивал ржавый топор в нашу сумку для пикников.
На первый взгляд наше детство могло показаться идиллическим. Но, как и пассажиры «Титаника», я обнаружила, что безмятежная поверхность бывает чертовски обманчивой.
Когда мне исполнилось шесть, я украла книгу под названием «Сделай сам», которую мама получила по почтовой рассылке. Я надеялась, что с помощью своего ножика смогу смастерить все эти свитера и бирюзовые шарфы с обложки, но с разочарованием узнала, что для вязания нужны спицы и крючки. Я нашла моток белой хлопковой нити, которую отец использовал, чтобы подвязывать овощи в огороде. Потом я смастерила спицы из длинных тонких кисточек и спряталась с ними в подвале, боясь, что меня поймают за попытками вязать. Я никогда не видела, чтобы шестилетние дети вязали. Я вообще никогда не видела, чтобы кто-либо вязал. На картинках были изображены мудрые пожилые женщины в креслах-качалках. Судя по всему, вязание, как и просмотры фильмов ужасов по ночам или распитие спиртных напитков, было занятием не для детей.
Джон застукал меня за вязанием и выдал маме. Она немедленно купила мне набор изумрудно-зеленых спиц и дала моток оранжевой шерсти, которая принадлежала ее матери. Худенький ребенок, сидящий в затемненном углу комнаты со спицами в руках, превращается в невидимку, так что осенью первого класса я провела много времени слушая и размышляя.
Моя бабушка Лаура, мамина мама, недавно умерла, и это изменило отношения в нашей семье. Мамина грусть была похожа на боль, так что я чувствовала ее, даже когда она стояла спиной ко мне. Ее голова опустилась ниже, длинные темные волосы спадали на ее карие глаза, и она сутулила плечи, но дело было не только в этом, не только в тяжести скорби, которая прижимала ее к земле. Когда той осенью она закручивала банки с помидорами возле газовой старой плиты, каждое движение ее рук, каждый шаг от плиты к раковине был чуть легче, словно она превращалась в призрака, чтобы скоро улететь туда же, куда удалилась ее мать.
Из-за стола гостиной я продолжала наблюдать за взрослыми, щелкая моими зелеными спицами, не пропуская ни петли. Меня успокаивало то, как нить соединяет и скрепляет все воедино. Мне казалось, что, если я смогу связать достаточно узлов, они удержат нас всех вместе.
В первом классе я попала в ту же школу, что и мой брат, и все перевернулось. Там я научилась прятаться, там я научилась сидеть тихо, и там я научилась ненавидеть. Это не была легкомысленная обида первоклашки в духе «Ты мне больше не подруга». Это была ненависть — реальная, жестокая, уродливая, темная и памятливая. Мощь ее захватила меня врасплох, потому что моя мама — фанатично религиозная женщина — возила меня в церковь три раза в неделю и брала Библию с собой в магазин и на прогулки по пустынным деревенским дорогам. «Ты должна прощать несмотря ни на что, — говорила мне мама. — Или ты будешь гореть в аду».
Гореть в аду казалось куда менее приятно, чем уютно устроиться у очага, но я не могла полностью принять идею, что ненавидеть неправильно. Мама говорила, что даже если бы мой брат не выжил, когда в прошлом году его сбил грузовик, она бы все равно простила водителя. Так угодно Богу. Я старалась быть такой же светлой и хорошей, как она, и верить, что страдания необходимы во имя чего-то большего, какого-то плана, но я бы предпочла, чтобы Господь действовал оперативнее.
К несчастью, мой отец не верил в Бога. Если бы я просто решила придерживаться противоположной точки зрения на веру, это было бы удобно. А вот постоянное напряжение и разногласия между родителями — это совсем не удобно. Вспоминая себя в детстве, я представляю канатоходца, уворачивающегося от летящих снарядов. Каждое сказанное слово, каждое действие становилось причиной для споров. Я придирчиво оценивала даже собственные мысли в поисках варианта, который, как я надеялась, устроил бы и мать, и отца. Атмосфера в семье превратила меня в мыслителя, в слушателя и ловкого дипломата.
Но в первую очередь она подтолкнула меня стать мечтательницей, которая превращала снежные иглу и летние палатки Висконсина в волшебные миры, где можно было скрыться. А когда мне не удавалось прокрасться в одно из моих убежищ, я погружалась в книги. Я читала об инопланетянах, эльфах и единорогах, я провела несколько лет, веря, что смогу научиться телепатии, а затем еще несколько, притворяясь, что живу в Средиземье. В мире моих фантазий люди в конце концов понимали друг друга. Все приходили к компромиссу. Каждому конфликту находилось идеальное решение.
Впрочем, бесконечные споры и роль дипломата, которую я взвалила на себя, не имели особого отношения к обнаруженной мной ненависти. Я столкнулась с ней в школьном автобусе и в коридорах начальной школы Лемонвейр. Тогда еще не вошло в моду бороться с травлей. На самом деле учителя и водители автобуса сами принимали в ней участие, и никто не отчитал бы их за это, если б узнал. Возможно, они полагали, что таким образом закаляют слабых, но истинная причина не казалась мне столь уж благородной. Люди всегда цеплялись к слабым, чтобы почувствовать себя сильнее, и в этом нет ничего благородного.
Мой брат был слабым. Он был маленьким, родился слишком рано, что привело к деформации головы и ряду других проблем, которые в те времена не могли диагностировать. После того как его сбил грузовик, когда мы играли на закрытой улице во время наводнения, травма отбросила его еще дальше назад, и ко всему прочему добавилась хромота, а уверенности в себе стало меньше. У бедняги теперь не было шанса.
Каждое утро, когда мы заходили в автобус, ему ставили подножки, его били по голове и толкали, плевали на него. Мы ехали в школу десять миль по гравийным проселочным дорогам. Десяти миль вполне достаточно, чтобы разрушить жизнь маленького мальчика и забрать с ней существенную часть жизни его сестры. Водительница автобуса либо игнорировала происходящее, либо, по сути, присоединялась к задирам, потому что наказывала моего хилого брата за шум. В какой-то момент она закрепила на первом сиденье ремень безопасности, чтобы он оставался на своем месте, но, к сожалению, ремень также помогал удерживать брата на месте во время избиений. Выхода не было.
В школе происходило примерно то же самое. Я наблюдала, как лицо моего брата разбили о фарфоровый питьевой фонтанчик, когда он наклонился, чтобы попить. Я видела пытки на детской площадке, я знала, как он боялся зайти в туалет, где кто угодно мог его поджидать. Его очки постоянно разбивали кулаками, ногами или брошенными в него книгами. Его отправляли к директору для наказания. Он был крошечной, тихой проблемой.
А когда мы возвращались домой, наказание продолжалось, потому что его очки были разбиты, потому что снова звонили из школы, потому что его могли выгнать из автобуса или потому что он украл двадцать долларов из сумочки матери, чтобы попытаться купить себе хотя бы один день покоя.
Мама ничем не могла ему помочь. Я была самым маленьким, худым ребенком в классе, слишком робким, чтобы заговорить, слишком слабым, чтобы драться, да и с телекинезом, который я хотела обратить против врагов, у меня не задалось.
Самый важный урок, который я получила в школе, был уроком беспомощности. В школе я научилась принимать удары и молча ненавидеть. Я узнала, что доносчик получает первый кнут и что никто, даже твоя семья, не может тебя спасти.
Войти с помощью соц. сетей: