Меня зовут не Килани.

Мои родители дали мне имя Айман. По-арабски — Счастливый. Или Благословенный. Хотя меня заставили позабыть его.

Когда солдаты оставляли мою деревню, они увели с собой всех детей, способных сражаться. Против кого? Ради чего?

А в обмен на нашу покорность оставили в живых женщин и стариков. В тот день нас, завербованных детей, было больше двадцати.

Я смог унести с собой только кусочек ткани от платья моей матери. С неподвижного тела моего брата сорвали браслет и отдали его мне, чтобы я помнил…

Мы шли дни напролет и спали на голой земле. Хотя язык у меня понемногу зарубцовывался, он все еще кровоточил, и я сплевывал кровь, чтобы не держать ее во рту.

Я был голоден, изнасилован, избит. Как и все остальные. Потом через неделю мы добрались до военного лагеря, где познакомились с нашим командиром. С тем, кто будет решать нашу участь.

Моя воля была сломлена. Я больше не был Айманом. Я стал солдатом. У меня больше не было семьи. Я стал частью армии.

Нам выдали оружие и научили им пользоваться. Как целиться, дышать, стрелять и начинать сначала. Заряжать и чистить ружье. Не тратить патрон на раненого. Приканчивать ножом, если потребуется. Ударом в сердце, для надежности. Но это были всего лишь тренировки.

Однажды утром мы направились в сторону Коха — деревни в ста километрах к югу от моей. Наши шаги и наши машины поднимали пыль, образуя грозное облако, издали предупреждающее о нашем приближении.

В сотне метров от места назначения один из детей отказался идти дальше и бросил на землю свое ружье. Он принялся умолять и рассказывать о сестре, которая замужем в Кохе. Тогда мой командир сказал ему, что он может пойти туда и предупредить деревню, что президент пощадит их. Ему требовалось пройти всего сотню метров. Примерно двести шагов. Я насчитал десять, прежде чем услышал выстрел и увидел, как разлетелся череп этого ребенка, а сам он рухнул на землю.

По приказу командира все машины, двинувшись в деревню, проехали по трупу. Последний автомобиль почти вдавил его в землю.

К тому времени, когда мы появились, коровы были отведены подальше и все попрятались по домам. Мой командир проорал, что это оскорбление в адрес президента. У дверей каждого дома было выставлено по два малолетних солдата. Один — чтобы открыть дверь и стрелять очередью, другой — чтобы добивать ножом. У меня был нож.

Мальчик, которого поставили со мной, Наиль, словно превратился в камень. Он настолько оцепенел, что даже не мог повернуть ручку. Мой командир взял ружье и, готовый преподать тем, кто не подчиняется его приказам, второй урок, подошел к нему. У меня не осталось выбора. Я взял оружие из дрожащих рук Наиля и вышиб хлипкую дверь ногой. Не глядя, я дал очередь. Крики, запах пороха и крови. Огонь, вырывавшийся из ствола при каждом выстреле, на мгновение освещал лица и тела. От сильной отдачи ружье выпало из моих рук и оказалось на земле. Командир поднял его и, широко улыбаясь, надел ремень мне на шею. Мне показалось, он мной гордится.

Когда я покидал деревню, тень у меня была двойная: от солнца и от языков пламени, таких высоких, что они лизали небо. Командир подошел ко мне и велел сесть в его пикап. Он слыхал про того ребенка, которому отрезали язык. Немой солдат, который не выдаст ни одной тайны. И который только что убил пять семей.

С того дня я стал его псом, вечно у ноги. Он хорошо со мной обращался. Я ел, сколько хотел. И не должен был расплачиваться сексом за все его благодеяния.

Мы покинули Кох и, чтобы увеличить численный состав наших отрядов, двинулись еще дальше на юг. Следующим местом назначения были деревни Лир и Адок. И вот в Адоке мое ружье заклинило. Я уже выпустил пулю в живот пастуха. Он посмотрел на меня так, будто я проклят, как будто моя участь гораздо более плачевна, чем его. Он посмотрел на меня с огорчением. Я погасил этот взгляд прикладом. От его лица вообще ничего не осталось.

Вечером в лагере, когда я пошел за водой, мужчины расступались передо мной из уважения. Или из страха. Я уже не был никем.

Наш отряд теперь сделался многочисленным. Он состоял по большей части из мужчин, но также из подростков или детей. (Я-то был с мужчинами, всегда меньше чем в шаге от моего хозяина, всегда готовый защитить его.) Достаточно многочисленным, чтобы сражаться против повстанцев; поэтому мы взяли курс на Бентиу, столицу штата Юнити, в двухстах километрах к северу, туда, где люди президента сражались против наших врагов. Но некоторые дети по ночам стали перешептываться, рассказывать про Бентиу, где существует лагерь беженцев, куда без вопросов принимают всех. Такое место, куда даже солдаты не осмеливаются входить. Довольно просто сбежать как-нибудь вечером и скрыться там, чтобы навсегда избавиться от войны. Они подготовили побег и даже стащили у одного покойника карту региона. Один из ребят умел читать и начертил пеплом на бумаге дорогу к свободе.

Сам не знаю почему, я, в свою очередь, выкрал эту карту у них, и уж тем более не понимаю, зачем я показал ее своему командиру. Из преданности, что ли?

Назавтра семеро шептунов были повешены на дереве.

Мы снова тронулись в путь и остановились в одном дне пешего перехода от Бентиу. Разбили лагерь и принялись ждать возвращения разведчиков, отправленных выследить расположение повстанцев. Разведчики перемещались ночью, чтобы не быть замеченными, и должны были вернуться на следующий день.

Я заснул, и меня внезапно разбудили очереди ручных пулеметов. Повстанцы поймали наших разведчиков. Началась настоящая бойня. Я бросился на землю и прикинулся мертвым. Я видел, как перед моими глазами проходят сапоги, видел, как один за другим падают солдаты президента. Я был весь в крови.

На рассвете повстанцы свалили все тела в кучу — некоторые люди были только ранены — и заживо сожгли всех. Моего командира привязали к его пикапу и под салютующие победе пулеметные очереди проволокли вокруг лагеря.

Пощадили только детей.

Нас собрали в группы и отобрали оружие. На какое-то мгновение я подумал, что все закончилось. Но они сделали это, только чтобы проверить его исправность, и снова сунули нам в руки.

Из солдат президента мы превратились в солдат повстанческой армии и вернулись к тому же, чем занимались прежде, чтобы снова грабить и вербовать тех, кого еще не ограбили и не завербовали, увеличить численный состав этой новой армии и вернуться в бой в Бентиу. Как если бы речь шла всего об одном дне, в течение которого вновь начались те же ужасы ради одного или другого командира.

Однако положение вещей изменилось. Я больше не был собакой своего командира. Я не был ничьей собакой, и у меня не было ничьего покровительства. Завистливые взгляды сменились угрожающими. Разговоры, хотя и вполголоса, с моим приближением прекращались. Моя смерть была предрешена — они только ждали подходящего момента.

В ту ночь я бежал, чтобы добраться до лагеря беженцев в Бентиу. Я шел всю ночь, и на рассвете он возник перед моими глазами. Огромный, бесконечный, вызывающий робость.

Бентиу — это как «Джунгли», только в десять раз больше. Я слышал, будто там было сто двадцать тысяч беженцев, которых защищали другие страны Европы или Америки. Самый большой город, который я когда-либо видел. Город, состоящий из палаток и деревянных лачуг, целиком покрытых засохшей грязью и пылью. Я видел, как голодные дети едят землю. Грызут корни. Питаются крысами, молясь богу и благодаря его за щедрость.

Поздно вечером я вошел в палатку женщины и двоих ее детей. Я стал рыться в ее вещах в поисках еды, но она проснулась. У меня был нож, и на мгновение я задумался, не следует ли мне убить ее. Она опустила глаза на лезвие, а потом протянула мне бутылку воды и вынула из кармана галеты. Я поел и уснул у них в палатке.

Спустя два дня ее младший сын умер. Он так мучительно кашлял, что я думаю, для него даже хорошо, что он умер. Женщина подарила мне его рюкзак, синий с красным карманом. С того момента я больше не расставался с его матерью, и она поступала со мной как со своими сыновьями. Звали ее Носиба. Она рассказывала мне про Европу, как про волшебный мир. От ее старшего я даже узнал, что из Парижа вылетает самолет, чтобы обрызгать все города духами. А в Италии есть место, где все живут под водой. Что в Америке люди умирают от того, что слишком много едят. Но самое прекрасное место — в этом он был убежден — это Англия. Та страна, о которой мать говорила ему с самого начала конфликта.

Носиба вовсе не стремилась попасть в лагерь в Бентиу. Прежде она работала школьной учительницей в столице. Ее мужу пришлось взяться за оружие, а ей — укрыться здесь. С больным сыном любое путешествие было невозможным. Теперь, когда мы похоронили его на границе лагеря, она снова задумалась об Англии. И она знала, как туда попасть. У нее сохранились деньги на переправу с сыновьями. Так я отныне стал одним из них.

Однажды утром мы покинули лагерь беженцев на забавном грузовичке. Он был собран из разрозненных деталей, и все части его кузова были разных цветов. Мы ехали много дней. Носиба оплачивала наше путешествие иногда деньгами, а иногда собственным телом. По вечерам, когда мы засыпали, она напевала мне волшебную считалку. Этой считалке она научила всех своих учеников, а ей самой ее рассказала одна английская волонтерка. Днем она рисовала ее на песке. Сто раз я слышал слова считалки и сто раз повторял за Носибой ее движения.

Мы пересекли Египет. Мы пересекли Ливию. Мы пересаживались из легковых машин на грузовики, но чем меньше у нас оставалось денег, тем дольше мы шли пешком. Иногда по 30–40 километров в день, в сорокапятиградусную жару, без малейшего ветерка, без какой-либо тени, кроме нашей собственной.

В Триполи нам повезло, и мы укрылись в развалинах заброшенной стройки. Мы прожили там неделю, пока Носиба не нашла надежного перевозчика в Европу. В тот вечер она обняла меня и всю ночь пела мне волшебную считалку, заставив пообещать, что никогда не забуду ее.

Когда я проснулся, они уже ушли. Без меня.

Я много дней искал их на берегу. На том самом, откуда отходят лодки в Италию. Как-то вечером меня заметил один тип. Одинокий ребенок — легкая добыча. Он оказался перевозчиком беженцев и предложил бесплатно перевезти меня на другой берег Средиземного моря. Взамен я должен был просто некоторое время поработать на него на улицах города Рима.

Благодаря ему три дня спустя я сел в его лодку вместе с двумя сотнями других людей. Среди них я увидел одну женщину с дочкой, подавленную, несчастную. Я вспомнил своих мать и брата. Вспомнил Носибу с ее считалкой и сыном. Сам не знаю почему, но я устроился рядом ними, как щит, спрятав голову в колени.

А потом девочка принялась кашлять.

Мой перевозчик оставил штурвал и, расталкивая пассажиров, направился к нам. В надежде, что дочь прекратит кашлять, женщина зажала ей ротик ладонью.

— Твоя девчонка… Ты должна бросить ее за борт, — сказал он ей.

И сделал шаг вперед, но тут я встал. Я попытался защитить их. И получил жестокий удар в лицо, прямо в подбородок, отчего у меня искры посыпались из глаз.

По прибытии в Италию перевозчик на несколько ночей приютил меня. Я досыта ел, вволю спал. А потом мне пришлось возвращать ему долг.

Неделю я торговал собой на улицах Рима.

Каждую ночь мужской пот прилипал к моей коже, и, чтобы освободиться, я твердил свою волшебную считалку. Здесь было только мое несчастное униженное тело, а дух мой был скрыт в другом месте.

И вот однажды вечером во мне пробудился ребенок-солдат. Большим пальцем я выдавил глаз одному из своих клиентов. Одному из тех, кто любит потрахаться с мальчиками. Я ушел среди ночи. Я знаком предложил другим детям следовать за мной, но никто даже не шелохнулся. Они были сломлены, покорны, лишены воли — как когда-то я со своим первым командиром.

Я снова пустился в дорогу и, прячась в грузовиках или совершая длинные пешие переходы, двигался за другими беженцами, чтобы не сбиться с пути в мире, о котором ничего не знал. И в конце концов прибыл в «Джунгли» Кале — города перед самым Юке.

Одинокий, перепуганный, я остановился на границе лагеря. Я никому не верил. Ни черным. Ни арабам. Однако каждая добыча находит своего хищника, и группа афганцев сделала меня своей сексуальной игрушкой. В лагере не было женщин, поэтому мужчины сходили с ума.

Но мой новый командир спас меня. Он стал тем, кого мне следовало почитать, кому мне следовало подчиняться и кого мне следовало защищать.

Адам.

Хотя на самом деле Адам для меня гораздо больше.

Больше чем командир.

Отец.