24. Игла

Первыми человека всегда чуют собаки. Ещё и не видно ничего, и не слышно, и не знамо, есть кто али нет, но псы уж заливаются, лают, беспокоятся. Впереди Туман идёт, ведущий, самый сильный, самый быстрый и красавец, каких мало, рвет грудь упряжью, дерёт глотку лаем. Хозяин с псами не спорит, нельзя это, потому что псы – это часть его, ноги его, без них сендуха чужая, а с ними – его, родимая.

И вот псы лают, а Хозяин смотрит вдаль, кто там или что, и видит тёмную фигурку – так далеко, что человеческий глаз ничего не узрит, да только Хозяин давно уж не человек, пусть и роду человеческого. И Хозяин правит упряжью, ведёт её туда, где изменилась сендуха, где чуждое родилось. Чем он ближе, тем больше беспокоится, и не сказать «боится», потому что Хозяин не боится, это скорее ощущение неправильного, поменять бы, да не получается, не в его силах. Но вот же странно – ощущение не сменяется уверенностью. Раньше Хозяин чувствовал сопротивление, точно что-то чужеродное захватило его край и оттягивает куски его на себя, отрывает клочья от материнского, а теперь оно пропало, всё стало мирно, только беспокойство и ничего больше.

Хозяин мчится и мчится, и тёмная фигурка растёт, и вдруг Хозяин понимает, почему он так беспокоен и что изменилось. И сезоном раньше, и двумя, и десятью тут, где он мчится, было это чуждое, а теперь – нет, теперь снова сендуха, родимое, хочется остановить упряжь и обнять, объять эту землю, которая снова принадлежит ему.

Чёрное – человек в костюме с маской, в таких приходят издалека, местным такие не нужны, они сендуху кожей чуют. Хозяин приспускает нарты и делает круг, чтобы ехать туда же, куда шёл человек, – а тот уж остановился, ждёт, что дальше будет. Хозяин подъезжает, замедляется, смотрит внимательно. Человек не целиком в костюме – верхняя часть расстёгнута, маски нет, лицо обветренное, измученное, рюкзак за спиной худой, сам костюм рваный и, по ходу, не по росту даже, а так, болтается, измочаленный.

Забирайся, говорит Хозяин, подвезу, что ли, накормлю-напою.

Чтоб ты мне день за год засчитал? – человек спрашивает.

Хозяин хмурится, что ж ты говоришь-то, откуда знаешь, ты кто такой и что в моей сендухе делаешь. Не знает Хозяин, что за человек идёт, и странно это Хозяину – всегда он всё знает, всякого зайца, всякого песца в морду и по имени, а тут человек, и давно идёт, и потрёпан, а Хозяин представить себе не может, как его звать и откуда он тут появился. Впрочем, понятно откуда – с этим, странным, пришёл, который через Границу переступил и пропал в неведомом. Потом по одному люди его появлялись, через сендуху шли – кто дошёл, кто сгинул, и вот ещё один, но те-то понятно, тех Хозяин сразу узнавал, а этот – тьма какая-то непроницаемая.

Кто таков будешь, Хозяин спрашивает.

Барт, отвечает человек и заползает в нарты, через боковину переваливается и плюхается в шкуры. Видно, как устал он, все мышцы одеревенели, едва шёл, а тут полежать пора выпала, так он и пользуется. Поехали, говорит слабым голосом. Хозяин ухмыляется – раскомандовался тут, но всё же трогает.

Едут быстро. Человек устал, но мыслит чётко, говорит складно.

Ты из этих, что на север пошли, к неведомому?

Да. К Источнику.

Источник, значит, так вы это называете.

Называли. Его больше нет.

Как так?

А так.

Молчат какое-то время. Барт спрашивает:

Ты же всё про сендуху знаешь. Скажи, кто-нибудь из наших дошёл?

Понимает Хозяин, о чём гость спрашивает. Не дошёл только, а вернулся, добрался обратно из белой тьмы, которой вроде как и нет больше.

Да, говорит Хозяин, кто-то дошёл. Тот, что молчал всё время. Я ему не помогал, сам добрался. Потом ещё трое были, двое от угольной болезни померли, а третий добрался, вытянул. И ещё один недавно, дня три назад, тоже вышел.

Ну, хорошо, говорит Барт. Хорошо. Значит, кто-то да позвонит.

Во что позвонит, спрашивает Хозяин.

Неважно, говорит Барт. Неважно.

Дальше едут в молчании. Понимает Хозяин, что человеку отдохнуть надобно, что не до разговоров сейчас. У него тысяча вопросов, вот неожиданность-то, обычно его спрашивают, а тут он спросить хочет, впрочем, ему-то вопрос уже задали, и он на него ответил.

И вот впереди уже большая яранга видна, и жена выходит наружу Хозяина встречать, и жена эта – Окко-Эн, свежая и юная, яркая и улыбчивая. Хозяин-то Нынран ждал, как обычно, до весны-то далече ещё было, ан нет, вот же она, наступила. Окко-Эн обнимает Тумана, и тот лижет её девичье лицо, потом она идёт к нартам и помогает Хозяину спуститься.

Гость у нас, говорит Хозяин.

Давно пора, давно, отвечает Окко-Эн.

С трудом, опираясь на Хозяина, сползает Барт на наст, впрочем, уже и не наст, подтаивает верхний слой, скоро проглянут первые мшистые пятнышки, первые лишайники. Идут они в ярангу, и там Барта обступают жёны Хозяина, разоблачают, мнут, греют, омывают. Барт расслабляется, хорошо ему, как давно не было, спокойствие накрывает его, и память о прошлом постепенно отступает в это самое прошлое, нечего ей в настоящем делать, память на то и память. Он проваливается в сон, глубокий и спокойный, и ничего ему на снится, а пока он спит, четыре женщины относят его в гостевую иоронгу и накрывают одеялами, чтобы хорошо ему было, тепло и уютно, а Окко-Эн ложится рядом и обнимает его, потому что в объятиях Окко-Эн всегда лучше, чем без них.

Хозяин показывает Нынран: пойдём, поговорим, и они вдвоём выходят из яранги на воздух, уже дышащий весной. Всё, говорит Хозяин, больше меня не будет, это была моя последняя зима. Нынран кивает, потому что и говорить это ей смысла нет, всё чувствует, недаром столько лет бок о бок прожили. Потом Нынран показывает на ярангу и смотрит вопросительно, и Хозяин отвечает: нет, не он, он не местный, он сендуху не понимает, хотя был бы местный, я бы ни на секунду не усомнился. Я уже мальчика приметил, поеду за ним, приведу его, хороший мальчик, ты не бойся, я плохого не сделаю, знаешь. Она-то знает, но всё одно попривыкла уже к Хозяину, другого не очень хочется, хотя помнит, что некогда другой был, а до него ещё другой, и так в бесконечность. Я своё сделал, говорит Хозяин, неведомое пережил, преемнику сендуху такой отдам, какую у предшественника взял, пусть хранит и дальше. Кивает Нынран: прав Хозяин, на охоте упряжь не меняют, а как охота кончится, так можно старым псам и вздохнуть спокойно.

Всю ночь крепко спит Барт, а наутро просыпается и чувствует запах Окко-Эн, сладкий и волшебный, и вдыхает его, и не может надышаться, хотя сама Окко-Эн уже ушла и спит в другом месте. Барт натягивает свежее бельё – то ли его, то ли не его, да неважно, лежит же рядом, значит, ему предназначено, – штаны и куртку, и выползает в основную часть яранги. Хозяин сидит у огня, жёны вокруг суетятся. Хозяин оборачивается и говорит: иди, садись. Барт садится рядом, и ему в руки тут же дают чашу с чаем, пахнущим душистыми ягодами.

Теперь и поговорить время пришло, произносит Хозяин, и Барт соглашается: пришло. Давай так, продолжает Хозяин, сначала ты у меня спросишь, а потом я у тебя спрошу, а как закончим, так и разойдёмся.

Разойдёмся, кивает Барт.

Ну так спрашивай.

И Барт говорит: расскажи мне, чем закончилась история Лелекая. Поговорил он с Въинэвыт, а потом убил Тиныл, а дальше что?

Закрывает глаза Хозяин, потому что не ждал этого вопроса, тут ещё осмыслить надо, не вертится на языке ответ-то. Барт слышит, что и жёны позади замерли, затихли, точно что-то страшное проскользнуло в нагретом воздухе, точно змея проползла между людьми, и они шевельнуться боятся, потому как, поди, укусит. Но это длится всего секунду, а потом Хозяин расслабляется, и жёны снова начинают шуршать, и Хозяин начинает свой рассказ.

Ох, говорит он, ну ты и вопрос задал, непростой, и ответ на него будет непростой. Но коли уж задал, то теперь слушай. Вернулся Лелекай в ярангу Хозяина и не знал, что делать. Помощь Хозяину не нужна – жёны и так со всем справлялись. Даром на шее сидеть Лелекаю тоже не хотелось, чай не младенец уже, пора и пользу приносить. Начал он понемногу по хозяйству помогать, где жёнам потруднее было. Тюки тяжёлые таскал, ярангу по надобности чинил, дичь, что Хозяин с охоты привозил, разделывал. В общем, скучно жил. Окко-Эн к нему больше не приходила, потому что одно дело – с гостем возлечь, а другое – с мужниным другом, коим Лелекай отныне считался. Так прошло много времени, Лелекай счёт потерял. Может, месяц, а может, и целый год, кто его знает. А уж что за пределами хозяйской яранги миновало, о том Лелекай и вовсе не задумывался – там авось вся вечность уж прошла, и никого из его прежних знакомцев не осталось, а если и остался, то какой-нибудь старик глубокий, в одну зиму с Лелекаем родившийся.

Как-то раз Хозяин вернулся после долгого отсутствия и подзывает, значит, к себе Лелекая. В другой раз, говорит, со мной поедешь, помощь твоя нужна. Лелекай обрадовался: наконец-то нужен он, а то устал уже обузой быть в доме. А ночью к Лелекаю Окко-Эн пришла и шепчет: ты как с Хозяином поедешь, много странного увидишь. Но никаких вопросов ни в коем случае не задавай, молчи, Хозяина не отвлекай и говори, только если он спросит. Хорошо, ответил Лелекай и поблагодарил Окко-Эн за науку.

Вскоре и время пришло: Хозяин в путь собрался и Лелекая с собой взял. Одевайся, сказал, потеплее, погреться не скоро получится. Поехали, значит, они. Выезжали рано утром, Лелекай не выспался, так что в нартах прикорнул и совсем счёт времени потерял. Очнулся в полной тишине – нарты стоят, Хозяина нет, сендуха кругом от одного горизонта до другого. Встал он, выбрался из нарт, сделал шаг и вдруг писк от самой земли слышит. Нагнулся, а там лемминг – маленький, жалкий, ободранный какой-то, пищит, с места не двигается. Взял его Лелекай в руки, тот и сбежать не попытался. Рассмотрел его Лелекай: на одном боку грязь, на другом корка крови засохшая. Что с тобой случилось, подумал Лелекай, вслух не сказал и вдруг понял, что лемминг отвечает, что писк его – не писк вовсе, а речь связная. Рассказал лемминг, что на него и его семью песец напал, и что он, лемминг, ножки унёс, а вот что с женой и деточками стало, не знает и горюет очень. Показал лемминг Лелекаю, где дело было, и смотрит Лелекай: действительно, между камней песец возится, чавкает. Подошёл и видит: расправился песец с женой лемминга, а детки ещё живы. Говорит Лелекай песцу: не трогай деток, отпусти их, пошто они тебе, ещё поймаешь. А потом присматривается, а песец и сам потрёпанный, один глаз коркой крови покрыт, шерсть в комках, точно в драке был. Что случилось, Лелекай спрашивает, а песец и отвечает: волк пришёл и на семью мою напал, жену одним ударом лапы прикончил, детки разбежались, а я его задержать попытался – и задержал, да потом едва ноги унёс. Покажи, говорит Лелекай, где это было. Показал песец, и видит Лелекай – сидит волк, песцовые косточки обгладывает. Подошёл Лелекай, спрашивает: ты зачем на песца напал, чем он тебе насолил. И смотрит – а волк худющий, измученный, морда ободрана. Волк говорит: так есть же нечего, с тех пор как я в капкан попал и лапу сломал, я только на мелких зверей охотиться могу, одними леммингами питаюсь, ну вот хоть песец попался. Лелекай спрашивает: а где ты в капкан попал? Показал волк. Пошёл туда Лелекай и ещё один капкан нашёл, готовый, чуть что – и отхватит лапу. Волку ещё повезло – он в маленький попался, на горностаев всяких, так что с лапой ушёл, хоть и переломанной. Лелекай капкан закрыл, чтобы тот больше зверей не увечил, и тут видит – нарты едут, а на них человек. Ты зачем, человек спрашивает, мой капкан закрыл? Отвечает Лелекай: так-то и так-то, волку он лапу сломал, волку теперь есть нечего. А мне, человек говорит, что, по-твоему, есть? В капканы и силки мелкая дичь попадает, мясом я семью кормлю, а мех на юг сбываю, а коли мои силки поубирать, так и помрём мы с голоду. Э, нет, отвечает Лелекай. На лемминга песец охотится, на песца волк охотится, на волка ты охотишься, а на тебя кто охотится, тебе-то почему трудно приходится? Улыбнулся человек и прочь поехал, так и не ответив на вопрос Лелекая.

Обернулся Лелекай, а позади него нарты Хозяина, и на них сам Хозяин сидит. Поехали, говорит, выучил ты сегодняшний урок. Хотел было Лелекай спросить, чему он научился – человек-то ответа не дал, – но вспомнил слова Окко-Эн и молча в нарты забрался.

Прошло ещё какое-то время, и Хозяин снова взял Лелекая с собой. И снова в ночь перед отъездом Окко-Эн пришла к Лелекаю и сказала: молчи, ничего не спрашивай. На этот раз они поехали в другую сторону, и снова Лелекай в нартах уснул, и снова проснулся – а вокруг ни души, только бескрайняя сендуха везде, куда взгляд дотягивается. И снова видит он у ног лемминга – ободранного, полумёртвого, и снова спрашивает его: что с тобой случилось. И снова лемминг говорит: песец меня подрал, жену съел, деток незнамо куда уволок. Сжалился Лелекай, положил лемминга на мшистую подстилку, ранки ему промыл, мха и ягеля наскрёб, положил рядом, пусть ест, бедолага. Пошёл на прежнее место песца искать и нашёл. Оставь, говорит, детей лемминга, не ешь их, вот тебе мяса свежего, у меня в нартах много ещё лежит. Потом Лелекай раны песцу промыл, детей лемминга забрал и обратно к леммингу отнёс. Дальше Лелекай пошёл волка искать и нашёл, а волк хромает, едва из капкана выбрался. Вправил Лелекай ему лапу и перевязал, и тоже мяса дал, как и песцу.

И вот наконец встречает Лелекай человека и говорит: леммингу я помог, песцу помог, волку помог, и тебе, человек, помогу. А мне ты чем поможешь? Сколько у тебя силков-то расставлено? С полсотни, отвечает человек. Ты, говорит Лелекай, все эти силки сними, а один капкан около яранги поставь да красным обозначь, чтобы никто из людей не попался. С сегодняшнего дня два раза в день тебе дичь будет попадаться – утром и вечером, а прочие капканы не нужны. Поблагодарил человек и уехал, а Лелекай вернулся к нартам, где уже и Хозяин поджидал. Ну, спросил Хозяин, чему ты научился? Я, Лелекай отвечает, научился тому, что всякой твари в сендухе помочь надо, все друг за друга держатся, никто не лишний и никто не виноват. Правильно, говорит Хозяин, нет в сендухе правых и неправых, есть только сытые и голодные. Так ты сытых не трогай, а голодным помогай.

Через несколько дней снова Лелекай с Хозяином поехал. И видит Лелекай – фигура человека вдалеке, маленькая совсем. Догнали они человека, и понял Лелекай, что тот заплутал, заблудился совсем. Идёт, дороги не разбирая, в разные стороны смотрит, да ещё и налево потихоньку забирает, круг описывает. Хотел было Лелекай человека окликнуть, дорогу показать, но Хозяин руку поднял, и Лелекай промолчал. Обогнал Хозяин человека, а человек будто их и не видит и шума полозьев не слышит. Остановил Хозяин нарты, перелез в них и под шкурами мешочек с какими-то семенами нашёл. Сыпь, говорит Лелекаю, на дорогу позади нарт, да потиху, чтобы надолго хватило. Вернулся к упряжи и тронул. Лелекай стал сыпать – не много и не мало, и смотрит – прямо по насыпанному ягоды вырастают красные. Человек увидел одну ягоду, съел, потом вторую – и съел, потом третью – так по ягодному следу за санями и пошёл. А Хозяин знай едет и едет, и вскоре к большому селению выехал. Всё, говорит, достаточно. Закрыл Лелекай мешочек, спрятал.

Чему ты научился, спросил Хозяин. Тому, что можно помочь незаметно, коли выходит. Правильно, ответил Хозяин, всё так. Только не можно, а так и надобно, не к лицу нам перед людьми появляться, ежели мы поговорить не хотим. Человек домой придёт, ягод поест да с собой принесёт, а потом всем скажет, что Хозяин его спас, ягодами до дому вывел. А если показаться, то он до дому придёт и только и говорить будет, что Хозяина видел, а что тот ему дорогу указал, вовсе забудет. И возгордится ещё, что чести такой удостоили, не надобно нам такого. Поэтому коли выходит, незаметно надо помогать – и не только человеку, но любой зверушке.

Так прошло много-много дней. Всё чаще и чаще Хозяин брал Лелекая с собой, и каждый раз Лелекай чему-то учился. Учился сендуху понимать, чуять, по небу и облакам направление высчитывать, собаками править. А потом Хозяин начал Лелекая и волшебным премудростям учить – из бездонных мешочков цветами по земле сыпать, звёздами на небе узоры выкладывать, животными управлять, и главное – время запутывать. Лелекай научился день в год превращать и сто лет за час проскакивать, совсем секунды останавливать и гнать их, как ездовых собак. Только одного не умел Хозяин – время вспять поворачивать. Как и для всех, оно для него только вперёд шло, от весны к лету, от осени к зиме.

Теперь, когда Хозяин уезжал один, Лелекай не только жёнам помогал тяжести таскать. Он сам от яранги уходил и с животными разговаривал, и мху расти приказывал, и ягоды из земли поднимал, и птиц на руку собирал, пение их слушал. Всё он умел делать – если не лучше самого Хозяина, то уж точно не хуже.

Как-то раз вечером вернулся Лелекай из своих хождений, а Хозяин и жёны сидят перед ним в яранге, ждут. Смутился Лелекай, всё-таки он и младшим был, и гостем, но Хозяин сказал: не бойся, просто время моё пришло. Лелекай не понял сперва, но Хозяин добавил: не просто так я тебя, Лелекай, всему учил, не просто так ты с животными разговаривал и сендуху с севера на юг, с востока за запад по травинке, по снежинке зубрил. Завтра уж ты Хозяином будешь, а я снова имя своё обрету и вместе с ним к предкам возвращусь. Лелекай не глуп был и всегда понимал, что неспроста Хозяин ему все премудрости показывает, но не думал он, что всё так просто и скоро будет. Хозяин вроде силён был и не стар ещё – но раз уж сказал, что к предкам уходит, значит, ничего не поделаешь.

Принесли жёны две оленьи шкуры невыделанные – одну снизу постелили, Хозяин на неё лёг, потом второй сверху накрыли. Заснул Хозяин. Тяжело он дышал, глухо, и четыре женщины сидели с четырёх сторон от него – зима у головы, лето у ног, весна по правую руку, осень по левую. Лелекай тоже сперва старался, заснуть себе не позволял, но потом сморило его, и уснул он, даже в иоронгу не зайдя, прямо на шкурах в общей части. А когда проснулся он утром, Хозяин уже умер – лежал бледный, белый, обмякший, и жёны вкруг него плакали тихонько.

Взял Лелекай нож и проделал отверстие там, где рот Хозяина был, и жёны стали в это отверстие кусочки жира и мяса класть – так мертвеца задабривали. Потом сели все четыре и голые ноги под шкуру положили – так, чтобы те Хозяина касались, а рукой мёртвой по телам своим проводили, дабы покойнику и в другом мире жилось добро. После жёны обмыли Хозяина и одели в белые шкуры, а рядом его верный лук положили.

Вынесли Хозяина – да не через вход, а под задней частью яранги, ибо не дело это покойнику через главную дверь выходить. Там уже нарты ждали – кто их снарядил, не знал Лелекай, может, жёны, а может, и сам Хозяин, хотя нарты-то были не обычные, а нарядные, расписные, никогда таких Лелекай не видел. И впряжены были в нарты не собаки, а четыре оленя квадратом. Править такими нартами Лелекай не умел, и потому взяла упряжь Нынран, старшая жена. Остальные на нартах рядом с телом уместились.

Ехали они долго, и Лелекай уже счёт времени потерял, когда нарты затормозили, и стали они тело с нарт снимать. Пока тело укладывали, Нынран всем четырём оленям глотки перерезала. Подходила к каждому, шептала что-то на ухо – и заливала сендуху красным. Как только последний олень упал, Нынран сказала: всё, доехал он, добрался.

Выложили они круг камнями, а у ног ходули положили, чтобы по другому миру дорога ровнее бежала. Одежду с покойника срезали, и оленьим мясом тело обложили, и лицо требухой засыпали. Лелекаю всё это в новинку было, никогда он таких похорон не видел, но понимал, что делать, точно в ухо ему кто-то подсказки шептал. И вот вскрыл он грудь мертвеца, и подошла Окко-Эн, и положила в рану семечко, и отошла в сторону, а Лелекай – в другую. И тут же увидел он, как из раны росток тронулся – сперва едва заметный, хиленький, но с каждой секундой всё быстрее растущий.

Обернулся Лелекай и увидел, что всё поглотила сендуха – и оленей, и нарты, и только они впятером около Хозяина стоят. Свистнул Лелекай, и тут же появились собаки с новыми нартами – обычными, теми, в которых Хозяин постоянно ездил. Забрался на них Лелекай, и жёны за ним, и тронул. Поехали они по сендухе, и тут Лелекай почувствовал что-то странное. Казалось ему, будто сендуха смотрит на него, а он – на неё, и она его суженая, единственная, никаких жён нет, хотя жёны отныне и впредь – его, потому что он теперь Хозяин сендухи, сукиджэврэй чупчэ, ему теперь в саайтани суулгандэ заседать и новых шаманов варить, ему теперь над чучуна и прочей нечистью властвовать.

Так он ехал к своей – отныне своей – яранге, и по щекам его текли слёзы, потому что вспомнил он Тиныл, которую своей рукой убил, и отца, которого предал, и всё зло, которое совершил, и поклялся сендухе, что только добро будет творить – не для искупления, поскольку зло не искупишь, а потому что к добру приходишь, лишь зла испробовав.

А из тела Хозяина, из груди его разъятой за одну ночь дуб вырос. Могучее дерево, не по сендухе вовсе, потому что каким был Хозяин, таким сендуха его и приняла, такую и могилу ему вырастила.

Умолкает Хозяин. Барт смотрит на огонь.

Кому ты имя отдал? – спрашивает он.

Нельзя говорить, отвечает Хозяин, на то имя и отдают, чтобы оно в тайне оставалось.

Потом они сидят и молчат, чай пьют. Барт говорит: теперь ты мне вопрос задавай.

Улыбается Хозяин, говорит: передумал я, нет у меня к тебе вопросов. Чую я, что сгинуло всё чуждое, что снова моя сендуха от края до края, от простора до простора, и этого мне довольно. Отчего да почему так – неважно. Что было Стеклом – осыпалось да растворилось.

Весь день проводит Барт у Хозяина, и всю ночь, и ещё один день, и спрашивает: сколько времени там, снаружи, прошло, а Хозяин отвечает: столько и прошло, незачем годы пробегать, у тебя ещё дела есть. И правда, есть ещё у Барта дела – найти Болтуна, Фила и Шимона, потому что отныне и навсегда они – братья, и ношу свою им вместе тянуть, а не поодиночке.

Утром третьего дня прощается Барт с жёнами Хозяина, забирается в нарты, и Хозяин везёт его через сендуху на юг, мимо проснувшихся уже поселений, мимо редких кустиков, потом мимо мелких, обветренных ёлочек – к границе таёжных лесов, к чужим городам и началу большого мира. С собой у Барта узел с едой, и одежда тёплая, и золота немного, сколько Хозяин по сусекам наскрёб, мало ли, понадобится.

Ну, бывай, говорит Хозяин, не поминай лихом.

Бывай, отвечает Барт и идёт прочь по весеннему тракту к виднеющимся вдали деревенским дымкам.

Хозяин правит прочь, летят его нарты над землёй, над травой, над камнями, над мхами, нет Хозяину ни преград, ни границ, широка и привольна его сендуха, и с радостью вспоминает он своё имя, отданное оленю, и только глубоко в его горячем сердце ледяной иглой навсегда застыла девушка Тиныл с кровавой раной в груди.