Глава 4
Обратная сторона пафоса – канцелярит
«Поставьте меня в известность о своем приезде» или «Сообщите мне, когда вы приедете». Что не так с первым предложением и почему так сложно писать просто?
История одной болезни
Новые слова появляются вместе с новыми понятиями, явлениями, которые нужно описать. В XX веке в русском языке возникло немало таких определений, и многие из них были связаны с Советским Союзом: «коммунизм», «комсомол», «райком», «горком», «раскулачивание», «ликбез», «Транссиб», «Днепрогэс», «авоська», позже «перестройка». С каждым из них связана целая история – порой, не одна. И все они складываются в большой поток, который каждый может воспринимать так, как ему кажется верным.
«Героем» этой главы будет еще одно слово, родившееся в эпоху Советского Союза и надолго оставшееся в нашем языке. Очень хочется надеяться, что не навсегда, но, по правде говоря, шансов мало. Потому что оно описывает одно из явлений «реальности, данной нам в ощущениях». И пока это понятие не исчезнет, слово останется с нами – а явление, кажется, вовсе не собирается умирать. Речь о канцелярите.
Его ввел в русский язык Корней Иванович Чуковский. В шестой главе своей знаменитой книги «Живой, как жизнь», вышедшей в 1966 году и посвященной русскому языку, он описывает «канцеляризацию» повседневной речи – и, самое главное, речи, обращенной к детям, и речи самих детей.
Чуковский начинает эту главу с цитат из учебника, который должен был научить ребят… правильно писать деловые бумаги. В этом учебнике, в частности, рекомендовалось освоить такие выражения:
«учитывая вышеизложенное»,
«получив нижеследующее»,
«указанный период»,
«означенный спортинвентарь»,
«выдана данная справка»
и даже:
«дана в том, что… для данной бригады»
«Я лучше отрублю себе правую руку, – пишет Чуковский, – чем напишу нелепое древнечиновничье «дана в том» или «дана… что для данной». Но что же делать, если подобные формы коробят только меня, литератора, а работники учреждений и ведомств вполне удовлетворяются ими?»
У этих «древнечиновничьих» выражений есть особое название – «канцеляризмы». Большая советская энциклопедия, вышедшая в свет в 1969–1978 годах, поясняет:
Канцеляризмы —слова и обороты речи, характерные для стиля деловых бумаг и документов. Документы, акты, заявления, справки, доверенности пишутся согласно принятой форме. Однако не следует переносить официальные формулы и необходимые штампы деловой речи в разговорный и литературный язык. Например, «лесной массив» (вместо «лес»), «производить поливку» (вместо «поливать») и др. Канцеляризмы могут отличаться от соответствующих элементов разговорного и литературного языка грамматически (ср. «имеет быть» вместо «будет»), но особенно характерны отличия в области лексики и синтаксиса. Например, слово «сей» (вместо «этот»), «каковой» (вместо «который»).
Разумеется, канцеляризмы, родились не в советское время, и Чуковский не случайно называет эти слова «древнечиновничьми». Они возникали по мере ведения делопроизводства на русском языке: к концу XIX века в распоряжении российских чиновников и официальных речеписцев был уже довольно объемный и развитой словарь канцеляризмов. Более того, последние проникли в светский лексикон, ведь светскому человеку было очень важно не допустить ошибки, не обратиться к кому-то в неподобающей манере или не высказать неподобающей мысли. И уже тогда над канцеляризмами иронизировали писатели, особенно писатели-романтики. Например, Владимир Одоевский в своей «Сказке о том, как опасно девушкам толпой ходить по Невскому проспекту» описывает разговор романтического юноши с девушкой, превращенной куклу и говорящей заученными фразами:
«– Разве до тебя еще никогда не доходило, что есть на свете мысли, чувства?– А, чувства! Чувства? Знаю, – скоро проговорила кукла, – чувства почтения и преданности, с которыми честь имею быть, милостивый государь, вам покорная ко услугам…– Ты ошибаешься, моя красавица; ты смешиваешь условные фразы, которые каждый день переменяются, с тем, что составляет вечное незыблемое украшение человека.
….
И молодой человек решился каждое утро и вечер подходить к хрустальному колпаку и говорить кукле: «Есть на свете добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай в музыке; не в светских фразах, но в душе чувства и мысли».Кукла молчала.Однажды кукла задумалась, и думала долго. Молодой человек был в восхищении, как вдруг она сказала ему:– Ну, теперь знаю, знаю; есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь – не в светских фразах, но в душе чувства и мысли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей истинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею быть…– О! Перестань, бога ради, – вскричал молодой человек, – если ты не знаешь ни добродетели, ни любви, то по крайней мере не унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами…– Как не знаю! – вскричала с гневом кукла. – На тебя никак не угодишь, неблагодарный! Нет, я знаю, очень знаю: есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, как равно и почтение, с коими честь имею быть…Молодой человек был в отчаянии».
А вот, замечательный в своем роде документ, который я нашла недавно в интернете. Автор, наш современник, описает первые дни жизни великой княжны Елизаветы Михайловны, дочери великого князя Михаила Павловича и великой княгини Елены Павловны, используя формулы, выработанные еще в XIX веке .
«16 (29) января 1845 года вдали от России и дорогих сердцу Августейших родителей, сестер и братьев окончились земные, увы, краткие дни венценосной внучки Государя Императора Павла I Петровича (1754–1801) и Императрицы Марии I Феодоровны (1759–1828) Великой Княгини Елизаветы Михайловны (1826–1845), второй державной дочери Великого Князя Михаила Павловича (1798–1849).Великая Княжна Елизавета Михайловна появилась на свет 14 (27) мая 1826 года в Августейшей семье четвертого (младшего) Августейшего сына Государя Мученика Павла I Петровича и Императрицы Марии I Феодрровны Великого Князя Михаила Павловича от державного союза с Великой Княгиней Еленой Павловной (1806–1873), урожденной принцессы королевского Дома Вюртемберг Фридерики Шарлотты Марии. Случилось столь радостное событие в Императорской Фамилии спустя 14 месяцев и 17 дней после появления на свет старшей Августейшей сестры – Великой Княжны Марии Михайловны (1825–1846).В 1826 году вся Россия и Императорская Фамилия едва успели оправиться от трагических и горестных событий; бунта на Сенатской площади Санкт-Петербурга, устроенного масонами-декабристами в самом сердце Российской Империи после безвременной кончины Императора Александра I Павловича (1777–1825) и последовавшей затем кончины Августейшей супруги Государя Императрицы Елизаветы Алексеевны (1779–1826)».
Тот же автор описывает, как тяжело переживали родные внезапную смерть Марии и великой княжны Александры, дочери императора Николая I (они, как и многие женщины в XIX веке, умерли молодыми, не пережив первых родов).
«Столь трагическое событие тяжелейшим образом сказалось на здоровье Августейшего родителя – Великого Князя Михаила Павловича, подточив и без того ослабевшие силы его. Горько оплакивал умершую державную племянницу и Государь Император Николай I Павлович, разделивший с венценосным младшим братом горечь утраты и своей Августейшей дочери Великой Княжны Александры Николаевны. Общее горе еще теснее сблизило венценосных братьев. Пройдет всего лишь четыре года, шесть месяцев и 12 дней, и 28 августа (10 сентября) 1849 года державный родитель Великой Княгини и герцогини фон Нассау Елизаветы Михайловны 52-летний Великий Князь Михаил Павлович последует за своей любимой Августейшей дочерью в Царствие Небесное».
Мы видим, что в распоряжении биографа был целый набор готовых штампов, которые он и использовал. Оригинальность была нежелательна, ведь, говоря «простыми человеческими словами», можно было случайно сказать нечто, что могло бы быть истолковано как неуважение.
Именно в этом, кажется, заключаются суть и смысл канцеляризмов, придуманных для того, чтобы избегать любых двусмысленностей. Именно потому они такие тяжелые и громоздкие: фразы составляются так, чтобы учесть все варианты их толкований. Это работает – и работает очень хорошо, – когда речь идет о юридических документах. Но стоит канцеляризмам хотя бы немного соприкоснуться с «живой жизнью», как возникают всякие казусы. Например, надпись на плакате: «Привет героическим защитникам Пскова от немецко-фашистских захватчиков» превратится из официального лозунга в грубую и неуместную шутку.
От канцеляризмов к канцеляриту
Что же за болезнь – канцелярит? Чуковский снабдил это слово суффиксом «ит», в официальной медицинской терминологии обозначающим воспаление (аппендицит, перитонит, артрит, синусит, менингит и т. д.).
Текст заболевает «канцеляритом», когда автор в «административном раже» стремится забюрократизировать все, что видит вокруг себя, когда канцеляризмы проникают в повседневную речь, в дружеское общение.
Чуковский приводит такие примеры:
«Я слышал своими ушами, как некий посетитель ресторана, желая заказать себе свиную котлету, сказал официанту без тени улыбки:– А теперь заострим вопрос на мясе.
….
В поезде молодая женщина, разговорившись со мною, расхваливала свой дом в подмосковном колхозе:– Чуть выйдешь за калитку, сейчас же зеленый массив!– В нашем зеленом массиве так много грибов и ягод.И видно было, что она очень гордится собою за то, что у нее такая «культурная» речь.
….
Молодой человек, проходя мимо сада, увидел у калитки пятилетнюю девочку, которая стояла и плакала. Он ласково наклонился над ней и, к моему изумлению, сказал:– Ты по какому вопросу плачешь?Чувства у него были самые нежные, но для выражения нежности не нашлось человеческих слов».
Первое издание книги «Живой как жизнь» вышло в 1962 году. Ровно через 10 лет была издана не менее знаменитое произведение переводчицы Норы Галь «Слово живое и мертвое». Проблема канцелярита стала так актуальна, что Галь посвятила ей первую же главу, где привела такие примеры «канцелярита в повседневной жизни»:
«Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.– Пожалуйста, – вполне серьезно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.Сие – не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:– А билеты я тебе вручил?И другой пыхтя отвечает:– Вручил, вручил.Это – в неофициальной, так сказать, обстановке и по неофициальному поводу. Что же удивляться, если какой-нибудь ребятенок расскажет дома родителям или тем более доложит в классе:– Мы ведем борьбу за повышение успеваемости».
А затем переводчица объясняет:
«Это – самая распространенная, самая злокачественная болезнь нашей речи. Много лет назад один из самых образованных и разносторонних людей нашего века, редкостный знаток русского языка и чудодей слова Корней Иванович Чуковский заклеймил ее точным, убийственным названием. Статья его так и называлась «Канцелярит» и прозвучала она поистине как SOS. Не решаюсь сказать, что то был глас вопиющего в пустыне: к счастью, есть рыцари, которые, не щадя сил, сражаются за честь Слова. Но, увы, надо смотреть правде в глаза: канцелярит не сдается, он наступает, ширится. Это окаянный и зловредный недуг нашей речи. Сущий рак: разрастаются чужеродные, губительные клетки – постылые штампы, которые не несут ни мысли, ни чувства, ни на грош информации, а лишь забивают и угнетают живое, полезное ядро».
Кажется, что никто так больше не говорит. Что это была временная мода, а точнее – временный гипноз, вызванный «атакой» заштампованной речи из репродукторов, со страниц газет, из динамиков радиоприемников и с висящих на стенах плакатов. Это было время, когда вся страна говорила лозунгами. Именно на этом языке шел «ритуальный диалог» коммунистической партии и народа. Причем, оба его участника прекрасно понимали, что он не имеет никакой связи в реальностью.
Когда нельзя было зайти в булочную и не прочитать на стене, к примеру: «Хлеб для нас, как член семьи – уважай и береги!» или «Хлеб – народное добро, ты им не сори, сколько съешь, столько и бери!». Когда в любой школе на стене висела знаменитая цитата из трудов Владимира Ильича Ленина: «Учиться, учиться и учиться!», а в любом кинотеатре можно было прочесть его же слова: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Тогда на улице, где я жила, висел чудо-плакат: на лицевых частях стальных реек было написано с одной стороны «Народ и партия едины», а с другой «В единстве с народом – сила партии». Рейки были развернутых к зрителю «в профиль» и так закреплены, и когда ты шел мимо транспаранта в одну сторону, то читал первый лозунг, а двигаясь обратно – второй. Такой вот странный советский «интерактив».
Естественно, при такой массированной «атаке» штампы «застревали в голове». А когда обычному человеку приходилось общаться с чиновниками, канцеляризмы служили его «оружием». Кончено, у государственных служащих было гораздо больше опыта, и они владели формальным языком «отписок» гораздо лучше, но все же, если тебе удавалось сформулировать свою просьбу «на канцелярском языке», оставался какой-то шанс, что она будет рассмотрена.
В результате такой «атаки с двух флангов» – со стороны официальных лозунгов и бюрократической речи – в голове рядового советского человека намертво застревали определенные формулы, которые он мог выдавать почти не задумываясь. Что порой приводило к трагикомическим ситуациям, вроде описанной Александром Галичем в балладе «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира».
Климу случайно подсунули не ту речь, а он был слишком уверен в себе и не посмотрел в текст перед выступлением. И вот…
Вот моргает мне, гляжу, председатель:
Мол, скажи свое рабочее слово!
Выхожу я,
И не дробно, как дятел,
А неспешно говорю и сурово:
«Израильская, – говорю, – военщина
Известна всему свету!
Как мать, – говорю, – и как женщина
Требую их к ответу!
Который год я вдовая,
Все счастье – мимо,
Но я стоять готовая
За дело мира!
Как мать вам заявляю и как женщина!»
И только на середине речи он с ужасом понимает, что произошло. А впрочем, зрители то ли не подали виду, то ли, как и Клим, просто не обратили внимания.
Тут отвисла у меня прямо челюсть,
Ведь бывают же такие промашки! —
Это сучий сын, пижон-порученец
Перепутал в суматохе бумажки!
И не знаю – продолжать или кончить,
В зале, вроде, ни смешочков, ни вою…
Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
А кивает мне своей головою!
Ну, и дал я тут галопом – по фразам,
(Слава Богу, завсегда одно и то же!)
А как кончил —
Все захлопали разом,
Первый тоже – лично – сдвинул ладоши.
Опосля зазвал в свою вотчину
И сказал при всем окружении:
«Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
Очень верно осветил положение!»
* * *
Но может быть все эти гримасы «бюрократического аппарата» – дело прошлого, и если «формульная речь» еще не стала лишь воспоминанием, то хотя бы изменился набор формул? Возможно.
В любом случае, из нашей речи эти формулы не исчезли: они «всплывают» всякий раз, когда мы пытаемся «написать гладко и красиво».
Чуковский приводит еще и такой пример:
«Помню, как смеялся А.М. Горький, когда бывший сенатор, почтенный старик, уверявший его, что умеет переводить с «десяти языков», принес в издательство «Всемирная литература» такой перевод романтической сказки:«За неимением красной розы, жизнь моя будет разбита».Горький указал ему, что канцелярский оборот «за неимением» неуместен в романтической сказке. Старик согласился и написал по-другому:«Ввиду отсутствия красной розы жизнь моя будет разбита»,чем доказал полную свою непригодность для перевода романтических сказок. Этим стилем перевел он весь текст:«Мне нужна красная роза, и я добуду себе таковую».«А что касается моего сердца, то оно отдано принцу».«За неимением», «ввиду отсутствия», «что касается» – все это было необходимо в тех казенных бумагах, которые всю жизнь подписывал почтенный сенатор, но в сказке Оскара Уайльда это кажется бездарною чушью».
Казалось бы, эта история относится к началу XX века, а ее герой при переводе сказки использовал еще дореволюционные формулы «делопроизводства», что и прозвучало комично. Но однажды, уже в начале XXI века, мне тоже довелось столкнуться с толмачами, переводившими «с английского на канцелярский». Разумеется, я не могла не записать несколько их шедевров:
«Машина производила впечатление кубической клетки».«Тем не менее, подъехав ближе, они заметили, что число таких же машин, как та, в которой они продвигались, попадается им в невероятном количестве».«Машина упала в воду, послужив причиной всплеска».«Он начал свою речь, и понемногу мрачное понимание снизошло на тех четырех людей, которые сидели перед ним».«Тед остался после того, как аплодирующая и приведенная в здравомыслие группа удалилась».«Я пролетал над большим количеством квадратных миль этого побережья».«Я живу и умираю с равным отсутствием последствий».«Там сидела девочка с покойной женщиной среднего возраста».«Сообщение началось с новой группы пищащих сигналов».«Высота была слишком малой, возможность же разбиться наоборот».«Все же нужно заставить хлебопекарную промышленность вернуть в хлеб половину тех питательных веществ, которые были изъяты из него, причем без уменьшения стоимости».«Мозг во время своей работы испускает маленькие электрические импульсы».«Раздался звук щелчка».«Ему показалось, что отзвук стука разнесся вдоль всей улицы».
Как видите, за 100 лет ничего не изменилось, а возможно, стало еще хуже. Я спрашивала у знакомых переводчиков, почему их коллеги допускают подобные ошибки. И мне отвечали, что в вузе их учили, в основном, понимать чужой язык, но очень мало внимания уделяли тому, как формулировать свои мысли на родном. А когда мы не уверены в своих решениях, то хватаемся за готовые ответы. В данном случае – за «языковые клише», сидящие в нашей памяти. И, может быть, легче всего нам припоминаются именно канцеляризмы.
Но сейчас, когда наша жизнь уже не регламентирована так строго и наша речь не подвергается непрерывной атаке лозунгов, люди должны были бы начать говорить и писать проще? По крайней мере, если речь идет не о переводах, а о их собственном творчестве? Ничуть не бывало! Перед вами еще одна подборка – на этот раз из рассказов и повестей молодых авторов:
«В течение многих лет мы проявляем заботу об этой собаке».«Наши соседи оказали нам большую помощь при переезде».«В этом романе показана сила размаха борьбы полицейских с организованной преступностью».«В качестве основного аргумента мои оппоненты использовали закон, а я парировал милосердием».«Власти хотят управлять нами не только с помощью формирования общественного мнения, но и контролирования процесса генерирования и передачи информации в нужном нам направлении».«А кому захочется жить на планете, на которой осталось всего двадцать процентов жизни, включая людей?»«Ему пришлось обратиться к коренному населению этого острова: «Войдите в мое положение и окажите помощь в похоронах трупов моих мертвых товарищей».«Из всех стадий приготовления целебного отвара самый важный – правильный сбор трав».«Казалось, что совести в нем вообще не присутствовало».«Молодежь часто проводит время в общении между собой».«Главная задача врачей заключается в необходимости оказывать помощь больным».«Для продолжения учебы я предпринял переезд в другой город».«Мой отец уже стоял на пороге того возраста, когда образование морщин ускоряется, а волосы начинают свое выпадение».«Слишком часто родители делегируют воспитательные функции дедушкам и бабушкам».«Осознанность настигла меня лишь на улице».«Мы до сих пор являемся глубоко несчастными созданиями, имея при том все возможности для обратного».
Последняя фраза мне особенно нравится. На мой взгляд, она содержит глубокую и верную мысль; и сама форма, в которой эта мысль выражена, подчеркивает ее правильность. Мы действительно «имеем все возможности» для избегания канцеляризмов, но не пользуемся этим – и потому не только «являемся глубоко несчастными созданиями», но и делаем глубоко несчастными наших читателей.
Впрочем, пальму первенства я все же отдам другому автору, породившему такую замечательную фразу:
«Медиумы, предсказатели будущего и просто гадалки сколотили состояния, продавая мрачные туманные предсказания и советы, как избежать опасности остаться в живых».
Он так сильно «набил» свое предложение неопределенными формами глагола, что оно «вывернулось наизнанку» и поменяло свой смысл на противоположный, а писатель ничего не заметил.
Что же заставляет начинающих авторов так часто прибегать к канцеляризмам?
Смущение или равнодушие?
Могу представить себе два сценария.
Первый: автор был слишком смущен обуревающими его чувствами (мы помним, что выражение сильных чувств в нашем обществе зачастую табуировано) и потому использует «язык избегания» – старается построить свою речь так, чтобы никто не догадался о его настоящих эмоциях. А канцелярит для этого приспособлен как нельзя лучше.
Достаточно услышать:
«чувство глубокого волнения»,
«чувство глубокого удовлетворения»,
«чувство нескрываемой гордости»,
«чувство нескрываемой радости»,
чтобы понять: произносящий их вовсе не взволнован, не рад, не горд и не испытывает «чувство глубокого удовлетворения», чем бы оно на самом деле не являлось.
Желая искренне посочувствовать человеку и поддержать его в горе, вы скажете: «мне так жаль», «это ужасно», «бедный ты мой, хороший» или какие-то другие «человеческие» слова. Но если вы хотите только обозначить эмоции, а на самом деле не испытываете их, то, скорее всего, скажете: «примите мои соболезнования».
Вы, наверное, уже угадали второй сценарий, при котором автор прибегает к канцеляризмам: когда он не прикидывается равнодушным, а действительно не испытывает совсем никаких чувств. Поэтому ему ничего не лезет в голову, а написать хотя бы несколько строк нужно. И снова канцеляризмы кажутся спасением: ведь они, как мы уже установили, представляют собой готовые клише, из которых, как из кубиков, можно составлять текст. Но в таком случае неизбежно получится то самое «мертвое слово», от которого нас предостерегали Корней Чуковский и Нора Галь.
Что же делать?
Самый простой и мудрый совет: не писать на те темы, которые оставляют вас равнодушными, и не скрывать свои чувства, если вопрос вас по-настоящему волнует.
Но как быть, если что-то написать необходимо, а вам либо смертельно скучно, либо вы испытываете сильное смущение?
* * *
Давайте снова обратимся за помощью к классикам. Вот короткий отрывок – начало романа «Дворянское гнездо»:
«Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О… (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины – одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет».
Конечно, Тургенев очень любил и природу Среднерусской возвышенности, и «дворянские гнезда», да и губернский город О. (очевидно, Орел, неподалеку от которого находилось Спасское-Лутовиново – имение Ивана Сергеевича), возможно, вызывал у него симпатию. Но в процессе написания этих строк он вряд ли испытывал какие-то особенно сильные чувства и прилив вдохновения. Собственно говоря, эти две дамы были нужны ему лишь для того, чтобы завести разговор о главном герое, а впоследствии познакомить его с Лизой Калитиной. Тем не менее, писатель «представляет» читателю двух приятельниц со всей возможной учтивостью.
Как он это делает? Если вы прочтете только выделенные слова, то получите «скелет», костяк этого отрывка. Вы поймете где и когда происходит действие, и кто принимает в нем участие. Это очень простые фразы, состоящие из подлежащих и сказуемых в действительном залоге, и небольшого количества второстепенных слов – дополнений, определений и обстоятельств, необходимых для придания фразам осмысленности.
Затем Тургенев добавил еще немного дополнительных оборотов, чтобы простая констатация фактов (день клонился к вечеру, перед раскрытым окном сидели две женщины) превратилась в картинку, которую мы могли бы увидеть «мысленным взором». Нам уже известно, что подобный прием используют не только авторы художественных произведений, но и публицисты – чтобы воздействовать на чувства читателей. Строго говоря, это совсем не обязательно. А вот выражать свои мысли как можно более простыми предложениями – пожалуй, наоборот. Такое стремление к простоте – лучшая вакцина от канцелярита.
Как распознать канцелярит?
Но как распознать канцеляризмы, если они все-таки проникли в ваш текст, а вы хотите вырвать их с корнем? К слову, канцелярит – это как раз та редкая болезнь, для которой лучшим способом лечения является самолечение.
Какого-то исчерпывающего списка «казенных слов» не существует. Но есть отдельные признаки, «симптомы», указывающие на то, что текст становится «засушенным» и переусложненным.
1. Прежде всего, это уже знакомый нам пассивный залог:
«решение было принято»,
«документы были подписаны»,
«собрание было назначено»,
«работа была проведена»,
«выговор был вынесен».
Когда мы встречаем такие обороты, нам ясно: перед нами – скупой, «суконный» язык документов. И если текст не является официальным документом, значит автор где-то «подхватил» канцелярит, от которого ему нужно срочно избавляться.
В документах также применяется определенный набор глаголов, обозначающих долженствование: «следует», «надлежит», «вменяется», «рекомендуется» и т. д. Употребление их в повседневной речи может вызывать недоумение. Гораздо понятнее прозвучат глаголы в повелительном наклонении.
И, заметьте, повелительное наклонение даже без «пожалуйста» – это вовсе не синоним грубости и приказного тона. В чем вы можете лишний раз убедиться, внимательно перечитав предыдущую фразу. Но от «пожалуйста» тоже никто не пострадает.
2. Второй «симптом» я также упоминала – обилие в тексте составных именных сказуемых. Причем, в качества глагольной части часто используются слова, которые почти не встретишь в повседневной, разговорной речи: «является», «осуществлять», «проводить», «оказывать»…
Иллюстрация – еще один пример из книги Норы Галь. Она пишет: «Считается несолидным в газетной статье или очерке написать, к примеру: «Мы решили больше не пытаться»… Нет, непременно напишут: «Мы приняли решение прекратить попытки»…
Вместо двух простых глагольный сказуемых теперь в тексте стоят два составных именных. Словно к ногам балерины кто-то привязал две гири и заставил ее танцевать.
Конечно, составное именное сказуемое – это не «зло в чистом виде», иногда без него сложно обойтись. Если, допустим, вместо выражения «Он был болен» легко можно использовать «Он болел», то попробуйте заменить именную часть во фразах «Он был врачом», «Он лечил людей»? Но ведь лечить людей можно и не будучи врачом. Придется объяснять: «Он закончил институт, получил диплом врача и стал лечить людей в ближайшей поликлинике». Звучит странно и неестественно.
Нет, составное именное сказуемое – это зло только в том случае, когда с его помощью стараются «не называть вещи своими именами». Так, в примере, приведенном Норой Галь, автору, вероятно, не хотелось говорить прямо, что они «отступили» и «сдались». Возможно он считал, что эти слова плохо вписываются в общую «победную» риторику советской прессы, и он решил «спрятать» смысл за канцелризмами: «приняли решение» – вместо «решили», и «прекратить попытки» – вместо «больше не пытаться».
3. Употребление отыменных предлогов: «по линии», «в разрезе», «в части», «в силу», «в целях», «в адрес», «в области», «в плане», «на уровне».
Если вы, как и я, родились в Советском Союзе, от этих слов на вас, возможно, повеяло ностальгией. Они были практически неотъемлемой частью любой речи, произносившейся на партийном или профсоюзном собрании. Но их можно встретить и в наши дни. Так, введя первый предлог в поисковую строку Google, я без труда нашла: «Имел ли получатель допуск к сведениям особой важности или совершенно секретным сведениям? По линии какой организации? В каком году?», «В настоящее время на Украине по линии Организации Объединенных Наций, Европейского сообщества и на двусторонней основе осуществляются 70 проектов» и даже «Информация по вопросам правоприменительной практики по линии организации дознания и осуществления полномочий административной юрисдикции». Но, как я уже писала выше, язык официальных сообщений и юридических документов вовсе не обязан быть простым и понятным. Его главная задача в другом – составить текст, к которому невозможно было бы придраться. И для этого ему часто приходится жертвовать красотами стиля. Но едва фраза из формальной обстановки переносится в более непринужденную, как обороты, составленные по принципу «как бы чего не случилось», становятся нелепыми и смешными. «Было решено наградить работниц по линии профкома билетами на концерт в Доме Культуры» – звучит странно и «не по-человечески». Гораздо лучше было бы сказать: «Профком решил наградить работниц билетами на концерт».
4. Для официальных документов характерно использование прилагательных и причастий в роли подлежащих или дополнений:
«мы, нижеподписавшиеся…»,
«госпитализация больных»,
«облуживание престарелых»,
«задержание подозреваемого»,
«доводится до сведения отдыхающих» и т. д.
Но когда эти обороты проникают из официальной речи в повседневную, то могут звучать грубо: «Больной! Вы зачем встаете?». Или, в лучшем случае, комично, как в песне Юрия Визбора:
Ах, жертва я доверия, беды своей родитель.
Вот слышу из-за двери я: «Укушенный, войдите».
Вошел: мое почтение, разделся не спеша.
«Где место укушения?» Я говорю: душа.
Тут в кабинете бывшие мне душу теребят:
Скажите, говорят, укусившая какая из себя?
Я говорю: обычная, и рост не с бугая,
Такая симпатичная, не думал, что змея!
5. Вместо указательных местоимений «этот», «тот», «такой» и т. п. в официальных документах используются слова «данный», «настоящий», «соответствующий», «известный», «указанный», «вышеуказанный», «нижеследующий», «дальнейший»…
Разумеется, в повседневной речи они выглядят нелепо и смешно. Что подчеркнул Михаил Васильевич Исаковский, написавший такие стихи:
У хаты сумрачная елка
Стоит и смотрит на зарю.
И пишет, пишет комсомолка
Письмо в райком —
секретарю.
И льет заря огонь прощальный
Из-за реки и дальних нив…
«Пишу тебе
Официально
И жду
Дальнейших директив.
С работой здесь пришлось мне круто, —
Не то, что было по весне.
И я не знаю, почему-то
Тебя увидела
Во сне»…
6. «Нанизывание» существительных в родительном падеже, обозначающих связи между понятиями. Снова пример из книги Норы Галь:
«И вот громоздятся друг на друга существительные в косвенных падежах, да все больше отглагольные:«Процесс развития движения за укрепление сотрудничества».«Повышение уровня компетенции приводит к неустойчивости».«Столь же типовым явлением является мотив мнимой матери».«… блуждание в… четвертом измерении… окончательное поражение, когда подвергаешь сомнению свое… существование».«… С полным ошеломления удивлением участвовал он мгновение назад в том, что произошло…»Это не придумано! Это напечатано тиражом 300 тысяч экземпляров. Слышишь, видишь, читаешь такое – и хочется снова и снова бить в набат, взывать, умолять, уговаривать: берегись канцелярита!»
Прошло уже не одно десятилетие, тиражи стали значительно меньше, а ошибки остались «в неприкосновенности». И в современных книгах можно прочесть:
«Меры, применяемые для повышения уровня культуры речи молодежи»
или
«Автор предлагает удачную форму подачи материала методики построения процесса речевого взаимодействия ученика и учителя»
и даже
«За счет улучшения организации погашения задолженности по выплате зарплаты и пенсии, улучшения культуры обслуживания покупателей должен увеличиться товарооборот в государственных и коммерческих магазинах».
Но это еще «научные» или «официальные» тексты – мы привыкли к тому, что они звучат «немного не по-человечески». (Хотя привычка эта – плохая, мы понимаем, что авторы таких опусов не всегда «свободны в выражениях»). А каково придется читателю, когда он встретит подобного монстра в литературе, гордо именующей себя художественной? Например:
«По обеим берегам канала возвышались рахитичные структуры жилых построек высотой в пять этажей».
Может быть это – уникальный авторский стиль? Нет, это канцелярит в тяжелой форме!
7. Есть еще один особенный уродец, порожденный официальной речью – своего рода крошка Цахес, весь скрюченный от канцелярита. Это выражение «некоторые из которых». Кажется очевидным, что такому обороту не место ни в художественной, ни в официальной речи, его можно допустить лишь по большой невнимательности, и он неизбежно должен быть вычеркнут при правке самим автором, не желающим оскорблять глаз редактора и расписываться в совей полной беспомощности. Так ведь нет же! Этот оборот попадается в текстах – хотя и не часто, но все же регулярно.
«На столе было много блюд, некоторые из которых были вегетарианскими».
«На выставке было представлено много картин, некоторые из которых написал Ван Гог».
«В библиотеку поступили новые книги, некоторые из которых пока еще не внесены в каталог».
И даже: «Солнце Пса колыхалось сверху и снизу. Недалеко от него были видны очень яркие звезды, некоторые из которых, если судить по расцветке, являлись планетами».
«Звезды, которые были планетами» само по себе звучит – нет, не фантастично – безграмотно. А оборот «некоторые из которых» окончательно убеждает нас в том, что автор сам толком не понимал, что пишет.
Не устану повторять: именно в этом и заключается главный секрет грамотного, красивого и понятного текста. Его автор всегда понимает, какие слова он употребляет и почему. Причем, «всегда» – в самом что ни на есть дословном смысле этого слова. Как опытный наездник не теряет контроля над норовистой лошадью, как дрессировщик всегда следит за тигром во время выступления, так и писатель не может позволить себе расхлябанности и невнимательности. Но его работа все же не так опасна, как у дрессировщика. У него есть преимущество: шанс вернуться к тексту и, посмотрев на него свежим взглядом, исправить ошибки. И такую возможность нужно ценить!
* * *
Давайте попробуем помочь тем «уродцам», которых я упоминала в качестве примеров канцелярита. Перепишем их заново, используя самые простые слова и обороты. Я начну, а потом вы попробуйте сами!
В тисках клише
Есть, однако, болезнь, которая, на мой взгляд, может быть еще страшнее канцелярита. Это пристрастие к излишним красивостям.
Вы, вероятно, уже поняли, что я обожаю романы Тургенева. И люблю ставить его в пример начинающим писателям, потому что именно в его книгах вы найдете самый чистый и точный, струящийся, как вода, русский язык. А еще меня поражает смелость и писательское упорство этого писателя.
Его «Записки охотника», опубликованные в журнале «Современник» в 1847–1852 годах сразу принесли ему славу. Все понимали, что молодой писатель нашел свою тему, он пишет о тех, кого хорошо знает и любит: о крестьянах его родной Орловской губернии и о помещиках из старых «дворянских гнезд». И в самом деле, эти герои надолго поселились в его произведениях. Повести «Затишье», «Фауст» и «Поездка в Полесье», романы «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети» – везде мы видим одни и те же пейзажи, одни и те же лица и, что самое замечательное они нам не надоедают. Но, кажется, Тургеневу было этого мало. Он искал нового героя, причем не «идеального человека», которого мгновенно полюбили бы читатели, и не подобного Пушкинскому Онегину «доброго малого, как вы да я, как целый свет», а героя, глубоко ему чуждого и, возможно, пугающего самого автора. Именно эта способность «двигаться в том направлении, в котором растет твой страх» и восхищает меня в Тургеневе.
В романе «Рудин» (1855 год) герой выглядит бунтарем и возмутителем спокойствия, но на самом деле «сделан из того же теста», что и помещики, которых эпатирует своими речами. Неожиданно для самого себя, он оказывается просто резонером и пустышкой. И чтобы доказать себе свою состоятельность, ему приходится уехать из России во Францию и погибнуть на баррикадах во время революции 1848 года.
В «Дворянском гнезде» (1858 год) все герои – «из одной компании». Между ними нет конфликта, а напротив вся трагедия заключается в том, что два внутренне близких человека – Лиза Калитина и Федор Иванович Лаврецкий – не могут соединиться, поскольку в юности Лаврецкий поступил опрометчиво, женившись на женщине, которую на самом деле не любил.
В романе «Накануне», наконец, появляется герой «со стороны». Более того, это революционер, с которым и уходит «тургеневская девушка» – смелая и гордая Елена, не нашедшая в России человека, которого она могла бы полюбить. Но здесь Тургенев сделал все, чтобы вызвать у читателя симпатию к Инсарову. Он – болгарин, и борется, прежде всего, за свободу Болгарии от турецкого ига, а идеи панславизма легко находили отклик у русских патриотов. («Елена задумалась. «Освободить свою родину! – промолвила она. – Эти слова даже выговорить страшно, так они велики»). И главное, Инсаров борется (а вернее, только собирается это делать) за пределами России. Он вовсе не новый Пугачев и не поведет мужиков с вилами жечь дворянские усадьбы. А еще Инсаров очень романтичен: «При одном упоминовении его родины не то чтобы лицо его разгоралось или голос возвышался – нет! Но все существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь». Ну как можно не полюбить такого героя?
Но потом Тургенев делает очень странную вещь. В его новом романе – снова «дворянские гнездо» и снова помещики. Один – забавный и глубоко несчастный оригинал-англоман Павел Петрович. Другой – добрейшей души человек Николай Петрович, трогательно любящий своего сына и крестьянскую девушку Фенечку, на которой в конце концов, как честный человек, женится. И снова в этот идиллический мир попадает чужак. Но на этот раз – не романтический болгарин, а русский разночинец Базаров, с которым сдружился в университете сын Николая Петровича Аркадий. Базаров вовсе не романтичен. Напротив, он ужасен, циничен, бесцеремонен. Он оскорбляет и бранит почем зря не только смешного, но милого Павла Петровича, но и добряка Николая Петровича. И за что бранит! За то, что тот любит поэзию! Он волочится за помещицей Одинцовой, как маляр за белошвейкой, чем приводит ее в ужас. Больше того, он посмеивается даже над своими почтенными родителями, которые, конечно, мало образованы и старомодны, но все же искренне его любят. Казалось бы, Тургенев рисует своего героя такими нравственным уродом, что всякий порядочный человек должен презирать его. Некоторые литературные критики так и решили: Тургенев хотел показать, что современная ему молодежь глубоко бездуховна и заражена «бациллой нигилизма». Критики более демократического направления решили, что Тургенев написал карикатуру, пасквиль на молодежь, обвинив ее во всех смертных грехах.
Собственно говоря, у писателя были все основания иметь в виду то, за что его хвалили или порицали критики. Но все же он решил иначе. При всей неотесанности и несимпатичности Базарова, у него есть два качества, которые безусловно ценил Тургенев, и которых нет ни у Аркадия, ни у Одинцовой, ни у сноба Павла Петровича, ни даже у милейшего Николая Петровича: он правдив и честен. В его «нигилизме» очень мало от юношеского эпатажа, от желания «показать себя». Это, прежде всего, честный, без иллюзий, взгляд на мир и на себя самого. А правдивость Базарова, часто звучащая как грубость – это, во многом, нежелание участвовать в «социальных играх», говорить то, что от него ожидают, но чего на самом деле он не чувствует и не думает. В этой неготовности подчиниться социальным условностям есть, разумеется, что-то юношеское (так ведь Базаров и не стар), но одновременно – настоящее, искреннее. И именно эта искренность не могла не импонировать Тургеневу. Совсем не случайно уже в 1868–1869 годах в Баден-Бадене он написал длинную статью «По поводу «Отцов и детей» и привел в ней отрывки из дневника, который вел во время работы над романом. Там были, в частности, такие слова: «Не знаю, каков будет успех. «Современник», вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное влечение…»
Итак, Базаров – не романтизированный, приукрашенный портрет молодого поколения, но и не карикатура; не все сказанное Базаровым звучит дико и нелепо для его автора.
А теперь – для чего мне понадобился такой длинный и пространный экскурс в творчество Тургенева (кроме удовольствия немного поговорить о любимых книгах)?
А вот для чего. Есть в «Отцах и детях», уже ближе к концу романа, такая сцена: Базаров и юный Аркадий Кирсанов, вдоволь попутешествовав по уезду и влюбившись в двух сестер – Анну Сергеевну Одинцову и юную Катю, – приезжают в гости к родителям Базарова. Они ночуют в одной их «шести маленьких комнат». Но обоим не спится. Они спорят о литературе, причем Базаров то ли случайно выдает свое полное невежество, то ли нарочно говорит нелепости, чтобы поддразнить Аркадия.
«Какое-то почти враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и переглянулись молча.– Посмотри, – сказал вдруг Аркадий, – сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое – сходно с самым веселым и живым.– О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров, – Об одном прошу тебя: не говори красиво.– Я говорю, как умею… Да и, наконец, это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?– Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я нахожу, что говорить красиво – неприлично.– Что же прилично? Ругаться?»
Через минуту они действительно разругались в пух и прах.
Что так возмутило Базарова? Почему он набросился на Аркадия за невинные по сути слова? Конечно, он был раздосадован состоявшимся недавно объяснением с Одинцовой и тем, что получил отказ, и тем, что выказал слабость, «подставился», позволил этой женщине заглянуть в свою душу. Возможно, он также думает, что не будь он искренен, облеки свое признание в подобающие случаю красивые слова, его, быть может, ждал бы другой прием. И что Аркадий, будь он на его месте, без труда бы нашел подходящие к случаю романтические обороты, даже не задумавшись и не отдавая себе отчета в том, что он лицемерит и приукрашивает свои эмоции. А вот Базаров так не может. Обостренное чувство правды, которым наделил его Тургенев, как абсолютный слух заставляет его морщиться от каждой фальшивой ноты.
Но почему слова Аркадия кажутся таковыми?
Потому что на самом деле они не значат ничего. Сходство между сухим листком и бабочкой – поверхностное, возникающее лишь при небрежном, скользящем взгляде. А Аркадий уже развил из этого сходства целую теорию, создал образ, единственное назначение которого – показать, какая у него, Аркадия, тонкая и чувствительная поэтическая душа. Возможно, он сам не сознает этого. Но для и без того раздраженного Базарова подобная фальшь непереносима.
Днем раньше, когда они приехали в гости к родителям, он также морщился, слушая речи своего отца:
«Потом Василий Иванович повел всех в сад для того, чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:– На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием.– Что за деревья? – спросил, вслушавшись, Базаров.– А как же… акации.Базаров начал зевать.– Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, – заметил Василий Иванович.– То есть, пора спать! – подхватил Базаров. – Это суждение справедливое. Пора, точно».
Кажется неуместные красивости причиняют этому грубому и толстокожему человеку почти физическую боль. И, вполне возможно, то же почувствуют ваши читатели, если вы, как милейший Василий Иванович, будет перенасыщать свои речи и тексты банальностями, клише и штампами.
Недаром борец за чистоту русского языка Лев Успенский в книге «Культура речи» пишет: «Штампами мы зовем разные приборы, неизменные по форме и дающие множество одинаковых отпечатков. У языко- и литературоведов «штамп» – оборот речи или словечко, бывшее когда-то новеньким и блестящим, как только что выпущенная монета, а затем, повторенное сто тысяч раз, ставшее захватанным, как стертый пятак: мороз крепчал, широко распахнутые глаза, цветастый (вместо цветистый), с огромным энтузиазмом, целиком и полностью и т. д.».
* * *
Клише Василия Ивановича – все эти «приличествует пустыннику» и «в объятия к Морфею», – скорее, относятся к XVIII веку. Но последующие столетия подарили нам новые штампы. Когда крестьянский поэт Спиридон Дмитриевич Дрожжин начал свое стихотворение: «Детство золотое, грустно ты прошло!», это запоминалось и западало в душу читателя (прежде всего, противопоставлением). Но когда словосочетание «детство золотое» вырвали из контекста, растиражировали и превратили в устойчивый штамп, оно потеряло всю свою художественную силу и превратилось, как и предсказывал Успенский, из «полновесного золота» в тусклых медяк. И когда современный поэт пишет:
Детство золотое – веселая пора,
Мама окна моет и зовет домой со двора.
С грустью вспоминаешь школьные года,
Не вернутся больше детства голоса.
Не придет обратно, не вернется вновь,
Чистая и светлая первая любовь.
Все, что в детстве было, в даль ушло как сон,
Сколько не старайся, не приснится он…
то чудовищная банальность содержания в сочетании с не менее тривиальными рифмами и неуклюжими попытками выдержать поэтический ритм производит очень грустное впечатление.
Советская эпоха породила новые штампы, которые высмеивал Константин Райкин, скандируя вместе с актерами своего театра: «Лайнер – серебристый, футбол – атакующий, чувство – глубокого удовлетворения!». А еще – «слуги народа», «догоним и перегоним», «битва за урожай», «стремительные темпы», «передовые позиции», «инженеры человеческих душ» и т. д.
И в постсоветскую эпоху продолжают появляться новые штампы или мемы – расхожие фразы или устойчивые выражения, понятные без дополнительной расшифровки тем, кому знаком контекст.
Штампы могут стать частью литературного произведения и даже украсить его, но только при одном условии: если автор использует их осознанно и помещает в такой контекст, что и читателю понятна ирония. Именно так обыгрывал их в своей речи Владимир Маяковский. Лидия Гинзубрг вспоминает две остроумные фразы, в которых он использовал всем известные пословицы и поговорки: «Не ставьте точек над «у», оно в этом не нуждается» и «Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь».
Сделать такую «подстановку» довольно легко. Например, если вместо банального «заклятого врага» в тексте появится «заклятый друг», то внутреннее противоречие между понятиями «друг» и «заклятый» (старинная форма слова «прОклятый») создаст необходимое напряжение и вызовет интерес читателя. Но будьте осторожны: выражение «заклятый друг» уже «придумали до вас», и оно становится все более и более затертым.
Если же вы решите опереться на авторитет всем известной пословицы и напишете что-то вроде: «Он работал небрежно, спустя рукава, и у него ничего не вышло, недаром в народе говорят: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», то читатель, скорее всего, поморщится и вздохнет: «Какая банальность!».
* * *
А вот еще один пример мастерской игры со штампами. В 1829 году Пушкин написал замечательное стихотворение «Я вас любил», посвященное Анне Алексеевне Андро-Олениной. Оно быстро стало популярным. Читателей умиляло бескорыстие поэта, желавшего своей возлюбленной «любимой быть другим» так же «искренно и нежно», как когда-то любил ее сам. Стихи получились легкими, воздушными – словно благословение или молитва должны были коснуться слуха любимой женщины, но не потревожить и не опечалить ее. Возможно, эти стихи хорошо вам известны:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Постепенно финальная фраза этого стихотворения – да, собственно и весь текст – стали «крылатыми словами» и расхожей цитатой.
Уже в ХХ веке Иофсиф Бродский в поэтическом сборнике «20 сонетов к Марии Стюарт», взяв эти стихи за основу, написал свой вариант, нарочито «снизив тон» – используя грубые, почти нелитературные выражения, – чтобы передать тот накал страсти, от которого в свое время «уклонился» Пушкин:
Я Вас любил так сильно, безнадежно,
Как дай вам Бог другими – но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
Не сотворит – по Пармениду – дважды
Сей жар в груди, ширококостный хруст,
Чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
Коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!
Если вы не готовы играть со штампами «на уровне Бродского», то просто старайтесь их избегать. Тогда и ваш читатель не будет морщиться от скуки.
Назад: Глава 3 Осторожно – пафос!
Дальше: Промежуточные итоги-2
