21. Ложь
Настроение Фила ухудшалось с каждым днём, если не сказать – с каждым часом. До инцидента с Аффи он был едва ли не самым жизнерадостным среди нас – шутил, поддерживал беседу, легко соглашался кому-либо помочь, сделать какую-нибудь работу. Но, сделав Аффи смертельную инъекцию, он изменился. Почти всё время Фил молчал, а на просьбу Проводника рассказать свою историю буркнул: «Потом». Это «потом» так и не наступило.
Последним утром мы поднялись раньше обычного – примерно на час. Впервые за много дней было неясно, чем всё закончится. Мы ежедневно вставали, чтобы монотонной змейкой пройти сколько-то очередных километров и лечь спать после душеспасительной или душещипательной – тут каждому своё – лекции Проводника. Но в этот день мы осознали, что крайней точки маршрута нет. Что теперь мы идём в подлинную неизвестность.
Мы все спали в палатке – было тесно и неудобно, но всё равно лучше, чем как раньше. Фил вышел первым – он надевал костюм быстрее любого из нас и умудрился сделать это незаметно, балансируя на одной ноге среди лежащих вповалку тел. Проснулся только я. Снова заснуть не вышло, и я тоже оделся и выбрался наружу, чтобы присоединиться к Филу.
Он сидел на земле, чем бы она ни была – чрезмерно слежавшимся настом или всё-таки Стеклом, – лицом к северу. Руками он обхватил колени, голову склонил. Я подошёл и сел рядом. Он повернул ко мне голову, хотя это не имело смысла – лица всё равно не было видно.
«Зачем пришёл?»
Иногда я думал, как это странно. За проведенные вместе недели мы научились определять, кто есть кто, по малейшим движениям, как будто нет на нас одинаковых костюмов, как будто мы все разноцветные, с именными бирками на груди. На самом же деле явно отличались только могучий Баба и худосочный Младший, остальных можно было поставить в ряд и считать близнецами.
«Послушать».
Он понял. Конечно, я имел в виду не «послушать Фила», а «послушать Стекло». Я хотел почувствовать его приближение, поймать невидимое и неосязаемое, узнать, что ощущает Проводник. Но вокруг была лишь абсолютная тишина и пустота, только краем глаза я видел тёмную скрюченную фигуру брата. Я так и подумал тогда – «брата», потому что все мы стали, конечно, братьями за эти дни, даже те, кто ушёл, даже те, с кем в обычной жизни нам было бы стыдно оказаться в одном помещении.
«Оно ничего не скажет», – сказал Фил.
«Да».
«Я думаю, оно и ему ничего не говорит. Он такой же, как мы, идёт вслепую, выдумывает сказки. Просто он решительнее любого из нас. Мы все на самом деле туда хотим, но нам нужен стимул. Палка, которой нас будут гнать, как скот. И он это делает».
Я ничего не ответил. Фил был прав.
«Знаешь, я ведь всегда был один. Вообще всегда. Я сирота, как и Баба. Но я не влюблялся в приютских девочек и не пытался спасти их от убийц. Я ни с кем не общался в приюте, ни с кем не общался в школе, ни с кем не общался, когда работал. Я даже имён не знал. Мог сказать «привет», но и только. Многие думали, что я гордый, что думаю – кто они такие, чтобы с ними разговаривать, но это не так. Я просто не хотел. Они для меня ничего не значили. Для меня никто и никогда ничего не значил. Женщины, с которыми я спал, были тем же, чем мог быть любой уличный бродяга. Просто функции. Одну функцию можно применить так, другую – иначе, и я применял их в меру возможностей. В этом вся моя тайна, всё то, о чём так просит рассказать Проводник. В том, что впервые в своей жизни, а мне тридцать два года, я что-то почувствовал. Я почувствовал, что такое дружба, взаимопомощь, интерес к другим людям. Ещё полгода назад я бы не смог говорить с тобой так, как говорю сейчас. А теперь могу. Он для этого меня и взял. Чтобы я преодолел себя. Кто-то преодолевает жажду к пыткам детей, а я – способность жить в пустоте, несмотря на окружающих меня людей. В этом смысл. И неважно, что там скажет Стекло. Ничего не скажет – и ладно. Оно всё равно мёртвое».
«Проводник так не думает».
«Откуда ты знаешь? Ему тоже нужно победить демона, и мы не понимаем какого. Он утверждает, что просто хочет знать. Хочет заткнуть дыру в этом своём всевидении. Но вспомни, сколько раз он врал. Вспомни, как он соврал мне».
Да, ложь Филу была самой страшной за наше путешествие. Я не знал, убивал ли Фил раньше, но даже если так, смерть Аффи явно не стала для него рядовым событием.
«Что ты будешь делать сейчас?»
«Ничего. Буду делать то, что он говорит».
«Даже понимая, что это ложь?»
«Есть лучший вариант?»
Лучшего варианта не было, как и пути назад. Впереди могла ожидать смерть, но могло найтись и спасение. Позади не было ничего, кроме смерти – пусть не в снежном ничто, пусть даже через полвека в собственной постели, но это было страшнее. Потому что развернуться сейчас означало всю последующую жизнь сожалеть о том, чего не сделал. Это как дойти до края земли и не решиться заглянуть за него.
Мы сидели так ещё некоторое время, а потом из палатки стали выползать остальные. Несмотря на последний день, никакой торжественности не ощущалось – обычное потягивание, скованные движения, редкие реплики. Раньше в это время мы ещё и шутили, пытаясь разогнать утреннее уныние, но теперь, когда с нами не было Бабы, Близнеца, Болтуна и Аффи, шутки как-то не получались.
«Палатку берём?» – спросил Яшка.
Это был хороший вопрос. Раньше палатку тащил Баба, а после его ухода – Цифра с Младшим, и потому мы двигались заметно медленнее.
«Нет, – ответил Проводник. – И, предвосхищая ваши вопросы, я отвечу: нет, я не уверен. Но в принципе один день мы можем выдержать и без неё, пересидим в костюмах».
Звучало прагматично и правильно. Палатку свернули и аккуратно уложили. Вместе с ней оставили ещё ряд вещей, в основном – съестное, за которым мы полагали вернуться. Тяжёлая ноша – тепловая пушка – осталась только у меня, потому что она могла понадобиться. Фил предложил помочь, но я отказался – нести в одиночку было сподручнее.
Мы выдвинулись. Теперь передо мной шёл Фил, позади – Цифра. Я пытался представить, как может выглядеть цель нашего путешествия. Может, это дыра в земле, а может, напротив, ледяной столп. А может, там ничего нет, просто Проводник остановится в произвольном месте и скажет: это здесь. Я сниму с плеча тепловую пушку и начну плавить лёд, если там в принципе будет лёд. Мы всматривались в белое, пытались нащупать глазами малейшую зацепку, изменение пейзажа, что-то отличное от окружавшей нас монотонности, но не было ничего. Я помню, как в одной детской книге носорог спрятался от охотника за пальму. Этот эпизод очень удивил меня в детстве, и я задал матери вопрос – как может огромный носорог спрятаться за узким стволом? Мать рассмеялась в ответ и сказала, что это сказочное преувеличение, что настоящий носорог, конечно, так сделать не сможет, а вот волшебный, из книжки, способен спрятаться не то что за пальму, но за человеческий волос. Ночью я взял пару волос, застрявших в маминой расчёске – у неё были длинные волосы, удобные для моего эксперимента, – и попытался смотреть сквозь них так, чтобы предметы за ними оставались невидимыми. Но волосы расплывались и исчезали из поля зрения, а отдалённые объекты, напротив, обретали чёткость. Это ужасно меня огорчило – так, что в течение нескольких месяцев я отказывался слушать сказки и вернулся к книгам, лишь научившись читать самостоятельно.
Здесь, в далёкой северной реальности, я пытался рассмотреть носорога за пальмой. Мне хотелось надеяться, что сейчас из ниоткуда появится какой-то значимый объект, фиксирующий наше прибытие. Так моряк, завершив плавание, делает первый шаг и чувствует под ногами не шаткую палубу корабля, а твёрдую землю. Так солдат возвращается домой после войны и обнимает жену. Так снайпер, нажав на спуск, видит, как падает цель. Нам нужен был итог.
И только я подумал об этом, как воздух стал другим. Я не мог вдохнуть его из-за многочисленных фильтров костюма, но я увидел, и увидели другие. Он искрился, как будто невидимое солнце отражалось в мириадах серебристых пылинок. Проводник остановился, и остановились мы все. Я поднял руку, глядя на неё сквозь этот странный воздух, и почувствовал эфемерность, ирреальность собственного тела. Меня не существовало, я то ли умер, то ли вовсе не рождался, мной была каждая блестящая пылинка, каждый миллиметр пространства, облачённого в свет.
«Что это?» – спросил кто-то.
«Территория Стекла», – ответил Проводник.
«Мы не умерли».
«Нет».
Мы понимали, что ещё не дошли, что впереди ещё сколько-то минут или часов ходьбы по стеклянной глади, через сверкающий воздух, но ощущение эйфории всё равно застило глаза, дёргало нервы, зудело в голове. Я опустил поклажу и раскинул руки, пытаясь поймать пылинки, но те не висели в воздухе, а существовали в каком-то параллельном измерении, проходя сквозь костюмы и плоть.
«Что ты делаешь?» – раздался крик.
Я оглянулся. Цифра раздевался. Он уже расстегнул костюм и стягивал с себя его облегающий материал. Я сделал шаг к нему, как и ещё кто-то, но Проводник встал между нами и поднял руку в останавливающем жесте.
«Не нужно», – сказал он.
И мы почему-то послушались, как слушались всегда.
Цифра уже снял шлем и стянул с себя верхнюю часть костюма. По его движениям не чувствовалось, что ему холодно или плохо – он делал это точно так, как если бы находился в палатке. Потом он стянул штаны вместе с пристёгнутыми ботинками и остался в нижнем – изрядно замызганной кофте с короткими рукавами и обтягивающих шортах. Он обернулся и посмотрел на нас, и меня ужаснул этот взгляд, а точнее, не сам взгляд, но сопровождавшая его растерянная улыбка. Такая может быть у человека, которому жена обещала сюрприз, он разделся и вошёл в тёмную комнату в чём мать родила, а после включения света увидел толпу друзей. Но если в описанных обстоятельствах улыбка смотрелась бы уместно, то в этом сверкающем воздухе, среди людей в тёмных комбинезонах она пугала, точно за ней скрывалось зло – так серийный убийца улыбается жертве, так насильник улыбается женщине, так смерть улыбается человеку.
Цифра снова повернулся к нам спиной и стянул с себя остатки одежды. Он стоял, совершенно голый, среди искрящихся блёсток и чуть пошатывался, раз-два, раз-два, и казалось, что сейчас он упадёт, а он сделал шаг вперёд, прочь от нас, потом ещё один, и ещё один, и ещё – и никто не пошевелил и пальцем, никто не сказал и слова, чтобы остановить его. Некоторое время он шёл, а мы следили за его удаляющейся фигуркой, но вскоре сияние частиц окончательно закрыло его, застило зрение, и от Цифры осталась только чёрная кучка одежды.
«Почему ты отпустил его?» – спросил я.
«Потому что каждому свой путь. Если бы мы удержали его, он сделал бы это потом. Завтра, или ночью, или на обратном пути – неважно. Однажды сделанный выбор нельзя изменить».
«Это неправда».
«Почему ты так думаешь?»
«Потому что мы постоянно меняемся. Мы меняем направление, взгляды, женщин, города. А ты говоришь нельзя».
«Можешь ли ты отменить это путешествие?»
«В каком смысле?»
«Сделать так, как будто его не было. Как будто ты в него не пошёл».
«Прошлое вернуть нельзя. Но выбираем мы будущее, а не прошлое».
«Нет».
Проводник подошёл ко мне.
«Мы собираемся выбрать будущее. Но когда выбор сделан, оно становится прошлым».
«Это демагогия. Например, два года назад я сидел на скамье в порту и ждал одну женщину. Я никак не мог решить, хочу я её видеть или нет. Я ждал до последнего, но, когда она появилась в конце улицы, встал и ушёл, пока она меня не заметила. Я мог остаться сидеть, но я выбрал уйти. И ты хочешь сказать, что я не мог поступить иначе?»
«Не мог».
«Мог».
«Нет. Ты ничем не докажешь, что мог, потому что прошлое не вернуть. Твой выбор – встать и уйти – был сделан ещё до твоего рождения».
Я рассмеялся.
«Ты пришёл к версии, что всё предопределено. Но ты всегда говорил, что не знаешь будущего, потому что оно непредсказуемо».
«Барт, – сказал Проводник, – ты слушал меня тысячу раз и всё равно ничего не понял. Ты всё равно видишь мир так, как подсказывает тебе зрение, хотя зрение не играет никакой роли, его задача – создавать удобные для восприятия интерпретации. Будущего нет, и оно может быть любым, поскольку каждый делает свой выбор, и этот выбор пересекается с выбором других. На пересечении возникает хаос, из которого рождается будущее».
«Нет, – перебил Энди. – Не так. Если выбор каждого предопределён, то и их сочетание предопределено».
«Мы делаем миллион выборов в минуту, Энди. Секунду назад ты решил сказать эту фразу. С того момента она стала предопределённой, но до того не существовало самого этого выбора. Точки возникновения перекрёстков не предопределены, но путь, который вы избираете, предопределён».
В этом диалоге меня поражала не его суть. Обычный философский спор, не имеющий ни начала ни конца. В таком споре рождается не истина, а лишь новый вопрос. Меня поражало, что Проводник, обычно спокойный, стал столь же несдержан, как некоторые из нас. Он волновался, говорил быстро, пытался перебивать. Он стал обычным человеком, рядовым спорщиком, его спокойствие куда-то исчезло.
Фил сел на глянцевую поверхность.
«А вот скажи мне, – произнёс он, – помнишь, ты говорил, что все мы закончим свой путь там, где и начали?»
Проводник молчал.
«Где завершил свой путь Баба? Аффи? Близнец? Куда ушёл Цифра? Найди объяснение. Придумай его прямо сейчас, ты ведь всё знаешь. Для тебя же нет белых пятен. Где они лежат? Там же, где родились? Они вернулись домой?»
«Нет», – сказал Проводник.
«Что из сказанного тобой – правда? Хоть одна история? А?»
«Всё, что я говорю, – правда».
«Я не понимаю, – сказал Фил. – Ты говорил, что они должны вернуться домой. Они не вернулись. Значит, ты соврал. И при этом ты говоришь, что всё сказанное тобой – правда. Ну давай, объясни мне. Давай».
«И мне объясни», – добавил Энди.
«И мне», – сказал Шимон.
Проводник молчал. Он запутался в собственных показаниях, и наши вопросы походили на речь прокурора, загоняющего в ловушку неуверенного в себе свидетеля.
«Ну, что молчишь», – сказал Фил и поднялся.
Он подошёл к Проводнику в упор, маска к маске. Фил был выше, и Проводник чуть отступил, сжался. Так слабый мальчик инстинктивно отступает от идущего на него гопника.
«Что там?» – спросил Фил, кивая в сторону Стекла.
Проводник отступил и поднял свой рюкзак. Натянул его на плечи и пошёл прочь – дальше на север, молча. Мы стояли и смотрели ему вслед. Через некоторое время он остановился и, не оборачиваясь, сказал:
«Кто-нибудь со мной?»
Мне казалось, что никто не отзовётся, но Младший подхватил поклажу и пошёл к Проводнику. Он остановился на секунду и повернулся к нам.
«Я его не предам», – сказал он.
И пошёл дальше. Проводник дождался его, и оба они исчезли в белизне.
Нас осталось шестеро – Шимон, Энди, Фил, Яшка, Фред и я.
«И что дальше?» – спросил Яшка.
«Не знаю», – ответил Фил.
Мы стояли, растерянные, и никак не могли решиться. Идти ли вперёд, вслед за Проводником? А может, лучше развернуться и отправиться назад? Но мы не дошли всего пару километров, а путь назад займёт много дней и ночей. Разумно ли разворачиваться сейчас, так и не узнав, куда ведёт Стекло?
«Надо проголосовать», – сказал Фил.
Все закивали – это было разумно.
«Кто за то, чтобы идти за Проводником?»
Фил, Яшка и я подняли руки.
«Кто за то, чтобы вернуться?»
Подняли руки Шимон, Энди и Фред.
«Воздержавшихся нет…» – протянул Фил.
Тем не менее ситуация не казалась мне патовой. Разделиться пополам – это не самый плохой вариант. Три человека имели шанс дойти и в одну и в другую сторону. Ирония состояла в том, что назад хотели идти Шимон и Энди – первые, самые верные последователи Проводника, в то же время единственным человеком, который по-настоящему пошёл с ним – именно с ним, а не вслед за ним, – стал глуповатый парень, бывший наркоман, роли которого я никогда не понимал. Младший был пустым местом, мелким неудачником, и я подозревал, что Проводник ни разу не просил его рассказать свою историю лишь потому, что рассказывать было нечего.
И в этот момент, размышляя над сутью Младшего, я внезапно понял, почему он был с нами. Именно для того, чтобы Проводник не остался один. Для того, чтобы кто-то был с ним до конца. В этом роль Младшего – он пошёл с нами не ради себя, а ради Проводника.
«Разделяемся?» – спросил Шимон.
«Да», – пожал плечами Фил.
Всё это было чересчур просто. Ты живёшь с людьми на протяжении нескольких месяцев, потом путешествуешь за тысячи километров, а потом просто говоришь «пока» и уходишь в противоположную сторону. Так не должно было случиться. Или должно было. Я не знал.
«Ты не жалеешь?» – спросил Фил.
Было непонятно, кому адресован вопрос, и Шимон с Энди начали отвечать одновременно. Забавно, что оба одновременно и осеклись, пытаясь уступить другому право голоса. Фред молчал, поскольку после смерти Аффи он в принципе практически не разговаривал.
«Я не жалею, – сказал Шимон. – Я понял всё, что хотел. Мне неважно, что там в центре. Ему – важно, мне – нет».
«И я», – добавил Энди.
Мы собирались в молчании. В принципе, сборов было немного – надеть рюкзаки, поправить шлейки. Я решил оставить пушку, потому что не смог придумать ни одной причины, по которой она может понадобиться. Заодно она могла послужить неплохим ориентиром – чёрное пятно среди белизны.
«Ну что…» – сказал Энди.
Никто не знал, как нужно прощаться. Мы могли ещё увидеться, а могли больше не встретиться никогда. Мы ощутили, насколько чужды друг другу, как маловероятна была бы наша встреча без Проводника, призвавшего каждого в это странное служение.
«Пойдём», – сказал Яшка.
Он был прав в этой свой простоте. Прощаться вообще не было необходимости. Мы просто должны были разойтись, трое в одном направлении, трое в другом.
В этот момент Шимон подал голос.
«Смотрите», – сказал он.
Мы оглянулись туда, куда он показывал. Из белизны выплыла фигура на лыжах. Она двигалась быстро и заметно увеличивалась.
«Кто это?» – спросил Яшка.
«О нём говорил Проводник», – отозвался Энди.
Фигура приближалась, мы стояли и ждали. Наконец лыжник остановился – метрах в пяти от нас. На нём был схожий с нашими костюм, но более продвинутый, с какими-то поясными устройствами и фильтрами, превращающими лицо в морду фантастического монстра.
«Кто из вас Проводник?» – спросил человек.
«Я, – ответил я. – Я – Проводник».
