Глава III
Накануне дня мертвых

Деревушка Броутон спрятана в глубокой укромной долине. Здесь есть два ручейка, две улицы, а площадь ее настолько мала, что едва ли заслуживает внимания историков. На большинстве карт она выглядит как местность серо-зеленого цвета между Хантингдоном и Питерборо. Действительно, если не считать шпиля местной церкви, возвышающегося над склоном долины, как рука утопающего над поверхностью воды, Броутон можно было бы назвать «сельской Атлантидой», затерявшейся среди нескольких тысяч гектаров оксфордской глины в живописной, зеленой сельской местности Англии.

Как и многие средневековые деревни, Броутон образовался на месте лесной опушки. За триста лет до того, как родился местный житель по имени Джон Гилберт, деревья плотной стеной подступали к дверям сельских домов, но к 1314 году – когда Джону исполнилось девятнадцать лет – окружающий деревню лес был вырублен, а на его месте появились аккуратные квадраты пашен и пастбищ золотистого и зеленого цвета. Средневековый путешественник, ехавший летним утром по дороге из Хантингдона, мог бы сравнить Броутон с островом с соломенной крышей, плывущим по течению в залитом солнцем море из качающегося овса и ячменя. Во времена Джона в Броутоне проживало около 268 жителей, что незначительно ниже его средневекового максимума в 292 человека. Данных о численности местных животных нет, но коровы, куры, свиньи и лошади, еще только начинающие заменять волов в плуге, проживали в Броутоне в большом количестве. Животные бродили по деревенским улочкам и садам, как любопытные экскурсанты, заглядывая в двери, загорая на клумбах с розами, посматривая на стариков перед домом хозяйки пивнушки. Вечером, пока двуногие обитатели Броутона пили, готовили, спорили и занимались любовью в одной комнате, четвероногие броутонцы спали, ели и испражнялись в другой, а иногда даже и в той же самой комнате.

Можно сказать, средневековый Броутон оставил после себя коллективную биографию, состоящую из ежегодного цикла событий – рождений, смертей, браков, правонарушений, закладных и исков, которые фиксировались в протоколах местных судов. На их основании можно утверждать, что в течение жизни Джона Гилберта, то есть в начале четырнадцатого века, в Броутоне активно шел процесс англицирования. В 1306 году Уильям Пискатор стал Уильямом Фиссером или Фишером (английский эквивалент для Пискатора), через несколько лет Ричард Беркариус стал Ричардом Шеппардом (английский эквивалент для Беркариус), а Томас Кокус – Томасом Коуком. Джона, вероятно, при рождении звали Йоханнес, а его друга Роберта Крейна – Робертусом. Только Джон, носивший фамилию де Броутон в честь названия своей деревни, сопротивлялся этой тенденции англицирования. Вероятно, де Броутон, простой человек, который смог чего-то добиться в этой жизни, не мог заставить себя отказаться от этого причудливого французского «де».

Записи местного суда также свидетельствуют, что в Броутоне, как и во многих маленьких деревнях, случались свои конфликты. С 1288 по 1299 год двоюродная бабушка Джона по имени Алота была арестована четыре раза за приготовление некачественного пива. В записях не уточняется, что именно послужило поводом для ареста, но пивоварщицы нередко добавляли в свой продукт экскременты курицы, чтобы ускорить брожение. Муж Алоты, Реджинальд, также упоминается в протоколах суда. В 1291 году Реджинальду было предъявлено обвинение в совершении прелюбодеяния с «женщиной из Уолтона». Насколько известно, Алота не давала публичных комментариев по этому делу, но, возможно, стоит упомянуть, что после очередного ареста Алота появилась в суде под руку с другим жителем деревни, Джоном Клерикусом, который жил в нескольких домах от Гилберта.

Имя Джона Гилберта также фигурирует в документах сельского суда. В начале февраля 1314 года Джон был оштрафован за то, что пил эль и играл в alpenypricke – игра типа хёрлинга – с Робертом Крейном и Томасом Коуком в лесу возле Броутона, хотя он должен был работать в это время в аббатстве Рамси. Деревня Бротоун была частью владений аббатства, что в духе феодализма означало, что ее жители должны были жертвовать монахам часть своего труда.

Будучи вилланом аббатства, или, попросту, крепостным, Джон должен был два дня в неделю работать на земле во владениях монахов или на личной ферме. В обмен на труд в эти дни Джон получал alebedrep, еду и эль, или, если у монахов было плохое настроение, waterbedrep, еду и воду. Но даже alebedrep, к которому прилагались толстые куски теплого хлеба и улыбки служанок, был скудной компенсацией за работу на колком февральском ветру, дующем на полях аббатства, и удары тяжелого железного плуга по больному плечу. Во время сбора урожая, когда нагрузка Джона в аббатстве удваивалась, он проводил в полях монахов по десять часов под палящим августовским солнцем, возвращался в Броутон в сумерках, работал до ночи на семейной ферме, а затем засыпал на соломенной циновке, слушая тяжелое дыхание волов в соседнем помещении.

В Броутоне жизнь Джона была такой же предсказуемой, как и смерть. Хромая нога его отца и искривленная спина дяди (деформации позвоночника, артрит и остеоартрит были распространены среди средневекового крестьянства) – все это говорило о том, что ждет его впереди, будущее отчетливо читалось на изможденных лицах тридцатилетних жителей деревни. Джон будет много работать, умрет молодым – вероятно, до сорока – и точно так же, как каждое утро в уютное английское небо над Броутоном поднимается солнце, так и на следующий день после его смерти у двери будет стоять представитель аббатства и требовать от его наследницы-вдовы лучшую лошадь или корову в качестве налога на наследство.

Так было всегда. Но, по крайней мере, в тринадцатом веке, в годы подъема, у крестьянина был реальный шанс получить вознаграждение за свой тяжелый труд. Хорошая погода и плодородная почва позволяли относительно легко получать излишки урожая сельскохозяйственных культур, а быстро развивающиеся города обеспечили готовый рынок сбыта не только для дополнительно выращенных пшеницы и ячменя, но и для крестьянских ремесел. Если у человека был небольшой надел земли – а у крестьян тринадцатого века часто он был, – он также мог рассчитывать на повышение ее стоимости. Ко времени жизни Джона Гилберта все эти варианты дохода исчезли.

Между 1250 и 1270 годами продолжался долгий средневековый подъем. Одна из величайших ироний Черной смерти заключается в том, что она пришла именно тогда, когда глобальная средневековая экономика, средство освобождения от Y. pestis, приближалась к своему краху. А пока в Европе наблюдался необычайный подъем внутренней экономики, особенно сельскохозяйственной, которой люди отдавали особое предпочтение. Этот подъем охватил весь континент, но в Англии, стране, где бережно хранились все записи, этот процесс был задокументирован с особой тщательностью. Около 1300 года площадь новых вспахиваемых земель уменьшилась, в то время как на все еще возделываемых землях производительность либо снизились, либо они вообще перестали использоваться. После столетий бурного роста средневековый крестьянин столкнулся со своими же ошибками. Некоторая часть плодородных земель, введенных в эксплуатацию в эпоху Обезлесенья двенадцатого века, была истощена, а менее плодородные участки, которые вообще не имело смысла освобождать от леса, были полностью заброшены.

Как это ни парадоксально, снижение производительности сопровождалось долгосрочным снижением цен на основные продукты – пшеницу и ячмень. Когда экономика пошла на спад, снизился и уровень жизни, стали появляться огромные очаги нищеты. Многие отчаявшиеся крестьяне просто перестали работать. Сначала заброшенными оказались отдельные фермы, а затем и целые деревни. По официальным данным, в 1322 году, в западном Дербишире пустовало шесть тысяч акров земли и 167 домов. Городская торговля и коммерция также пошли на спад. В начале четырнадцатого столетия арендная плата в центре Лондона была ниже, чем несколько десятилетий назад, а извилистые лондонские переулки наводнили угрюмые нищие и попрошайки. В период спада снизился даже импорт кларета – главного символа благосостояния англичан. В деревнях и городах Франции, Фландрии и Италии наблюдалась почти такая же картина. К 1314 году миллионы людей жили в крайней нищете, и еще несколько миллионов были в шаге от нее.

Резкий кризис в Европе позволяет провести параллель с мальтузианской ловушкой, спровоцировавшей вспышку Черной смерти у тарбаганов. В течение двенадцатого и тринадцатого веков население Европы росло быстрее, чем ресурсы, в результате чего в четырнадцатом веке континент поплатился за свой неразумный рост экономическим крахом и демографической катастрофой. Однако в этой истории были свои нюансы. В традиционном мальтузианском сценарии – например, в сообществе тарбаганов в год всплеска, – население продолжает хаотично расти, пока бедствие не решит сбежать от него, как грабитель ночью. В Европе этого не произошло. И бум рождаемости, и экономический рост закончились примерно в одно и то же время – где-то между 1250 и 1270 годами. После этой остановки уровень жизни во многих регионах снизился, а в других застыл на одном уровне, что свидетельствует о том, что баланс между ресурсами и людьми едва-едва соблюдался. Но так как демографический кризис был преодолен за почти сто лет до чумы, мальтузианский сценарий, возможно, не был неизбежным. «Многие голодали, а многие, несомненно, недоедали, – говорит историк Дэвид Херлихи, – но каким-то образом людям удалось выжить. Около 1300 года численность населения оставалась успешно стабильной».

Если абстрагироваться от цифр, на ум приходит следующий образ Европы, испытывающей спад, – человек, стоящий по шею в воде. Утопление вроде как ему не грозит, но положение человека настолько удручающе, что даже совсем незначительный подъем уровня воды может убить его. Как утверждает доктор Херлихи, многолюдная Европа вполне могла бы уцепиться за «неопределенное будущее», но, как и у человека в воде, после того как земли пришли в негодность и экономика рухнула, у континента не было права на ошибку. Чтобы просто продолжать держать голову над водой, все остальное должно было идти без потрясений, но в начале четырнадцатого века стало возникать множество проблем, начиная с климата.

Швейцарские фермеры в долине Саазервишпа, возможно, были первыми в Европе, кто заметил, что погода начала меняться. Примерно в 1250 году оживший ледник Аллалин начал покрывать традиционные пастбища фермеров. Возможно, первыми, кто заметили изменения, были гренландцы, почувствовавшие внезапный холод августовских ночей и заметившие появление льда в местах, где его никогда раньше не видели. «Лед подступает так близко к рифам, что никто не может пройти по старому маршруту, не рискуя своей жизнью», – писал норвежский священник Ивар Баардсон. Или же первыми европейцами, осознавшими, что Малый оптимум закончился, могли быть рыбаки на Каспийском море, где в конце тринадцатого века проливные дожди вызвали подъем уровня воды. В самом сердце Европы Малый оптимум уступил место Малому ледниковому периоду около 1300 года. Люди заметили, что зима стала холоднее, но особенно встревожило их лето, внезапно прохладное и очень дождливое. К 1314 году череда скудных, посредственных урожаев резко повысила цены на продовольствие. Этой осенью каждый крестьянин в каждом затопленном водой поле осознал: еще одно такое холодное, влажное лето, и люди будут вынуждены есть собак, кошек, мусор – все, что они смогут раздобыть для пропитания. С приближением лета 1315 года люди молили о возвращении солнца, но, как капризный ребенок, холод и мокрая погода упрямились и не уходили. Март выдался таким холодным, что люди едва уже верили в то, что весна когда-нибудь вернется на луга Европы. Затем, в апреле, серое небо стало зловеще черным, и пошел такой дождь, какого никто никогда не видел прежде: холодный, изнурительный и яростный. Он с силой бил по коже, по глазам, оставлял красные отметины на лице и разрывал мягкую влажную почву, словно лезвие плуга. В некоторых районах южного Йоркшира проливные дожди смыли верхний слой почвы, обнажив подстилающую породу. В других областях на месте полей появились бурные реки. Суровой весной 1315 года повсюду в Европе можно было увидеть людей и животных, которые стояли, дрожа, под деревьями, повернув головы и спины против ветра и дождя. «Воды было столько, что казалось, будто настал Потоп», – писал один очевидец из Зальцбурга.

На Фландрию обрушились одни из самых сильных ливней. Несколько дней подряд над Антверпеном и Брюгге были слышны треск и гром, отражавшиеся эхом и похожие на раскаты артиллерийского обстрела. Изредка вспыхивающие удары молнии освещали каскады рек, текущие внизу по улицам города. Вдоль их берегов ряды покрытых сажей прямоугольных домов клонились к центру узких фламандских улочек, словно пьяницы. Во всех домах протекали потолки и полы, очаг не горел, продукты все сгнили, дети дрожали от страха, а взрослые молились. Иногда дождь прекращался, и тогда люди указывали пальцами на лучи солнца, похожие на золотую слезу в сером небе, и говорили: «Слава Богу, все кончено!» Затем на следующий день или через день небо снова затягивали тучи, и дождь начинался заново.

На протяжении всего сурового лета 1315 года неспокойная Атлантика приносила сильнейшие дожди, ломая плотины, размывая деревни и вызывая мощные наводнения, в результате которых гибли тысячи людей. В Йоркшире и Ноттингеме на низменностях образовались огромные внутренние моря. Рядом с английской деревней Мильтон проливной дождь затопил королевскую усадьбу. В некоторых районах сельскохозяйственные угодья были разрушены на долгие годы, а других местах – уничтожены навсегда.

Обнищавшие крестьяне, которые были вытеснены на самые неплодородные земли во время Обезлесенья двенадцатого века, были полностью разорены. Только в трех английских графствах было заброшено шестнадцать тысяч акров пахотной земли. «Шестеро землевладельцев погрязли в нищете», – писал один из жителей Шопшира. К концу лета эти шестеро превратятся в сотни тысяч. В начале 1315 года повсюду в Европе беднякам приходилось ютиться под деревьями и крышами хижин, слушая, как потоки дождя выбивают причудливые узоры на листьях и почве. Они ходили по полям и «паслись как скот», стояли вдоль дорог и просили милостыню, рыскали вокруг домов и таверн в поисках заплесневелых остатков пищи. Гостивший у друга французский нотариус встретил «большое количество людей обоих полов, босых, и многие, за исключением женщин, вовсе были без одежды». На севере во Фландрии один очевидец писал, что «крики, которые издавали бедняки, были настолько сильными, что, казалось, ими можно было сдвинуть с места камень».

Урожай 1315 года был самым плохим в истории. Пшеница и рожь не вызрели и пропитались водой, часть урожая овса, ячменя и полбы удалось спасти, но этого было очень мало. Выжившая кукуруза была напитана влагой и не вызрела на колосьях. На нижнем Рейне «начался рост цен на пшеницу, и изо дня в день цены росли все больше». Во французских летописях тоже упоминается «chierté» (высокая цена) на продукты питания «especiaument à Paris». В Лувене стоимость пшеницы за семь месяцев увеличилась на 320 процентов, в Англии пшеница, которая в 1313 году продавалась за пять шиллингов за кварту, всего два года спустя оценивалась в сорок шиллингов. Осенью в английской сельской местности бедняки едва могли свести концы с концами. Годовой запас ячменя, самого дешевого зерна, обходился семье в шестьдесят шиллингов, а средняя годовая заработная плата рабочего составляла половину этой суммы. Цены на бобы, овес, горох, солод и соль также выросли по сравнению с предыдущими периодами. Даже если какие-то продукты и были в наличии, то размытые водой мосты и дороги часто не давали возможности их доставить.

Первые зимние месяцы 1316 года принесли еще больше страданий. По мере того как еда дорожала, люди начинали есть птичий помет, домашних животных, заплесневевшую пшеницу, кукурузу и, наконец, отчаявшись, друг друга. В Ирландии, где темными дождливыми ночами повсюду эхом был слышен стук лопат и звук отрывания мяса от костей, голодные люди «извлекали тела мертвых из могил, снимали мясо с черепов и ели его». В Англии, где осуждали такое поведение ирландцев, друг друга ели только заключенные. «Воры, сидящие в тюрьме, – писал монах Джон из Трокелоу, – пожирали своих находящихся при смерти сокамерников». По мере того как голод усиливался, люди шли на отчаянные меры. «Некоторые люди из-за невыносимого голода поедали собственных детей», – писал один немецкий монах. Другой современник тех событий сообщал: «Во многих местах родители, убившие своих детей, а дети – своих родителей, пожрали их останки».

Многие историки считают, что рассказы о людоедстве преувеличение, но никто не сомневается, что отдельные случаи поедания человеческого мяса все же были.

Весной 1316 года стали фиксироваться случаи нарушения общественного порядка. В Броутоне Аньес Уолмот, Реджинальд Роджер, Беатрис Басс и Уильям Хорсман были изгнаны из деревни за кражу еды. В Уэйкфилде Адам Брей арестовал своего сына Джона за то, что тот забрал бушель овса с семейной фермы. В десятках других английских деревень вспыхивали ожесточенные споры по поводу сбора остатков урожая. В другие времена зерна, остававшиеся на пашне после жатвы, подбирали самые бедные крестьяне, но теперь из-за нищеты даже зажиточные крестьяне повсюду стояли на коленях на грязных полях и собирали неубранные зерна. Тем летом несколько крестьян поплатились своей жизнью в конфликтах по поводу оставшегося урожая. По мере нарастания напряженности люди начали хвататься за оружие, новыми инструментами крестьянина стали нож, меч, дубина и пика. Люди воровали еду или что-либо, что можно было выменять на еду, воровство процветало как в море, так и на суше. В связи с ежедневными случаями пиратства в апреле 1316 года встревоженный английский король Эдуард II дал указание своим матросам «давать отпор злоумышленникам, совершающим человекоубийство и другие чудовищные действия на море против подданных этого королевства и против иностранцев, прибывающих в королевство с провизией».

Дождь продолжался весь май и июнь 1316 года. В Кентербери толпы отчаявшихся людей собирались под мрачным, изборожденным тучами небом, чтобы помолиться о «скорейшем успокоении воздуха», но все было напрасно. В Броутоне ливневые дожди с такой силой прибивали пшеницу и ячмень к грязной земле, что стебли выглядели так, будто их пригладили утюгом. В Йоркшире заболоченные поля аббатства Болтон, измученные дождями, непрерывно лившими восемнадцать месяцев, полностью ушли под воду. Урожай ржи в 1316 году был на 85,7 процента ниже нормы. Второй подряд неурожайный год сломил сопротивление людей. Смерть от голода современники описывали как «самую жестокую и чудовищную», «преисполненную слезами», «самую неописуемую». Истощенные человеческие тела были везде – в полуразрушенных хижинах и на лесных полянах, они плыли лицом вниз по затопленным полям, неслись по городским рекам, торчали из гор грязи и лежали наполовину утопленные в земле под размытыми мостами. В Антверпене крепкие грузчики кричали по утрам на весь город: «Мертвых вынести на улицу!» В Эрфурте, Германия, лоснящиеся от дождя трупы бросали в грязную канаву перед городской стеной. В Лувене в тележках «отвозили трупы несчастных людей на новое кладбище за городом дважды или трижды в день». В Турне местный аббат Жиль Ли Мюизи жаловался, что «бедные нищие умирали один за другим».

Словно чувствуя человеческие страдания, животные в Европе тоже начали гибнуть в огромных количествах. Часть овец и крупного рогатого скота умирала от печеночной двуустки, другие, вероятно, от сибирской язвы. Но, наверное, самой распространенной причиной смерти была чума крупного рогатого скота – болезнь, при которой наблюдаются такие симптомы, как выделения из носа, рта и глаз, хроническая диарея и неконтролируемое желание постоянно испражняться. В дождливом июне и июле 1316 года повсюду, словно печальная музыка лета, слышны были измученные голоса умирающих животных, тщетно пытавшихся выжить на грязных пастбищах.

Непривычное питание, испорченная пища и низкая устойчивость к болезням в целом также стали причиной гибели многих людей. По-видимому, весьма распространено было отравление спорыньей – эрготизм, о котором один английский монах написал: «Это болезнь дизентерийного типа, возникающая из-за испорченной пищи, от которой у человека болело горло или начиналась сильная лихорадка». Однако это описание не вполне передает все ужасы эрготизма, который в Средние века назывался «огнем Святого Антония». Сначала грибок спорыньи, появляющийся в заплесневелой пшенице, поражает мышечную систему, вызывая болезненные спазмы, затем кровеносную систему, перекрывая кровоток и вызывая гангрену. В конечном итоге руки и ноги жертвы чернеют, разлагаются и отмирают, часто бывают галлюцинации, как при употреблении ЛСД. Если судить по голоду в Ирландии 1847 года, то можно предположить, что в Средние века наблюдался острый дефицит витаминов. В период с 1315 по 1322 год, когда дожди окончательно прекратились, у многих людей, должно быть, развилась деменция от пеллагры (дефицита ниацина) или слепота от ксерофтальмии (дефицита витамина А). Эпидемии тифа, вероятно, стали причиной смерти еще многих тысяч людей.

Особенно «везло» тем, кто умирал от голода, когда на конечной стадии заболевания кожа становилась чрезвычайно хрупкой и приобретала коричневый оттенок, начинался обильный рост волос на лице и гениталиях, а желание жить ослабевало.

Джон Гилберт, чье имя исчезает из записей деревни Бруотон после 1314 года, возможно, умер именно такой смертью. Спустя несколько месяцев блужданий сквозь туман и дождь Джон, обросший и с глазами мертвеца, наверное, сел однажды в поле, посмотрел в небо и, как и тысячи других европейцев его поколения, решил, что бороться дальше больше не было никакого смысла.

«Великий голод», общее название для всех неурожаев, был огромной человеческой трагедией. В Англии умерло полмиллиона человек, примерно от 10 до 15 процентов городских жителей Фландрии и Германии не пережили это несчастье, так же как и большое, но неизвестное точно количество сельских жителей Европы.

Однако Великий голод, хоть и был разрушительным, был всего лишь предвестником грядущих ужасных событий.

Люди, пережившие Черную смерть, видели прямую связь между чумой и недоеданием, точно так же, как мы, современники, видим связь между курением и раком легких. Флорентиец Джованни Морелли объяснял пятидесятипроцентную смертность от чумы в городе сильным голодом, случившимся в центральной Италии годом ранее. По его словам, в сельской местности хлеба не было у двадцати человек из ста. «Подумайте, как истощен был их организм». Француз Симон Кувин назвал недоедание служанкой чумы. «Тот, кто ел плохую, непитательную пищу, пал жертвой дыхания болезни», – замечал он. Однако многие современные историки ставят под сомнение связь между чумой и недоеданием. На каждый такой пример, типа Флоренции, они приводят контрпример, где потери от Черной смерти были умеренными или даже легкими, несмотря на недавно случившийся голод. Критики также указывают и на другое несоответствие. В годы между Великим голодом и чумой качество питания людей по факту несколько улучшилось. Отсюда возникает вопрос: как в таком случае питание могло стать предрасполагающим фактором для заражения Черной смертью?

Однако, возможно, критики не смогли найти связь между чумой и недоеданием, потому что они просто не там искали. Региональные вспышки болезни, которые произошли после Черной смерти – эпидемии 1366–1367 гг., 1373, 1374, 1390 и 1400 гг. – все они возникали в периоды острой нехватки продуктов питания. Более того, глубокое недоедание в годы Великого голода могло сделать миллионы европейцев более уязвимыми перед Черной смертью. «Голода в течение трех лет достаточно для того, чтобы сформировать долгосрочные разрушительные последствия для будущего благополучия новорожденных детей», – говорит историк из Принстона Уильям Честер Джордан, отмечающий, что неполноценное питание часто препятствует правильному развитию иммунной системы, в результате чего молодые люди на протяжении всей жизни подвержены болезням.

«Можно сделать вывод, – заявляет профессор Джордан, автор исследования о Великом голоде, – что высокую смертность от Черной смерти стоит объяснить следующим: люди, которым во время чумы было больше тридцати и сорока лет, в период голода 1315–1322 годов были маленькими детьми, а значит, они более подвержены развитию болезни, чем те, кто был во время голода уже взрослым или родился после него».

Выводы профессора Джордана основаны на данных о животных, однако недавнее исследование, проведенное британским ученым, доктором С. Э. Муром, показывает, что недостаточное питание плода в утробе матери также является фактором, влияющим на развитие иммунной системы человека. Изучая группу молодых африканских взрослых, доктор Мур обнаружил, что люди, рожденные в «недостаточно питательный голодный сезон» (зима и ранняя весна), в четыре раза чаще умирают от инфекционных заболеваний, чем взрослые, рожденные в «обильный сезон сбора урожая». В заключение своего доклада доктор Мур пишет: «Другие данные из литературы также подтверждают гипотезу о том, что задержка внутриутробного развития (вызванная в этом случае недостаточным питанием матери) замедляет деление клеток в течение сенситивных периодов в развитии иммунной системы. При таком развитии событий ранние повреждающие факторы могут быть «запрограммированы» и в дальнейшем будут оказывать постоянное влияние».

Связь между Великим голодом и Черной смертью подтверждается одним историческим свидетельством, а именно количеством смертельных случаев от чумы. Области, где в результате голода умерло большое количество детей, меньше пострадали от Черной смерти, потому что там проживало меньшее количество уязвимых взрослых в популяции, а именно взрослых с врожденно дефектной иммунной системой. Модель смертности в средневековой Фландрии как раз соответствует этой парадигме. В регионе, где во время Великого голода погибло очень много детей, от чумы умерло меньше людей, чем во многих соседних областях.

Дисбаланс между количеством еды и населения был не единственным фактором риска возникновения заболеваний в условиях Средневековья. Задолго до того, как погода стала портиться, земля истощилась, а зерно покрылось плесенью и грибком, жители континента стали производить больше мусора, чем могли утилизировать. Около 1200 года типичный средневековый город буквально утопал в нечистотах, а в десятилетия после экономического подъема ситуация, вероятно, ухудшилась еще сильнее, поскольку тысячи обездоленных крестьян направились в города Европы, прихватив с собой и животных. К третьему десятилетию четырнадцатого века мусора на средневековой улице стало так много, что люди были вынуждены буквально браться за оружие. Однажды утром в 1326 году один разгневанный лондонский торговец поругался с разносчиком, который выбросил несколько шкур угря в переулок возле его магазина.

– Подними угря, – потребовал торговец.

– Нет, – ответил разносчик.

Завязалась драка, в ход пошли ножи. Мгновение спустя разносчик лежал мертвым посреди улицы.

По мере ухудшения состояния санитарии росло общественное возмущение. Люди негодовали по поводу открытых скотобоен и забитых уличных ливнестоков, а еще больше – по поводу скоплений черных крыс, которые вольготно чувствовали себя среди всей этой грязи. Англо-французский словарь четырнадцатого века иллюстрирует, насколько вездесущим был этот грызун в Средние века. «Сэр, – так звучит один отрывок, – я осмелюсь сказать, что здесь Вам будет хорошо и комфортно, за исключением того, что здесь имеется большая стая крыс и мышей». Средневековые люди знали, что крыса – опасное животное. Довольно популярны были средства против грызунов. Широко использовались «чемерица за два пенса» и «лепешки из клейстера и порошкообразного аконита». Однако чего люди не знали, так это то, что Rattus rattus, черная крыса, являлась разносчиком человеческой чумы.

Кажется, что следующие примеры не имеют ничего общего с подлинной историей, однако можно предположить, что и в них есть доля правды. Средневековые народы обладали отличными наблюдательными способностями. Во время вспышки эпидемии в античные времена римский генерал-губернатор Испании предлагал щедрые дары местным охотникам за крысами. Фольклор средневековой и ранней современной Индии и Китая также содержит несколько ссылок на связь между Rattus rattus и Y. pestis. Примером является индийская легенда о прекрасной принцессе из Пенджаба.

Однажды, прогуливаясь по двору, принцесса увидела зараженную крысу, передвигавшуюся шатающейся походкой. «Брось ее кошке», – приказала она. Слуга схватил больную крысу за хвост и бросил ее любимой кошке принцессы. Та быстро набросилась на животное, затем так же быстро расправилась с ней и убежала прочь. Несколько дней спустя кошку нашли мертвой возле спальни принцессы. На следующий день умер слуга, который подобрал крысу, затем один за другим умерли остальные слуги, пока в живых не осталась только принцесса.

Несколько веков спустя китайский поэт Ши Тао-нань написал оду об отношениях между Rattus rattus, Y. pestis и человеком.

Европейцы впервые узнали о биологической взаимосвязи между Y. pestis и Rattus rattus во время Третьей пандемии чумы конца девятнадцатого века, когда крыса (наряду с блохой) была идентифицирована как ключевой агент чумы человека. В последующие годы ученые выяснили многое о Rattus, включая ее возраст и происхождение. Черная крыса впервые появилась в Азии, возможно, в Индии, где-то перед последним Ледниковым периодом. Ее вес составляет от 100 до 300 граммов, и это всего лишь половина размера ее двоюродной сестры, норвежской серой крысы – также важного переносчика человеческой чумы. Но Rattus с лихвой компенсирует свои скромные размеры невероятной способностью к размножению. Было подсчитано, что две черные крысы, размножающиеся непрерывно в течение трех лет, могут дать 329 миллионов потомков, если никто из их потомства не погибнет и будет размножаться дальше (к счастью, здесь слишком много «но»).

Rattus также обладает еще несколькими замечательными качествами, которые делают ее опасным переносчиком болезней. Одним из них является ловкость. Черная крыса может подпрыгнуть почти на метр вверх из положения стоя, упасть и не пораниться с высоты полутора метров, карабкаться почти по любым поверхностям, в том числе по отвесной стене, протиснуться в отверстия шириной меньше сантиметра и проникнуть почти на любую поверхность. Слово «грызун» происходит от латинского глагола rodere, что означает «грызть», и благодаря внушительным челюстным мышцам и способности втягивать губы в рот (что позволяет резцам свободно работать) Rattus может прогрызть свинцовую трубу, не затвердевший бетон и кирпич-сырец.

Осторожность также делает Rattus коварным вектором чумы. Черная крыса обычно передвигается ночью, всегда выстраивает путь отступления к своей норе и проводит тщательную разведку. По крайней мере, эта особенность ее поведения частично изучена. Во время поиска пищи одна молодая крыса наблюдает за тем, как проводит разведку ее мать. Она бежит на метр впереди, останавливается, пока мать не догонит ее, а затем ждет, пока та не осмотрит путь дальше. Только получив от матери успокаивающий толчок, молодая крыса идет дальше. У крыс есть еще одна довольно необычная человеческая черта: они умеют смеяться. У молодых крыс ученые наблюдали смех – у грызунов это скорее урчание – во время игры или если их щекотали. Rattus по своей природе очень оседлый зверь. Городская крыса может заинтересоваться тем, что лежит на другой стороне улицы, но исследования показывают, что она не станет переходить улицу, чтобы проверить это. Городские крысы всю жизнь живут в одном городском квартале. Диапазон обитания сельских крыс ненамного больше – в пределах мили или около того. Однако если бы Rattus панически боялась дальних путешествий, то она была бы такой же редкостью в Азии, как комодский варан. Но черные крысы способны перемещаться на дальние расстояния, и это еще раз подчеркивает роль торговли и экологических неурядиц в распространении чумы.

Например, иногда целое сообщество черных крыс может покинуть место своего обитания и мигрировать на сотни километров. Исследования показывают, что отказываться от своего оседлого образа жизни крыс заставляет поиск зародышей зерна – и, возможно, именно витамин Е, содержащийся в них. В нормальных условиях миграции крыс происходят нечасто, но в условиях экологической катастрофы можно предположить, что они могут стать обыденностью.

Когда расстояния выходят за пределы диапазона нескольких километров, Rattus рассчитывает на своего давнего спутника – человека. Крыса-безбилетник – самый настоящий путешественник без документов. При проведении современных исследований ее удалось обнаружить в самолетах, в карманах пиджака, в задней части трейлеров-дальнобойщиков и в мешках, перевозимых вьючными лошадьми с Явы. Торговля также помогала Rattus другим, более тонким, но очень важным способом. В дикой природе популяции крыс увеличиваются нестабильно, природа может замедлить их рост длительным периодом плохой погоды и отсутствием достаточного количества пищи. Появление караванов верблюдов, вьючных лошадей, кораблей, а позже поездов, самолетов и грузовиков ослабило этот механизм сдерживания. С появлением торговцев крыса, обладающая высокой степенью приспосабливаемости, смогла мигрировать в те места, где было много еды.

Дата прибытия Rattus в Европу является источником противоречий. Некоторые ученые считают, что черные крысы впервые появились на Западе во время Крестовых походов, то есть где-то в двенадцатом веке. Тем не менее в эту точку зрения не укладываются Юстинианова чума и римские статуи крысоподобных существ, которые датируются, по крайней мере, первым веком нашей эры. Более правдоподобна теория французского биолога доктора Ф. Одуана-Рузо, которая датирует прибытие Rattus незадолго до рождения Христа. Учитывая склонность крысы к передвижениям с торговцами, ее точкой входа могли быть пустыни Великого шелкового пути или высокогорные перевалы Центральной Азии, где время от времени встречались представители Рима и Китая, или торговый пост римлян на побережье Индии.

Двумя важными датами в европейской истории черной крысы являются шестое столетие, когда Юстинианова чума уничтожила грызунов и людей в бассейне Средиземного моря, и 1000 год, когда возрождающийся христианский мир начал производить достаточное количество пищи и отходов, чтобы справиться с крупным демографическим подъемом. Триста лет спустя перенаселенность, городские стены и примитивная санитария превратили средневековый город в рай для черной крысы.

Свиньи, крупный рогатый скот, куры, гуси, козы и лошади бродили по улицам средневековых Лондона и Парижа так же свободно, как по переулкам деревушки Броутон. Средневековые домовладельцы должны были поддерживать порядок перед своими домами, включая уборку навоза животных, но большинство городских жителей были такими же халатными, как Уильям Э. Коснер, житель лондонского пригорода Фэррингдон-Визаут. На Коснера была подана жалоба на то, что люди не могли пройти мимо его дома «из-за вони конского навоза и мочи».

На самых захудалых средневековых улицах атмосфера скотного двора напоминала поле битвы. Часто животных бросали прямо там, где убивали, оставляя разлагаться под летним солнцем, их тела терзали крысы, а соседские дети вытаскивали кости из гниющих волов и коров и вырезали из них игральные кубики. Муниципальный ловец собак, который редко убирал тела животных, и цирюльник, который любил проливать кровь своих пациентов не где-либо, а прямо на улице перед своей практикой, также внесли свой вклад в создание убогой атмосферы, напоминающей утро после битвы.

Наряду с ловцами собак и цирюльниками другим большим союзником черной крысы в городе был средневековый мясник. В Париже, Лондоне и других крупных городах животных убивали прямо на улице, и поскольку мясники тоже редко убирали за собой, в большинстве городов район мясников, наводненный останками животных, представлял собой картины ужасов в стиле Гойи. Реки крови просачивались в близлежащие сады и парки, а под окровавленными сапогами мясников валялись груды из сердец, печени и кишечника, привлекая рой крыс, мух и уличных бродяг.

Но больше всего грязи в городе было, вероятнее всего, от ночных горшков. Люди ленились спускаться на один-два пролета вниз по лестнице, особенно холодной, дождливой ночью. Поэтому в большинстве средневековых городов жители просто открывали окно, три раза кричали: «Поберегись!» и надеялись, что содержимое горшка не попадет на прохожих. В Париже, в котором проживало 210 тысяч жителей, с утра до ночи клич о ночном горшке эхом разносился по городу, смешиваясь с непристойным хохотом проституток на острове Сите и жалобными криками животных, идущих на бойню у башни Сен-Жака на Правом берегу.

Ни в одном из древних городов не было чисто, однако во времена античности в больших городских центрах применялись несколько оригинальных методов очистки. Этруски, например, строили большие подземные дренажные системы для удаления мусора и экскрементов, а римские акведуки, идущие из сельской местности, обеспечивали каждого жителя города достаточным количеством воды – свыше тысячи литров в день. В эпоху Средневековья также были изобретены некоторые чудеса санитарии, в том числе система уборных в монастыре в Дареме, Англия, которую один восхищенный посетитель описывал так: «Каждое сиденье и перегородки в уборной были расположены так, что один монах не мог видеть другого. И для прихожан было столько же мест, сколько маленьких окошек в стене, чтобы сидящим на этих местах было светло». У системы также был подземный «водоток», который смывал отходы из уборной в близлежащую реку.

Хотя во многих средневековых городах были государственные санитарные системы, ни одна из них не приблизилась по эффективности к системе Дарема. Обычная городская система представляла собой неглубокие открытые стоки, расположенные на небольших жилых улицах, ведущие к сети более крупных центральных стоков, которые, в свою очередь, шли к главной точке сброса отходов – обычно это была большая река, такая как Темза или Сена. Там, где это было возможно, течение местных рек направляли в нужную сторону для промывки сточных труб, но поскольку не в каждом городе такое было реализуемо, большинство систем очищалось только за счет силы гравитации и дождевой воды. В теории поток воды должен был выталкивать отходы через идущие под уклон водосточные желоба к точке сброса в реку. Но сухая погода была неблагосклонна к этой схеме. Скопления фекалий, мочи и пищи собирались в желобах, обеспечивая крыс отличным пропитанием. Иногда случавшиеся сильные ливни не сильно помогали. Даже хороший дождь редко проталкивал отходы дальше чем до соседнего района. Тем не менее бо́льшая часть отходов все же попадала в конечную точку очистной системы и превращала городскую реку в настоящую помойку. После прогулки по берегу зловонной Темзы ужаснувшийся Эдуард III выразил возмущение по поводу «навоза, мусора и прочей грязи» на берегу.

В Лондоне помимо самой канализационной системы были еще муниципальные санитарные рабочие. В каждом городском квартале был штат инспекторов, которых называли «бидлами» и «унтер-бидлами», по аналогии с героями произведений Диккенса. Эти инспекторы ходили по средневековым улицам и разузнавали, подсматривали, разнюхивали и допрашивали: убрали ли хозяева мусор от фасадов домов? Чисто ли было в переулках? Зажиточные лондонцы часто строили над переулками крытые уборные, подвешивая их «на двух балках, проложенных от одного дома к другому». Для владельца такой уборной это значило, что он мог больше не выносить свой горшок холодной ночью, однако его соседям по переулку доставалась куча навоза, смесь ужасных запахов и рой мух (крысы обычно не питаются человеческими отходами). Бидлы и унтер-бидлы как раз таки фиксировали такие случаи санитарного пиратства. За год до того, как в Англию пришла чума, двоих злоумышленников арестовали за то, что те скидывали свои отходы в подвал ничего не подозревающего соседа.

В подчинении у бидлов были «грабельщики», люди, которые непосредственно делали уборку. Они очищали водосточные желоба, убирали трупы мертвых животных, мусор с улиц и переулков и выкидывали его в Темзу или в другие места сброса, такие как Ривер Флит.

У бидлов и грабельщиков в средневековом Лондоне была не только самая грязная работа, но и самая неблагодарная. В 1332 году на одного бидла в районе Криплегейт было совершено нападение. Преступник, желая обидеть бидла не только физически, но еще и морально, украл его тележку. Несколько лет спустя две женщины в Биллингсгейте с такой жестокостью обругали работавших на улице грабельщиков, что муниципальные власти приказали арестовать их. Действительно, если судить по современным меркам, средневековый Лондон, похоже, был втянут в гражданскую войну между низшими сословиями на почве санитарии. С одной стороны, были негодяи, такие как бранящиеся женщины из Биллингсгейт и Уильям Э. Коснер, король мусора в районе Фаррингдон Визаут. С другой стороны, король Эдуард III, который негодовал: «Грязь выбрасывается из домов днем и ночью». Нервный мэр города пытался смягчить эти вспышки королевского гнева с помощью ряда игнорируемых практически всеми законов о санитарии. Бидлы, унтер-бидлы и грабельщики были глубоко оскорблены отношением горожан, а разгневанные горожане и жестокие владельцы лавочек – беспределом чиновников.

Зернохранилища, поля овса и ячменя, а также большое количество домашних животных способствовали распространению крыс в средневековой сельской местности, а архитектура сельской Европы, возможно, сделала крестьян особенно уязвимыми для острых зубов этого животного. Большинство крестьянских хижин было построено из веток и штукатурки, это была своего рода средневековая версия древесноволокнистой плиты. Сначала ветки переплетались между собой в виде решетки, а затем по получившейся решетке размазывалась штукатурка. Конструкция была настолько ненадежной, что один несчастный английский крестьянин однажды утром за завтраком был убит попавшим в стену его дома копьем, которым кто-то неудачно прицелился.

Вспышка чумы в начале двадцатого века в египетской деревне Садар-Базар подчеркивает еще один благоприятствующий крысам аспект крестьянской жизни. Подсчет крыс в деревне показал, что в семьях, где спали в одном помещении со своими домашними животными, приходилось больше крыс на одно домохозяйство (а точнее 9,6), чем в семьях, которые этого не делали – показатель был 8,2.

Греки, у которых был культ тела, считали чистоту главной добродетелью, а римляне ценили гигиену настолько высоко, что их общественные бани были похожи на храмы. В термах Диоклетиана «самый бедный римлянин мог за небольшую плату ежедневно наслаждаться присутствием в месте, которое могло бы вызвать зависть азиатских королей», – писал Эдуард Гиббон. Однако ранние христиане, считавшие самоотрицание главнейшей добродетелью, считали купание если не пороком, то по крайней мере искушением. Кто знает, какие нечистые мысли могут прийти в голову человеку, лежащему в ванне с теплой водой? Принимая во внимание эту опасность, святой Бенедикт говорил: «Тем, кто здоров, особенно молодым людям, купание разрешается лишь изредка». Святая Агнесса последовала этому совету и умерла, ни разу не помывшись.

Религиозные предрассудки в отношении купания смягчились в позднем Средневековье, хотя и этого было недостаточно, чтобы значительно улучшить стандарты личной гигиены. Екатерина Сиенская, родившаяся в 1347 году, также никогда не мылась, хотя самым большим ее достижением можно считать ее способность месяцами не испражняться (как сообщали очевидцы). Святой Франциск Ассизский считал воду даром Бога. По его мнению, она была слишком драгоценной, чтобы тратить ее, и поэтому сам весьма нечасто совершал омовения. Миряне же сопротивлялись мытью по менее возвышенным причинам. Одна средневековая жительница по имени мисс Мэннерс говорила о купании как о способе быть «цивилизованным и вежливым по отношению к другим». Но в реальности обывателю было легче вымыть по утрам только лицо и руки, так же как и выбросить из окна полный ночной горшок, вместо того чтобы несколько раз спускаться по лестнице. Меняли одежду средневековые жители тоже нечасто. Вот, к примеру, одна расхожая фраза, встречающаяся в англо-французском словаре XIV века: «Привет! Меня так кусают блохи!»

Без сомнения, основным переносчиком Черной смерти среди насекомых была X. cheopis, крысиная блоха, но, учитывая состояние средневековой культуры тела, весьма вероятно, что Pulex irritans, человеческая блоха, также сыграла не последнюю роль в распространении средневековой чумы.

От Каффы до Вьетнама и Афганистана никакая человеческая деятельность не была более тесно связана с чумой, чем война, и мало какие века были такими же жестокими, как четырнадцатое столетие. За десятилетия до чумы шотландцы убивали в войнах англичан, англичане – французов, французы – фламандцев, а итальянцы и испанцы – друг друга. Более того, в течение тех жестоких десятилетий коренным образом изменилась сама сущность войны. Армии становились больше, сражения – кровопролитнее, все чаще в них страдало мирное население и подвергалось разрушению их имущество – и каждое изменение способствовало тому, что средневековое поле битвы и средневековый солдат становились более эффективными агентами болезней.

Различные историки связывают начало Военной революции позднего Средневековья с разными событиями. Возможно, все началось в один жаркий июльский день 1302 года на лугу за пределами фламандской деревни Кортрейк. Утром большая французская группа кавалеристов, направлявшаяся в Кортрейк для освобождения своих находящихся в осаде товарищей (Фландрия в четырнадцатом веке являлась французским владением), натолкнулась на проход, заблокированный несколькими батальонами непоколебимых фламандских лучников и пикинеров, одетых в шлемы в виде раковин для мытья посуды и сетчатую броню.

Вскоре после полудня французский главнокомандующий Роберт из Артуа приказал атаковать фламандцев, и его кавалерия – величественные рыцари-воины «августейшего и суверенного дома Франции» – с флагами, развевающимися на ветру, двинулись вперед по высокой траве. Форсировав небольшой ручей на полпути к лагерю противника, французы ускорили темп наступления. Мгновение спустя раздался оглушительный грохот, и безоблачное июльское небо наполнилось тысячами фламандских стрел со стальными наконечниками. Через несколько секунд грохот повторился с новой силой, и несколько сотен французских лошадей врезались в линию фронта фламандцев на скорости тридцать километров в час. Согласно традиционной средневековой военной теории, несущаяся кавалерия должна была сбить фламандцев с ног, как кегли для боулинга, чтобы лошади смогли их затоптать, а всадники – добить копьями. Но в Кортрейке боги войны изменили правила. Вместо того чтобы пробить линию обороны фамандцев, французы разбились об нее, как морская волна об утес, и рассыпались, как Шалтай-Болтай, на части – лошади отдельно, люди отдельно.

Открытие, что пехота, хорошо вооруженная и решительная, может победить кавалерию, королеву поля битвы – открытие, подтвержденное в нескольких последующих битвах, – произвело революцию в средневековой военной стратегии и, как и большинство революций, стало причиной нескольких непредвиденных последствий. Во-первых, средневековые командиры стали выше ценить роль пехоты. Затем, обнаружив, что содержание пехотинцев обходится в полевых условиях намного дешевле – пять или шесть лучников и пикинеров стоят примерно столько же, сколько один кавалерист, – военачальники стали увеличивать размеры средневековой армии. А поскольку армии росли, сражения делались более масштабными и кровопролитными. Теперь важным стало не только то, что все большее количество людей оказывалось задействованными в войне – резко возросло и количество насилия. С одной стороны, пехота, состоявшая по большей части из крестьян, менее охотно соблюдала рыцарские правила, особенно в бою с вражеской знатью. Поскольку стресс, в том числе стресс, полученный в бою, ослабляет функцию иммунной системы, одним из последствий более масштабных и жестоких войн, возможно, стало увеличение числа уязвимых к болезням людей. Также с определенной долей уверенности можно предположить, что большие армии становились местом сосредоточения перепачканных в пыли и крови людей и мусора, привлекавших большое количество крыс и блох.

Шевоше, второе крупное военное новшество четырнадцатого века, появилось для решения главной военной дилеммы эпохи: как армия может сломать осаду? «Замок вряд ли можно взять в течение года, и даже если он в конце концов сдастся, все равно расходы на содержание короля и его подданных будут больше, чем стоит само завоевание», – писал Пьер Дюбуа, влиятельный военный мыслитель XIV века. Решение вопроса с осадой Дюбуа изложил в «Доктрине об успешных походах и быстрых войнах», в которой он предлагал сосредоточиться не на армии врага. Атакуйте мирных жителей, утверждал Дюбуа, и ваш противник будет вынужден покинуть свою укрепленную позицию и выйти на защиту своего народа. Так появилась стратегия шевоше. Идея организовывать крупные рейды в сельскую местность врага с целью поиска и уничтожения мирного населения была не такой уж новой, как ее представлял Дюбуа. Эта практика была опробована ранее, в 1066 году, норманнами против англичан. Мирные жители подвергались нападениям и еще раньше. «Если даже иногда простые и невинные люди страдают и лишаются своих вещей, значит, по-другому сделать невозможно», – говорил Оноре Бонет, высокомерно пожимая плечами.

Однако англо-французская Столетняя война – крупнейший, самый кровавый конфликт Средневековья – превратила шевоше в привычное и разрушительное оружие. Война началась в 1337 году, а за десятилетие до появления чумы в 1347 году англичане, ставшие настоящими профессионалами шевоше, стали применять эту тактику против соотечественников Дюбуа, уничтожая большое количество мирного населения. На протяжении 1340-х годов английские всадники, вооруженные острыми клинками, атаковали французские деревни, поджигали фермы и дома, насиловали и убивали мирных жителей и угоняли скот. В письме к своему другу итальянский поэт Петрарка, недавно посетивший находящуюся в состоянии войны Францию, несказанно удивился масштабам разрушений. «Повсюду жуткие разрушения, горе и опустошение, повсюду заброшенные, необрабатываемые поля, повсюду разрушенные и покинутые дома…повсюду оставались печальные отголоски нашествия англичан».

Еще больше трогает за душу рассказ французского короля Жана II об английском бесчинстве. «Многие люди убиты, церкви разграблены, тела уничтожены, а души загублены, девственницы обесчещены, уважаемые жены и вдовы опозорены, города, усадьбы и здания сожжены… Христианская вера деморализована, а торговля уничтожена. Эти войны принесли так много других бед и ужасных деяний, что о них нельзя рассказать, посчитать их или записать».

Хотя настоящее – не самое лучшее руководство к прошлому, некоторые исследования современного конфликта дают дополнительное понимание того, как война могла сделать средневековый мир более уязвимым для чумы. Предметом первого исследования, проведенного военными специалистами из США, является советская армия, сражавшаяся в Афганистане в 1980-х годах. Боевые потери русских в конфликте были довольно низкими – менее трех процентов, – но советская армия страдала от тяжелых заболеваний, особенно инфекционных. Трое из четырех солдат, сражавшихся в Афганистане – 75–76 процентов всей армии страны, – были госпитализированы по причине болезни. Некоторые солдаты болели даже бубонной чумой, но малярия, холера, дифтерия, инфекционная дизентерия, амебная дизентерия, гепатит и тиф были, во всяком случае, более распространенными.

Чем был обусловлен такой катастрофический уровень заболеваемости? Ответ кроется в самой природе военной службы. Согласно докладу исследователей, одним из важных факторов была военная гигиена. Среднестатистический русский солдат менял нижнее белье раз в три месяца, примерно с такой же периодичностью стирал свою форму и одеяла, пил неочищенную воду, не утилизировал мусор, испражнялся прямо возле своей палатки, а не в полевом туалете, и даже когда готовил на полевой кухне, мыл руки только после испражнения, когда офицер делал ему замечание. Важно отметить, что в докладе говорится, что боевой стресс, возможно, также сыграл роль в высокой заболеваемости. Как отмечалось ранее, стресс ухудшает функцию иммунной системы, снижая устойчивость к болезням. Это наблюдение, конечно, также относится и к мирным жителям, подвергаемым атакам мародерствующих армий.

Второе исследование американцев касалось Вьетнама, где в период между 1966 и 1974 годами примерно двадцать пять тысяч человек, большинство из которых были коренными вьетнамцами, заразились чумой. По данным медицинских чиновников армии США, одним из важных факторов, вызвавших вспышку заболевания, стали осадные условия на территории большей части страны. Зимой 1967 года группа американских врачей посетила одну из огневых баз. Там двадцать один человек болел чумой, и проверка быстро показала почему. Минометные и артиллерийские атаки Вьетконга переместили жизнь под землю. Солдаты – и во многих случаях их семьи – жили в грязных бункерах, чья теплая и влажная среда идеально имитировала нору грызунов. В ужасном состоянии находилась и личная гигиена. Никто не мылся, поскольку санитарные сооружения находились над землей, и по той же причине никто не пользовался полевыми уборными. Генуэзцам, осажденным в Каффе, и французам, осажденным в Кале накануне прихода Черной смерти, показались бы довольно знакомыми зловонные вьетнамские бункеры, заваленные человеческими фекалиями, остатками пищи и запятнанными кровью боевыми повязками. Работая в ужасных условиях, армейским врачам удалось спасти семнадцать заболевших чумой, но в четырех случаях болезнь была слишком запущенной, так что не помогли даже современные антибиотики.

Искоренение населения – еще одна особенность войны, связанная с тактикой шевоше и выходящая за ее пределы, – также оказало большую помощь Y. pestis во Вьетнаме. В 1969 году в деревне Донг Ха от эпидемии чумы пострадало более шестисот человек, большинство из которых были детьми. Опять же, армейские врачи США обнаружили повсюду крыс и блох, но на этот раз заражение вызвал дисбаланс ресурсов, а не осада. Маленькая Донг Ха неожиданно стала перевалочным пунктом для беженцев, направляющихся на юг из демилитаризованной зоны и на восток из Кхешани. Но в деревне не было санитарных ресурсов, чтобы справиться с таким потоком давно не мывшихся людей.

Конечно, невозможно сказать с точностью, как и в какой степени эти три фактора – война, голод и отсутствие санитарии – способствовали распространению Черной смерти, но с некоторой уверенностью можно утверждать, что к тому времени, когда Y. pestis покинула Каффу в конце 1346 или в начале 1347 года, Европа уже по горло стояла в воде, которая все прибывала и прибывала.