Глава 9. Италия

Винт Попедий Силон принадлежал к племени марсов, обосновавшемся в центре Италии. За доблесть в бою оно издавна пользовалось уважением, и в народе даже ходила поговорка о том, что ни один римский консул ни разу не одержал победу над марсами и ни разу не удостоился бы триумфа, если бы не марсы. Сам Силон был легионером-ветераном и почти наверняка сражался в армии Гая Мария против кимвров. Богатый и авторитетный вождь на родине, он имел в Риме много друзей и проводил в городе значительную часть своего времени. Но хотя Силон не только всецело интегрировался в римскую систему, но и проливал за республику кровь, с формальной точки зрения он так и не стал равным гражданином – и этот факт ему все больше становился невыносим.

Летом 91 г. до н. э. Силон как-то приехал к своему старому другу Марку Ливию Друзу, сыну того самого человека, который в 122 г. до н. э. загнал Гая Гракха в такой глухой тупик. Теперь Друз-младший был трибуном и яростно раздувал свою собственную политическую бурю. В Рим Силон приехал попросить Друза еще раз подумать над некоторыми его предложениями. Трибун вынашивал планы воссоздать бывшую земельную комиссию, в духе того же Гракха, что грозило италийским общинам деспотичной конфискацией принадлежавшей им собственности. Силон ответил, что италийцы с радостью согласятся с перераспределением земли, если эту меру наконец сопроводить законопроектом о предоставлении им всех прав гражданства. Друз согласился, что пришло время раз и навсегда решить этот вопрос, и пообещал представить Народному собранию соответствующий законопроект.

За это обещание Силон заверил друга в своей безграничной поддержке. Он сказал: «Клянусь Юпитером Капитолийским, Вестой Римской, Марсом, покровителем нашего города, Солнцем, первоосновой всех народов, Землей, благодетельницей животных и растений, равно как и полубогами, основавшими Рим, и героями, поспособствовавшими росту его могущества, что буду считать своими друзьями друзей Друза и своими врагами его врагов, и что не пожалею ни собственной жизни, ни жизни моих детей и родителей, если это потребуется в интересах Друза или других, связанных той же клятвой. Если благодаря закону Друза, я стану гражданином, то буду почитать Рим как свою родину, а Друза как моего величайшего благодетеля. Эту клятву я передам максимальному числу моих соплеменников. Если я ее сдержу, то да снизойдут на меня все блага, если же нет, пусть все будет наоборот». Это было не пустое обещание. Не пройдет и года, как Квинт Попедий Силон встанет во главе вооруженного восстания италийцев.

Пока не наступила эпоха Гракхов, италийские союзники высоко ценили свою независимость в рамках римской итальянской конфедерации. Жалобы, с которыми они обращались в сенат, обычно были вызваны тем обстоятельством, что слишком много их граждан уезжали жить в Рим – зачастую чтобы избежать мобилизации в легионы. В то же время, сам Сенат и народ Рима уже давно опасались, что подобные волны мигрантов подорвут их коллективную монополию на власть. Политические элиты Рима и региональных италийских городов зачастую сотрудничали бок о бок, чтобы вынудить мигрантов возвратиться домой.

В то же время, с одной жалобой что богатые, что бедные италийцы обращались с завидным постоянством – на произвол и скверное обращение со стороны римских магистратов. Гай Гракх приводил один случай, имевший место, когда рабы несли на носилках магистрата. Италийский крестьянин в шутку спросил, уж не покойника ли они тащат. Оскорбленный магистрат приказал забить бедолагу до смерти. В другой ситуации уже жена магистрата разгневалась на то, что общественные термы не вычистили для ее личного использования. В качестве наказания на тамошнем «форуме вкопали столб, подвели к нему… самого прославленного гражданина города, сорвали с него одежду и высекли розгами»». Существовавшая издавна защита от произвольного ареста, порки и казни, которой мог воспользоваться даже самый нищий римский гражданин, на италийцев не распространялась. И это унижение воспринималось остро всеми без исключения сословиями.

После 146 г. до н. э. выгоды от статуса независимого союзника стали блекнуть на фоне выгод от ранга полноправного римского гражданина. В конце 130-х гг. до н. э., когда земельная комиссия Гракха занялась перераспределением общественных земель, италийцы озвучили ряд новых жалоб на неравенство. Многим италийским городам, чтобы защититься от членов этой комиссии, пришлось полагаться на великодушное заступничество Сципиона Эмилиана. В 125 г. до н. э. Фульвий Флакк предложил радикальное решение этой проблемы: гражданство в обмен на землю. На такую сделку были готовы пойти многие италийцы – особенно богатые землевладельцы, способные извлечь для себя выгоды из гражданства. Эти представители состоятельных слоев общества с радостью пожертвовали бы несколькими югерами принадлежавшей им земли за полноценный доступ к правовой и политической системам Рима.

Когда противоречивый законопроект Флакка провалился, во Фрегеллах вспыхнуло восстание и сенат, воспользовавшись возможностью, пошел на практичный компромисс. Поднаторев в искусстве игры под названием «завоевывай и дели», римляне объявили новую политику civitas per magistratum. В соответствии с их новой доктриной, италийцам, обладавших Латинским правом и избранным на должности местных магистратов, в индивидуальном порядке предоставлялось римское гражданство. Элиты от этого новшества пришли в восторг и после последней попытки Гая Гракха предоставить полные права всем италийцам, предпринятой в 122 г. до н. э., вопрос предали забвению, вернувшись к нему лишь после смены поколений.

Вновь эту проблему во время Кимврских войн поднял Гай Марий, давний поборник дела италийцев. Он не только всю свою жизнь сражался бок о бок с ними, но и сам происходил из провинциального итальянского города. Когда италийцы пожаловались на преследования со стороны сборщиков податей, Марий побудил сенат положить конец практике их обращения в рабство. А во время военных походов данной ему консульской властью то и дело даровал гражданство италийским солдатам, чей пример был достоин подражания. По возвращении домой эти воины, выходцы из самых разных сословий, обладали дополнительными правами и привилегиями. А потом общались с друзьями и близкими, у которых их не было, и посеянные семена раздора давали свои всходы.

Остальным италийцам намекнули, что более широкие права они могут получить, когда придет время ценза 97 г. до н. э. После того, как пошли разговоры о civitas per magistratum, многие состоятельные италийцы выдали себя за бывших магистратов и записались римскими гражданами. Мариевы цензоры преднамеренно спустили проверку необходимых документов на тормозах, поэтому по завершении ценза многие сенаторы, заподозрив неладное, решили еще раз все перепроверить. В соответствии с моделью, которая уже стала традицией, римляне всегда манили возможностью гражданства, только для того, чтобы потом в нем отказать.

В 95 г. до н. э. выборы консула выиграл великий оратор Луций Лициний Красс. Вступив в должность, он предложил сформировать комиссию и подчистить списки граждан. Чисто в духе оптиматов, эта инициатива базировалась на бесспорном аргументе: граждане во время ценза должны учитываться, а все остальные, без гражданства, нет. В глазах граждан Рима, голосовавших за его предложение, это самым идеальным образом придавало данной инициативе смысл. Но в качестве прелюдии, перед тем, как приступить к работе, Красс, на пару с коллегой, другим консулом Муцием Сцеволой, выдвинул еще один законопроект, предусматривавший выдворение из города всех италийцев. К этой мере, вошедшей чуть ли не в привычку, обычно прибегали накануне выборов, однако на этот раз она преследовала иную цель – убедиться, что во время ценза будут учтены только римские граждане.

Хотя в глазах римлян все эти шаги выглядели совершенно здравыми и разумными, в действительности они привели в движение механизм гражданской войны. Больше всех от чистки и выдворения пострадали эквиты, обладавшие финансовым ресурсом и связями в деловых кругах Рима, но, несмотря на это, так и не сумевшие проторить собственную дорожку к гражданству. Именно этому недовольному сословию суждено было стать железным костяком восстания италийцев. Вернувшись в родные края, они вошли в контакт с ветеранами северных войн и задумали совершить революцию.

Впрочем, для сената вопрос состоял не только в том, чтобы подчистить книги записей гражданского состояния. Жесткий контроль вопроса гражданства означал жесткий контроль над Народным собранием. Больше всего сенаторы боялись, что римский лидер, который, наконец, предоставит италийцам гражданство, небывало увеличит количество своих клиентов, задавит конкурентов и нарушит баланс политических сил. Точно такую же угрозу когда-то создала и аграрная комиссия Гракхов. В итоге эта недальновидная одержимость ерундовой динамикой избирательной политики привела к самой нецелесообразной войне во всей римской истории.

Поскольку история обладает собственным чувством юмора, решающий поединок за предоставление италийцам гражданства спровоцировал конфликт в Азии, не имевший к этому вопросу никакого отношения. В 130–120-х гг. до н. э. провинция Азия неизменно пребывала на переднем крае римской политики, но потом ее, как и италийский вопрос, предали забвению. После ее интеграции в империю, в последующие двадцать лет Рим переключил свое внимание на Африку и Галлию. Азию же предоставили самой себе. А зря, ведь она производила богатства, позволявшие финансировать все войны в Африке и Галлии. Цицерон позже сказал: «Азия столь богата и плодородна… что значительно превосходит все другие края». Подати, когда-то получаемые царем Атталом, теперь превратились в устойчивый поток богатств, устремлявшихся прямо в храм Сатурна.

Но поскольку управление провинцией осуществляла лишь горстка людей, дело сбора в Азии податей оказалось в руках не подчинявшихся никому публиканов, которые по своей привычке требовали от жителей платить больше положенного. Поскольку за этими публиканами стояли те, кто заседал в жюри особого суда по вымогательству и коррупции, жаловаться на них никому и в голову не приходило. Контролируя самих себя, публиканы действовали совершенно безнаказанно.

Но теперь, когда в республику вернулся мир, сенату опять захотелось взять в руки бразды правления империей, а не просто спасать ее от погибели. Поспособствовав в 95 г. до н. э. чистке списков граждан, Муций Сцевола во главе посольства, сформированного в традиционном сенатском стиле, отправился в Азию, чтобы посмотреть, как магистраты управляют провинцией, и провести надлежащие реформы. В последний раз с подлинной проверкой состояния дел туда приезжали двадцать пять лет назад. Сцеволу сопровождал Публий Рутилий Руф, служивший консулом в 105 г. до н. э., – тот самый, что учредил новые методы подготовки солдат. Выдающийся стоик и интеллектуал своего поколения, Рутилий слыл оптиматом с безупречной репутацией.

Когда делегация прибыла на место, выяснилось, что дела идут весьма и весьма скверно. В Азии буквально все жаловались на политические злоупотребления, и великодушный Сцевола направо и налево расточал свое милосердие: «Каждому, кого притесняли эти сборщики, он назначил справедливых судей, которые в каждом случае выносили против угнетателей обвинительные приговоры, заставляя возмещать жертвам ущерб». Реформируя податную систему, Сцевола провел в провинции около девяти месяцев, после чего возвратился в Рим, оставив вместо себя Рутилия улаживать детали. Поскольку эти азиатские реформы пользовались широкой популярностью, всем казалось, что Сцевола с Рутилием наладили в провинции римское управление по меньшей мере на поколение вперед.

Но публиканам в Риме это отнюдь не понравилось. По возвращении домой Рутилий предстал перед судом по обвинению в вымогательстве и коррупции. Обвинения против него выдвинули смехотворные, а сам он был образцом стоической неподкупности, которого Цицерон впоследствии приводил в качестве примера римского управленца. Перед лицом этого фарса он даже отказался от защиты, чтобы не признавать его легитимность. С просьбами выступить в качестве его защитников к нему обращались и Антоний, и Красс, но он им отказал. Поскольку жюри контролировали разъяренные на него публиканы, в исходе суда можно было не сомневаться. По дороге к двери он показал им нос. А потом поселился в азиатском городе Смирна – среди тех, кто якобы ненавидел его, а на самом деле любил.

Сенатских оптиматов, таких как Скавр, Красс и Сцевола, все эти события крайне возмутили. Их попытка обуздать публиканов неожиданно дала обратный результат, и теперь из Рима был изгнан один из его лучших граждан. Оптиматы пришли к выводу, что гарантировать от преследований в будущем их может только одно – возврат контроля над судом по вымогательству и коррупции. Но случилось так, что грядущая решающая схватка за этот суд вышла из-под контроля и ознаменовала 91 г. до н. э. еще одной вспышкой политического насилия – теперь они происходили с предсказуемой регулярностью. Сначала 133 г. до н. э., затем 121-й, потом 100-й, и вот теперь 91-й. Циклы насилия стали привычной составляющей республиканской политики.

Средоточием последнего кризиса стал Марк Ливий Друз. Так же, как Гракхи, молодой человек происходил из аристократов и, движимый амбициями, безудержно рвался к деньгам и власти. Он был одним из талантливейших ораторов поколения, выросшего на речах Красса и Антония. И вел себя с заносчивой самонадеянностью юноши, ожидавшего, что мир сам падет к его ногам. Любил быть в центре внимания и когда кто-то из архитекторов хвастливо заявил, что может построить великолепный уединенный дом, гарантирующий конфиденциальность и безопасность, Друз сказал ему: «Если ты так талантлив, то построй мой дом так, чтобы все, что бы я ни делал, было на виду».

Тайные дела с популярами этот человек не вел – он был потомком оптиматов, своим воспитанием нацеленным на роль талантливого, хоть и надменного, предводителя знати. За нападки на Гая Гракха его отец, Друз-старший, всецело снискал расположение оптиматов, и в 109 г. до н. э. разделил со Скавром должность цензора. Поэтому не удивительно, что Скавр выбрал сына своего старого коллеги, чтобы тот представил в Народное собрание пакет законопроектов, преследовавших цель восстановить судебную власть сената.

Понимая, что попытка вернуть сенаторам право входить в жюри присяжных натолкнется на противодействие эквитов, Друз и оптиматы порешили сформировать ту самую коалицию, родоначальником которой когда-то стал Гай Гракх, но использовать ее для того, чтобы укрепить сенат, но никак его не свергнуть. Первым делом Друз предложил увеличить число сенаторов с трехсот до шестисот человек. Таким образом, даже если новому сенату удастся вернуть себе контроль над судами, сделать это он сможет только после того, как в него войдут три сотни самых видных эквитов. Предложение попахивало провокацией, ведь действующим сенаторам не понравилось бы, как размывают их престиж, да и появлению неотесанных мужланов они бы тоже не обрадовались. Но с учетом того, что членам сената запрещалось заниматься коммерцией, то потенциальному кандидату, имевшему к ней отношение, следовало отказаться либо от торговой деятельности, либо от места в палате. Так или иначе, но новые сенаторы, в точности как и уже действующие, будут представлены исключительно мелкопоместной знатью, в то время как коммерсанты останутся за бортом.

Поскольку эквиты вполне могли мобилизовать в защиту своих интересов общественную поддержку, Друз приготовил пакет программ, чтобы задобрить старую Гракхову коалицию. Городскому плебсу он пообещал увеличить долю субсидируемого хлеба, а сельской бедноте аграрный закон по образу и подобию Lex Agraria Тиберия Гракха. У римских выборщиков все эти шаги пользовались огромной популярностью, но италийцы, узнав о них, насторожились. До этого они успешно застопорили работу комиссии Гракха, и вот теперь, похоже, с тем же явился и Друз, дабы сделать второй заход. Именно этот вопрос побудил Силона нанести визит старому другу – вопрос наделения италийцев полноправным гражданством, залогом решения которого, в конечном итоге, для многих стало состояние, священная честь и сама жизнь.

Хотя Друз и намеревался осчастливить всех обещаниями всего и вся – хвастался, что «я все раздам сам, не ожидая щедрот от других» – но народ на этот раз обошел. Ни крестьянам, ни сенатской элите идея дальнейшего субсидирования хлеба не понравилась. Старые сенаторы побаивались увеличивать палату еще на триста человек и тем самым распылять собственную власть. Эквиты боялись, что у них и вовсе ее отнимут. Ну и, разумеется, все римляне, к какому бы сословию они ни принадлежали, категорически противились намерению предоставить италийцам гражданство.

Друз и поддерживавшие его оптиматы тоже наткнулись на яростное сопротивление со стороны Луция Мария Филиппа, избранного в тот год консулом. Он был старым противником Скавра и Красса; своими корнями вражда между ними уходила в кризис 104–100 гг. до н. э. Именно Филипп когда-то сказал, что в Риме не наберется и двух тысяч человек, владеющих всей собственностью, а затем предложил собственный законопроект о перераспределении земли. И теперь, когда с аналогичной законодательной инициативой выступили его враги, Филипп встретил ее в штыки. Его поддержали публиканы, совершенно справедливо полагая, что пакет законопроектов Друза таит для них угрозу. В день голосования Друз великолепно проделал свою работу, и все, казалось, пройдет как по маслу. Но вдруг на форум пришел Филипп и попытался свернуть Народное собрание. Кто-то из приспешников Друза «схватил его за горло и не отпускал до тех пор, пока у него изо рта и из глаз не пошла кровь». Филипп сумел вырваться, но столь неподобающее обращение с консулом привело его в бешенство.

Учитывая особенности исторических свидетельств, очень трудно сказать, какие именно предложения удалось провести Друзу. Нам известно, что законопроекты о земле, субсидировании зерна и судебной реформе он отстоял, но вот что касается предоставления италийцам гражданства, то эта инициатива либо не обсуждалась собранием, либо оно ее отклонило, потому как в жизнь ее так и не претворили. Их опять лишили трофея. В который раз италийские ветераны, служившие под началом Мария, объединились с озлобленными эквитами, которых вытолкали из Рима взашей в 95 г. до н. э. И их недовольство вылилось в жуткий бунт.

Еще до провала законопроекта одна из италийских группировок, проповедовавшая насилие и отколовшаяся от других, решила устроить заговор с целью убийства консула Филиппа и его коллеги Секста Юлия Цезаря во время Латинского Фестиваля. Друз успешно их предупредил, и после празднества они остались живы, но при этом возник весьма неудобный вопрос о том, как Друз мог первым прознать о столь опасных планах – с кем он состоял в сговоре? Однако в конце сентября 91 г. до н. э. создавалось впечатление, что он, как и раньше, пользовался поддержкой сената; благодаря цепкой хватке Скавра и Красса, большинство сенаторов были на его стороне.

Пока он твердой рукой контролировал ход событий, в сентябре 91 г. до н. э. на вилле Красса собралось несколько оптиматов, чтобы обсудить вопросы более возвышенного порядка. Эта небольшая компания включала старый друзей Красса Антония и Сцеволу, а также двух многообещающих молодых школяров: Публия Сульпиция Руфа и Гая Аврелия Котту. Старого Скавра на этот раз не было, но он, в присущей ему манере, сообщил, что будет «поблизости в своей усадьбе».

Об этом званом ужине мы знаем благодаря тому, что он стал местом действия одного из самых важных диалогов Цицерона – «Об ораторе». О том собрании он узнал несколько лет спустя от одного из его участников и впоследствии превратил в декорацию для своих разносторонних размышлений об истории, теории и практике ораторского искусства. Какими бы удивительными ни были детали данной дискуссии, важнее всего представляется то, почему он выбрал для него именно это время и место. Цицерон любил говорить о персонажах в кульминационный момент, когда они пребывали на вершине жизненного опыта и мудрости – перед самой их кончиной. А над теми, кто собрался на вилле Красса, действительно реяла смерть. Пройдет всего несколько лет, и они все до единого умрут. Антуражем для дискуссии «Об ораторе» Цицерон выбрал не только конец жизненного пути своих героев, но и канун гражданской войны, до которой оставалось всего несколько недель, хотя никому из них это было еще неведомо.

Избежать насильственной смерти было суждено одному лишь хозяину вечера, Луцию Крассу, хотя у него наличествовали все основания умереть сразу после начала противостояния. Когда Филипп опять устроил в сенате бучу по поводу отмены законов Друза, Красс выступил в их защиту и произнес еще одну долгую, убедительную речь, которая тут же привела сенаторов в чувство. Но поскольку на тот момент он уже болел какой-то непонятной болезнью, эта речь уложила его в постель и неделю спустя его не стало. Ему еще не исполнилось и пятидесяти. Вот что сказал по поводу смерти Красса Цицерон:

«Горько это было для его друзей, бедственно для отчизны, тяжко для всех благонамеренных людей; но затем, однако, последовали такие общественные бедствия, что, думается мне, не жизнь отняли у Луция Красса бессмертные боги, а даровали ему смерть. Не увидел он ни Италии в пламени войны, ни сената, окруженного общей ненавистью, ни лучших граждан жертвами нечестивого обвинения… ни, наконец, этого общества, где все извращено, в котором он был столь видным человеком, когда оно еще было в расцвете».

Пока соперники озаботились смертью друга, Филипп бросился в атаку. Он побудил сенат отменить законы Друза, либо по религиозным мотивам, либо из-за насилия в Народном собрании, жертвой которого он сам стал. И хотя Друза нередко ставят в один ряд с другими радикальными трибунами, он оказался не готов к решительному шагу из числа тех, на которые пошли его предшественники Сатурнин и братья Гракхи. Он попросту смирился с судьбой и не стал ветировать отмену его законов. Но при этом сказал: «Хотя в моей власти и оспорить постановления сената, я этого делать не стану, потому как знаю, что виновные вскоре и так понесут наказание».

Сказать, когда на сцену вновь вышли италийцы, очень трудно, но после отмены законов Друза наверняка пошли разговоры о том, что пора переходить к действию. Квинту Попедию Силону понадобилось совсем немного времени, чтобы собрать под своим началом десять тысяч человек и демонстративным маршем двинуться на Рим. Когда они подошли к городу, навстречу им вышел один из преторов и спросил: «Попедий, куда это ты направляешься в такой многочисленной компании?» На что Силон ответил: «В Рим, ведь народные трибуны призвали меня получить гражданство». Претор на его слова отреагировал так: «То, к чему ты так стремишься, можно получить намного легче, да еще и с большим почетом, если не проявить к сенату враждебности; сенат не надо принуждать даровать такую милость латинянам, его конфедератам и союзникам, лучше попросить его и подать петицию». Силон повернул обратно и вернулся домой. Однако это было только начало, но никак не конец.

Когда италийцы возвратились к себе, в чьей-то голове созрело решение, что Марк Ливий Друз должен заплатить за созданные им проблемы. Мы не знаем, кто именно устроил заговор с целью его убить – может италийцы, посчитавшие, что он их предал, а может кто другой, затаивший на него личную злобу. Но кто-то точно желал ему смерти. Трибун что-то заподозрил и стал вести все свои дела из дома, полагая, что это его спасет. Но провожая как-то вечером гостей, Друз внезапно вскрикнул от боли – ему то ли в бедро, то ли в пах (зависит от точки зрения) вонзился нож. По-прежнему переполняемый гордыней, несмотря на все его неудачи, перед смертью Друз сказал: «О мои родственники и друзья, будет ли когда-либо у этой страны еще один такой гражданин, как я?» Убийц так и не нашли, да и дознания по этому делу проводить не стали. Всем не терпелось поскорее забыть об этой гнусной истории и вернуть ситуацию в нормальное русло. Только вот ситуация эта была ой как далека от нормальной.

Граждане Рима еще не знали, во что ввязываются, отвергая законопроект о предоставлении италийцам гражданства. Если учесть изумление, охватившее их, когда прямо у них на глазах разразилась Союзническая война, они даже не предполагали, к каким последствиям это может привести. Для римлян это был всего лишь очередной отказ предоставить италийцам гражданство, не первый и не последний. Ерунда, пустяк. Но для италийцев это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Римляне хоть и не понимали, какое разворошили осиное гнездо, ковыряясь в нем палкой, но постепенно все же стали осознавать, что с этой проблемой явно что-то не так. По меньшей мере, марша Силона во главе десяти тысяч человек оказалось вполне достаточно, чтобы сенат уяснил: в стане союзников что-то зреет. Поэтому после убийства Друза он разослал по различным городам Италии шпионов, наказав им оценить накал страстей. Большинство из этих агентов сообщили, что вообще не обнаружили никаких проблем – по крайней мере внешне. Но в городе Аскуле, расположенном на дальнем отроге Апеннин к северо-востоку от Рима, поступил рапорт о взятии в заложники римских граждан. Туда спешно отправили претора – прояснить ситуацию. Жители Аскула, которые и без того уже были на грани восстания, набросились на него и убили. Затем мятежники яростно пронеслись по всему городу, круша всех без исключения римских граждан, каких только могли отыскать. Эти злодеяния ознаменовали собой начало не только восстания в Аскуле, но и Союзнической войны.

Быстрота, с которой распространилось восстание, свидетельствует о том, как долго италийцы его планировали. Скоординированный мятеж с участием не менее дюжины племен вспыхнул широким полумесяцем, охватившим большую часть центра и востока Италии. Латиняне сохранили Риму преданность, умбрийцы и этруски предпочли остаться в стороне, но центр и восток полуострова стали в массовом порядке выходить из римской конфедерации. Возглавили восстание два племени: на юге самниты, уже не первое столетие роптавшие под римским гнетом и теперь воспользовавшиеся возможностью разбить в кровь пару носов, а на севере марсы, главным предводителем которых выступил Силон. Последних римляне той эпохи считали главными зачинщиками бунта и даже называли вспыхнувшую войну Марсийской. Только много позже она получила известность как Союзническая.

Предводители повстанцев из мятежного полумесяца в центре полуострова встретились в городе Корфинии. Дав ему новое название Италия, они учредили в нем свою столицу. Римские историки писали, что при формировании правительства италийцы взяли за основу модель Рима с ее консулами, преторами и сенатом. Однако в действительности структура их власти отличалась гораздо большей децентрализацией. Племенами управляли их собственные лидеры, сообщавшиеся друг с другом через коллективный военный совет в городе Италия. Этот совет передал в Рим свое главное требование: либо мы становимся равными гражданами республики, либо объявляем о своей независимости. Выбор стоял так: civitas или libertas, т. е. гражданство или свобода.

Еще не осознавая масштаб поглотившего их кризиса, сенаторы наотрез отказались выполнять выдвинутый им ультиматум. Поэтому в конце 91 г. до н. э. италийские армии, собравшиеся под стягами местных полководцев, одновременно подняли восстание. Все их предводители прекрасно разбирались как в римской политике, так и в военных делах, и поэтому точно знали, где и как нанести первый удар. Еще во время войн с племенами на первом этапе существования республики свои латинские колонии римляне расположили на задворках у поверженных врагов. Впоследствии они стали форпостами римского военного могущества. Первым делом италийцы напали на эти колонии, затем взяли под свой контроль дороги, чтобы лишить Рим возможности сообщаться с кем бы то ни было за пределами его собственной сферы деятельности в Лацио. Эта простая, но эффективная стратегия застала римлян врасплох и во многом сделала беззащитными.

Каждое известие о том, что еще одно племя или город за пределами Рима примкнули к восстанию, повергало жителей города в шок. Сенат наспех стал вырабатывать ответные меры на кризис. Он приказал временным правителям оставаться на посту до дальнейшего уведомления, а всем консулам и преторам, избранным на должности в 90 г. до н. э., предписал отправиться в провинцию Италия. Такой концентрации высших должностных лиц полуостров не видел со времен Второй Пунической войны.

Но перед тем, как начать боевые действия, римской верхушке пришлось потратить бесценное время на определение тех из них, кто был повинен в мятеже. Некий трибун по имени Квинт Варий Гибрида предложить создать комиссию, дабы изгнать из их рядов тех, кто поддерживал идею предоставления италийцам гражданства, и, таким образом, подстрекал их ложными обещаниями и эгоистичной демагогией.

Трибуны, лояльные к тем, кто мог стать жертвой работы такой комиссии, попытались наложить на законопроект вето, но в полном соответствии с отвратительной традицией последнего времени разъяренная толпа набросилась на них с угрозами, заставив бежать из Народного собрания. Инициатива получила одобрение, пришло время охоты за головами.

Комиссия Вария, во главе которой встал бывший консул Филипп, а в жюри присяжных вошли одни только эквиты, с безудержной энергией набросилась на врагов. Преследованию подверглись не менее полудюжины сенаторов, включая Антония и Скавра. Что касается старых оптиматов, то они избежали обвинительного приговора только благодаря своему статусу самых влиятельных людей Рима. Но вот их не столь августейшим друзьям повезло гораздо меньше. В числе прочих в изгнание отправился и Гай Аврелий Котта, один из молодых людей, которые тем роковым вечером в сентябре 91 г. до н. э. собрались на вилле Красса. Скорее всего, именно благодаря этой ссылке он и сумел пережить гражданскую войну.

Сенатский принцепс Скавр хоть и избежал наказания со стороны комиссии Вария, но при этом подошел к финишной черте. Перешагнув недавно семидесятилетний рубеж, этот старый сенатский лис пожил достаточно для того, чтобы увидеть, как вокруг него разваливается созданная Метеллами фракция, которую он вел за собой без малого тридцать лет. Метелла Нумидийского больше не было в живых, как и большинства его братьев и кузенов. Из нового поколения надежды подавал лишь его сын Метелл Пий. После внезапной кончины Красса и ссылки их общих протеже, фракция разбилась на части. Увидев ее слабость, другие семейства обложили ее со всех сторон, дабы уничтожить. Как отмечал историк Веллей, «таким образом, становится очевидно, что слава семейств, подобно славе империй городов, достигает вершины, затем меркнет и умирает». Пока Скавр был жив, Метеллы в Риме оставались господствующей силой, но старик последовал за своим другом Крассом и в начале 89 г. до н. э. умер.

Пока одни политические преследования сменялись другими, наступила весна 90 г. до н. э. – пришло время военной кампании – и римляне приготовились начать контрнаступление сразу на нескольких театрах военных действий. Консула Луция Юлия Цезаря отправили на юг воевать с самнитами, а Публия Рутилия Лупа – на север с марсами. Проконсулу Сексту Цезарю поручили перейти через Апеннины и добраться до Аскула. Под начало этих высших магистратов отдали целый штат легатов и преторов, вопреки традиции предоставив им небывалую свободу действий. В их число входили и те, кому предстояло определить следующую жесткую фазу римской политики: Метелл Пий, Помпей Страбон, Цинна, Квинт Серторий и даже старый Марий, которому надоело жить пенсионером. Но ни один из них не извлек из своей службы во время Союзнической войны таких преимуществ, как Луций Корнелий Сулла.

В период ожесточенных политических битв 104–100 гг. до н. э., кульминацией которых стал бунт Сатурнина, Сулла держался в тени. Но когда в 99 г. до н. э. жизнь стала возвращаться в нормальное русло, выдвинул свою кандидатуру на должность претора, хотя избиратели его не поддержали – поговаривали, что им не понравилось его стремление заполучить эту должность, перепрыгнув через ступеньку и не побывав предварительно эдилом. Мавританский царь Бокх по-прежнему слыл его старым другом, и народу хотелось, чтобы Сулла устроил изобретательные игры на африканские мотивы. Но он, желая продолжить карьеру, пообещал сделать это, только если его изберут претором. Приняв участие в выборах следующего года, он добился этого поста. Игры выдались на славу.

Когда Сулла провел в Риме в должности положенный год, сенат приказал ему отправляться в Киликию и приглядеть за пиратами, охотившимися на грузоперевозки по Средиземному морю. Но оказавшись на востоке, он получил более деликатное задание. В последние несколько лет цари Понта и Вифиния устроили между собой драку за соседнее с ними царство Каппадокия. При виде нескончаемых распрей между понтийским царем Митридатом VI и вифинским правителем Никомедом III сенат в отчаянии воздел к небу руки, приказал им запереться в своих владениях и не высовывать из них носа. В этом случае Каппадокии не придется платить дань никаким чужеземцам и она сможет самостоятельно разобраться в своих делах. Под словом «самостоятельно», вполне естественно, сенат подразумевал, что страной будет править ставленник Рима. На эту роль предназначили покладистого молодого аристократа по имени Ариобарзан. Сулле поручили заверить нового царя-марионетку, что он беспрепятственно взойдет на престол.

Успешно усадив Ариобарзана на трон, Сулла решил проехать дальше и уладил приграничный спор с армянами. После этой поездки он стал первым римским посланником, который официально провел переговоры с делегатами Парфянской империи – наследниками великой Персии с далеких иранских нагорий. Когда Рим приберет к рукам Средиземноморье, им с Парфией суждено будет увязнуть в череде конфликтов в Сирии и Месопотамии, но на тот момент он еще не продвинулся даже дальше Эгейского моря. В то же время, на этой первой встрече Сулла продемонстрировал парфянам толику римских манер. Поставив одно кресло для себя, второе для Ариобарзана, а третье для парфянского посланника, он сел между ними посередине, тем самым приравняв Парфу не к Риму, но к Каппадокии. Узнав, что его посол сел на место, уступавшее рангом римскому, парфянский царь приказал его казнить.

После этого успешного вояжа Сулла возвратился в Рим, и летом 91 г. до н. э. к нему явился с визитом старый друг царь Бокх, привезший с собой великолепные произведения искусства, чтобы выставить их на всеобщее обозрение на Капитолийском холме. Одно из них живописало передачу Бокхом Сулле Югурты – этот же образ был запечатлен и на его личной печати. Придя в ярости от столь оскорбительного напоминания о том, что конец Югуртинской войне в действительности положил Сулла, Марий подал жалобу, а когда получил отказ, собрал когорту друзей и отправился громить выставку. В этот момент между ним и Суллой чуть было не вспыхнул гражданский конфликт. Однако когда зимой 91–90-х гг. до н. э. разразилась Союзническая война, все свои разногласия они отложили в сторону.

Военная кампания 90 г. до н. э. продемонстрировала, насколько лучше италийцы приготовились по сравнению с римлянами. На юге консула Луция Цезаря с тридцатитысячной армией заманили в ловушку и обратили в беспорядочное бегство. Перегруппировать силы он смог только после прибытия в том же году подкрепления из Галлии и Нумидии. Когда поход застопорился, к консулу явился некий критский наемник и предложил свои услуги. «Как ты меня наградишь, если одолеешь с моей помощью врагов?» – спросил он. «Я сделаю тебя гражданином Рима», – ответил тот. «Для критян твое гражданство вздор, – сказал на это наемник. – Мы метим в выгоду, выпуская свои стрелы… Поэтому я пришел сюда за деньгами. Что же до политических прав, то даруй их тем, кто за них сражается и покупает ценой собственной крови». Консул засмеялся и ответил: «Ну хорошо, если у нас все получится, я дам тебе тысячу драхм». Критянина можно было купить за тысячу драхм, но италийцы требовали римлян платить кровью.

Луций Цезарь хоть и начал войну на юге с неудач, но хотя бы остался в живых. Его коллеге Лупу, воевавшему на севере, повезло меньше. Тот, казалось, занимал самое выгодное положение, чтобы добиться успеха. В легатах у него ходил Гай Марий, приходившийся ему дядей. И хотя рядом с ним в шатре главнокомандующего находился столь бесценный актив, Луп им так и не воспользовался. Перед тем как вступать в бой дядя посоветовал племяннику помуштровать новобранцев, но тот, сгорая от нетерпения, от его рекомендаций отмахнулся. И в итоге сначала потерял целое подразделение, высланное в дозор, а потом, когда римляне вышли к реке Толен, марсы заманили в засаду уже их основные силы. Марий, двигавшийся ниже по течению, заметил плывшие в воде трупы и бросился на помощь. Затем взял ситуацию под свой контроль, перегруппировал выживших и встал укрепленным лагерем. Первый раз за более чем десять лет Гай Марий вновь возглавил армию.

Но у него в сенате было полно врагов, совершенно не желавших, чтобы он отдавал приказы войскам. Поэтому его члены, дабы Марий не мог единолично командовать на севере, послали к нему Квинта Цепиона. Цепион-младший, сын того печально известного Цепиона, из-за которого случилась катастрофа в Араузионе, обладал порывистым, несносным характером. Прибыв на север, он решил наплевать на все советы Гая Мария. Это высокомерное презрение привело его к погибели – в точности как когда-то его отца.

Когда Цепион присоединился к походу, предводитель марсов Силон бесстрашно подъехал к римскому лагерю и потребовал аудиенции. В разговоре с Квинтом он назвал эту войну безнадежной и сообщил о своей готовности переметнуться обратно на сторону римлян. В качестве доказательства своей искренности он предложил лично отвести Цепиона и показать ему лагерь марсов. Кроме того, он доставил с собой двух детей, якобы его собственных, и оставил их на попечение римлян в качестве залога. В сопровождении небольшого отряда Цепион отправился провести разведку на местности. Но как только кавалькада отъехала на достаточное расстояние от римского лагеря, люди Силона в темноте набросились на Цепиона и убили его. О судьбе детей история умалчивает.

После убийства Цепиона Силон попытался втянуть Мария в бой, как когда-то тевтоны при Аквах Секстиевых. «Если ты, Марий, великий полководец, – сказал он, – выходи и сражайся с нам». Но тот, как всегда, продемонстрировал себя человеком умным и наживку не заглотил. «Если ты великий полководец, заставь меня драться с тобой против моей воли», – ответил он на слова Силона. Позже Мария будут обвинять, что в преклонном возрасте он стал трусом, но, глядя на всю его карьеру, мы прекрасно понимаем, что он никогда не согласился бы умереть в битве, срежиссированной совсем не им. Гай Марий никогда не считался блистательным генералом, таким как Александр Македонский, Ганнибал или Сципион Африканский, но при этом всегда так тщательно готовился и с такой скрупулезностью реализовывал свои планы, что выигрывал войны, которые не мог выиграть никто другой. И к концу года опять повторил свой успех, обеспечив Риму первую победу над марсами.

Тем временем проконсул Секст Цезарь вел свое войско к Аскулу, где вся эта заваруха и началась. В качестве главного легата при нем выступал подающий надежды novus homo, которого прикомандировали к нему потому, что в тех землях располагались все владения его рода. Звали его Гней Помпей Страбон. Он был отцом и предтечей Помпея Великого, хотя на тот момент его сын еще не вышел из подросткового возраста и лишь готовился к своему первому походу. Наконец, легионы осадили Аскул, но зимой Секст Цезарь заболел в лагере какой-то болезнью и умер. Командование армией в итоге неожиданно перешло к его легату Помпею Страбону.

В Риме известия обо всех этих поражениях и кончинах вызывали тревогу. В течение 90 г. до н. э. «на долю обеих воюющих сторон выпало множество кровавых убийств, осад и разграблений городов, победа оставалась то за одной из них, то за другой… не отдавая ни одной из них гарантированного перевеса». На фоне роста потерь сенат принял закон, предписывавший хоронить погибших там, где они пали, а не везти в Рим – чтобы не пугать новобранцев. Не время было отбивать у кого-то охоту служить в легионах.

Когда сенаторы сами спровоцировали эту войну с италийцами, до них вдруг дошло, что Рим вот-вот потеряет контроль практически над всем полуостровом. Вопрос предоставления им гражданства витал в воздухе уже лет пятьдесят, но отвергался каждый раз, когда его поднимали. Однако теперь, когда возникла жизненно важная необходимость не допустить присоединения к восстанию других племен, римляне, наконец, уступили и разрешили союзникам получить гражданство.

Возвратившись в Рим для надзора над выборами следующего года, консул Луций Цезарь провел в Народном собрании законопроект, известный как Lex Julia, т. е. Закон Юлия. В соответствии с этим правовым актом каждый италиец, еще не взявший в руки оружие, мог получить полноценное римское гражданство. Хотя новичкам даровались в полном объеме права римских граждан, включая защиту от произвола и злоупотреблений, равно как и возможность голосовать в Народном собрании, сенат все же не удержался от тонкого подвоха. Все население Италии планировалось свести в десять новых триб, которые всегда будут голосовать в Народном собрании последними. Поскольку процедура волеизъявления продолжалась только до тех пор, пока основные трибы не обеспечат большинство голосов, тех, кто значился в списках последними, очень редко приглашали к урнам. Сенат лишь хотел сделать италийцев римскими гражданами, но никак не позволить им взять под свой контроль республику. Но это была тема дальнейших дебатов – пока же было важно сообщить, что римляне прогнулись и гарантировали всем гражданство.

После обнародования Lex Julia Луций Цезарь провел выборы консулов 89 г. до н. э., одним из которых стал Помпей Страбон. Коллеги недолюбливали этого сурового, амбициозного «нового человека», но отрицать его очевидный военный талант все равно не могли. Страбона скроили по тому же образцу, что и Мария, – провинциальным амбициозным novus homo, воспитанным для войны и презиравшим изнеженных сенатских стариков. Семейные узы связывали его предков с Пиценом, что позволяло ему использовать личное влияние с тем, чтобы закончить войну. Но перед отъездом Страбон провел через Народное собрание законодательную инициативу, в одностороннем порядке предоставлявшую Латинское право всем племенам Цизальпинской Галлии к северу от реки По. После Кимврских войн туда на жительство переехало много италийцев, но большинство из них вообще не имели практически никаких прав. Это Lex Pompeia не только предотвратил распространение войны на север, но и обеспечил Страбона поддержкой широких масс, которой он мог заручиться, чтобы продолжить войну с Аскулом, а заодно приготовиться к любому дальнейшему развитию событий.

Как только Страбон вернулся в Аскул, подающий надежды трибун Гней Папирий Карбон поспособствовал принятию еще одного закона, известного как Lex Plautia Papiria. Этот юный Карбон был сыном того самого Карбона, которого в 111 г. до н. э. довел до самоубийства Антоний, и племянником другого Карбона, тоже доведенного до самоубийства Крассом в 119 г. до н. э. Поэтому в том, что он питал к ленивой оптиматской швали такую ненависть, нет ничего удивительного. Делая в политике свои первые шаги, Карбон провел закон, расширявший римское гражданство даже на те племена, которые взяли в руки оружие. Правовой акт даровал полноценное гражданство Римской конфедерации и на момент одобрения закона проживавшему в Италии, кто в течение шестидесяти дней вернется домой и явится к претору». Взятые вместе, два вышеозначенных закона преследовали цель предотвратить дальнейшее разрастание восстания – но никоим образом не отменяли того факта, что вокруг по-прежнему было полно италийских мятежников.

89 г. до н. э. хоть и выдался для римлян лучше 90-го, начался со смерти еще одного консула. Подобно Лупу и Цепиону, Луций Порций Катон, прибывший в начале 89 г. до н. э. принять командование над состоявшими под началом Мария войсками, тоже не воспринял старика всерьез. Катон вынудил Мария отказаться от должности легата, ссылаясь на слабость его здоровья, а сам повел своих людей в злополучное наступление на лагерь марсов и тут же сложил в бою голову.

Но вот на других фронтах ситуация складывалась получше. Ростки мятежа в Умбрии и Этрурии после обещания гражданства и энергичной военной кампании под руководством нового консула Помпея Страбона – которому помогали юный сын Помпей и молодой кадровый офицер Марк Туллий Цицерон – вскорости зачахли. После этого Страбон возвратился в Аскул и продолжил осаду. Дабы выбить Страбона с занимаемых позиций, италийцы собрали армию в десять тысяч человек, но тот никуда уходить не пожелал. После провала последней попытки обеспечить подкрепление, воцарившееся в городе отчаяние сподвигло командира гарнизона потерять в своих соотечественников веру. Он устроил себе грандиозный банкет и под конец выпил полную чашу вина с ядом.

Исчерпав все оборонительные резервы, в ноябре 89 г. до н. э. Аскул, наконец, капитулировал. Одерживая победу, Страбон прощать не мог. Когда его армия вошла в город, «он высек розгами и обезглавил всех предводителей. Затем продал на торгах рабов и трофеи, а остальным обитателям города повелел уйти – действительно свободными, но голыми, босыми и нищими». И хотя предполагалось, что средства из разграбленного Аскула пойдут на финансирование более масштабной войны, большую их часть Страбон оставил себе, а остальное промотал, нажив себе во всех без исключения лагерях множество врагов. Вскоре все называли его «мясником Аскула».

Оставшиеся повстанцы рассчитывали быстрым ударом поставить римлян на колени, но теперь им пришлось столкнуться с затяжной войной. Предложение гражданства поступило лишь после явного поражения римлян, и многие предводители италийцев сомневались в искренности их намерений. Но поскольку на них со всех сторон напирали легионы, италийское правительство покинуло столицу Италию и переехало в глубь самнитской территории, известной своей безжалостной, наследственной ненавистью к Риму. У них по-прежнему еще оставалось достаточно людей, они владели важными стратегическими пунктами, но мятежный полумесяц без конца сокращался. Из немногочисленных предводителей, не отказавшихся продолжать борьбу, остатками италийских армий выбрали командовать старого полководца марсов Силона. Под его началом по-прежнему состояли пятьдесят тысяч человек, но рассчитывать на дальнейшую помощь после того, как по всей Италии разлетелась весть о предоставлении гражданства, больше не приходилось.

На юг, наконец, единоличным командующим прибыл Сулла. Ему было приказано пройти маршем по Кампании и выйти к побережью, чтобы вернуть своенравные города в римское стойло. Свой путь он закончил у врат мятежных Помпей, которые тут же взял в кольцо осады. На помощь городу тут же бросилась одна из италийских армий и в первом бою разбила Суллу. Однако он перегруппировал силы и отбросил италийцев, которые укрылись в безопасном месте неподалеку от Нолы. Когда он спас в бою легион, за героизм, проявленный им в ходе этой кампании, солдаты наградили Суллу почетным венком. Теперь, преисполненный уверенности в себе, он опять повел армию на Помпеи и захватил их. Затем повернул, вторгся на территорию гирпинов, сжег дотла их главный город Эклан, после чего племя сложило оружие, двинулся в Самний и захватил город Бовиан. Эта череда побед обеспечила ему в Риме огромную популярность – в аккурат к выборам консула.

К концу 89 г. до н. э. Союзническая война пошла на спад, но двухлетний конфликт повлек за собой значительные потери среди италийского населения. Хотя древние источники и склонны к непомерному раздуванию цифр, есть все основания полагать, что он унес жизни трехсот тысяч человек. И когда тела римлян и италийцев сгорали на погребальных кострах, их уже было друг от друга не отличить.

С точки зрения экономики война обернулась настоящей катастрофой и подорвала ее даже больше, чем вторжение Ганнибала. Земли богатых и бедняков одинаково были разорены грабежами, стояли в запустении, многие подверглись преднамеренному разрушению. Сенаторов отрезали от их италийских владений, захваченных и разграбленных мятежниками. К весне 88 г. до н. э. из всех уголков Италии стали поступать сообщения о нехватке хлеба и голоде, который еще больше усугублял римский городской плебс, «будто ненасытная утроба поглощавший что только можно, но все равно неспособный утолить свой голод… Рим был несчастнее всех остальных городов, на которые он ниспослал несчастья, ничего им не оставив и ничего не получив сам».

Помимо прочего, хаос Союзнической войны породил и денежный кризис. Во время войны на рынок хлынул поток фальшивых денег, заставляя семейства припрятывать гарантированно настоящие монеты, что привело к резкому снижению их доли в обращении. На фоне сокращения денежного рынка публиканы-банкиры, у которых к тому же оказались под угрозой интересы в Азии, потребовали вернуть им долги. Но заемщики не могли погасить полученные кредиты, потому как их владения разорила война. Даже республика, и та испытывала недостаток в средствах, для покрытия которого пришлось устроить распродажу земли, известной как «сокровища Нумы», – резерва, предназначенного для финансирования высших жрецов.

В разгар кризиса претор по имени Азеллион решил изыскать способ облегчить долговое бремя обедневших высших сословий. Он разрешил заемщикам подавать на кредиторов в суд, и те, вконец разоренные, бросились добиваться освобождения от уплаты долгов, породив целую лавину судебных разбирательств. Публиканы-банкиры, видя, что их состояния идут прахом, обвинили в своих несчастьях Азеллиона. Однажды, когда он приносил на форуме жертву богам, в него стала бросать камни небольшая шайка. Азеллион сбежал и укрылся в соседней таверне, но его зажали там в угол. Убийца перерезал ему горло. «Вот так Азеллион, в должности претора, совершая возлияния в золоченых одеждах, традиционных для подобных церемоний… был убит прямо во время жертвоприношения». Ничего святого больше не осталось.

Когда активное сопротивление стало уделом всего нескольких оплотов мятежников, остальная Италия увидела, что же на практике подразумевал Закон Юлия. По удивительной случайности, в 89 г. до н. э. наступило время очередного ценза, времени продумать детали не было, поэтому кого включать в списки граждан, а кого нет, было непонятно. А решить этот вопрос было жизненно важно, ведь число потенциальных претендентов на гражданство из числа италийцев вдвое превышало число римских граждан. И если население Италии равномерно распределить по тридцати пяти трибам, они наглухо забьют голоса римлян в Народном собрании. До этого сенат уже определил городских плебеев и всех без исключения вольноотпущенников в четыре городских трибы, это при том, что в сельских господствовали богатые граждане, которые могли позволить себе приехать в Рим на выборы. Поэтому италийцам, чтобы захватить в Народном собрании власть, понадобится всего ничего, даже если совсем немногие новые граждане в своей целеустремленности понесут расходы, чтобы отправиться в Рим и заняться там политикой. Поэтому цензоры «по чистой случайности» нарушили религиозный обряд, необходимый для ратификации ценза, и его результаты пришлось выбросить на помойку.

Последние остатки мятежных армий в Апулии и Самнии упрямо отказывались сложить оружие. Если учесть, что срок регистрации в качестве гражданина давно истек, эти бунтари не могли рассчитывать на великодушие, обещанное их собратьям. И некоторые из них, такие как Силон, вероятно решили больше никогда не возвращаться к римлянам. Оставшиеся поборники Италии бежали на юг в Самний и сгрудились вокруг него. Имея под своим началом около тридцати тысяч человек, Силон мобилизовал в свое войско еще двадцать. Затем, явно не собираясь отсиживаться на последней линии обороны, укрепил Нолу и отвоевал Бовиан, войдя в город с большой помпой, дабы укрепить италийское достоинство. Он все еще верил в победу.

Силы римлян в регионе теперь возглавлял Метелл Пий. В начале 88 г. до н. э. две армии, наконец, сошлись в бою в Апулии, и хотя в ходе сражения погибли всего шесть тысяч человек, среди них оказался и Силон. После этого немногочисленные самниты и луканы еще оказывали сопротивление, однако его смерть ознаменовала собой официальное окончание Союзнической войны. Остатки повстанческих сил в Апулии задумались о том, кто мог бы помочь им в борьбе, и как минимум одна из их фракций обратила взоры на воинственную державу понтийского царя Митридата. Однако к тому моменту Митридат Понтийский и сам уже сошелся в смертельной схватке с Римом.