Вскоре прибыла делегация из деревни. Крестьяне уверили, что отец Гиргис все-таки решил благословить их на сотрудничество с нами. Первым делом нам требовались строители – каменщики, плотники, штукатуры. Эмерсон обрадовался аудитории; пусть он и отрицает это с пеной у рта, но мой муж питает неодолимую склонность к театральности.

Представление «Изгнание демонов» вышло у него на славу. Заунывным голосом распевая молитвы, он скакал по бывшему монастырю, а публика, раскрыв рты, таскалась за ним хвостом. Эмерсон был на вершине блаженства, даже не обратил внимания на то, что подвернул ногу во время своих «религиозных» скачек. Зрители наградили его восторженными овациями и наперебой уверяли, что полностью избавились от страхов перед ифритами и прочей нечистью.

Вскоре работа закипела, и я надеялась, что к темноте у нас будет крыша над головой, а под ногами – чистый пол. Мы сможем собрать походные кровати, расставить столы и стулья, навести уют.

Наши работники сторонились местных жителей, но осложнений можно было не бояться: Абдулла пользовался среди своих подчиненных непререкаемым авторитетом. Бок о бок с ним трудились четыре его сына самого разного возраста – от Фейсала, уже седого человека, сыновья которого достигли совершеннолетия, до совсем юного Селима, обаятельного парнишки четырнадцати лет. Судя по всему, Абдулла души не чаял в младшем сыне, да и вся семья обожала Селима. Заразительный мальчишеский смех и покладистый нрав сделали его всеобщим любимцем. С точки зрения египтян, Селим считался взрослым мужчиной и должен был вскоре обзавестись женой, тем не менее они с Рамсесом быстро нашли общий язык.

Некоторое время понаблюдав за мальчиком, я назначила его официальным надзирателем Рамсеса. Непригодность для этой роли Джона с каждым днем становилась все очевиднее. Он без конца пытался помешать Рамсесу заниматься безобидными вещами – например, вести раскопки, хотя для этого, собственно, малыш сюда и приехал, – и позволял ему куда более страшные, например пить сырую воду. Зато в прочих отношениях Джон оказался весьма полезен. Он с удивительной быстротой усваивал арабский и охотно общался с египтянами, в нем не было и следа островных предрассудков, свойственных британцам. Выметая песок из бывшей трапезной, которую мы решили сделать гостиной, я слушала болтовню Джона на ломаном, но вполне понятном арабском. Собеседники добродушно посмеивались над его ошибками.

В конце дня я вышла на улицу, чтобы проверить, как продвигается ремонт крыши, и увидела приближающуюся процессию. Верхом на ослах тряслись три человека. Изящную фигуру мистера Кэбота нельзя было не узнать. На другом осле сидел мужчина в таком же темном одеянии священника и шляпе-канотье. Лишь когда вереница подъехала ближе, стало ясно, что третьей была женщина.

При виде этого несчастного существа у меня сжалось сердце. Глухое платье с длинными рукавами из темного набивного ситца свело бы в могилу кого угодно. Пышные юбки целиком накрыли осла, из-под юбок торчали лишь голова и хвост бедного животного. Широкополая нелепая шляпка с высокой тульей, каких я не встречала лет десять, почти полностью скрывала лицо. Невозможно было даже определить, блондинка пожаловала к нам в гости или брюнетка, юная дева или дряхлая старуха.

Мистер Кэбот спешился первым.

– Вот и мы! – жизнерадостно воскликнул он.

– Вижу, – лаконично ответила я, благодаря небо и собственную догадливость за то, что отправила Эмерсона с Рамсесом осматривать место будущих раскопок.

– Имею честь, – продолжал мистер Кэбот, – представить моего уважаемого наставника преподобного Иезекию Джонса.

Наружность этой личности мало соответствовала благоговению, звучавшему в голосе молодого Кэбота. Иезекия был среднего роста, с мощными плечами и квадратным туловищем. Его рубленые черты скрывала окладистая борода. Над глазами нависали две черные лохматые гусеницы – брови толщиной в мой палец. Особой грациозностью Иезекия не отличался: неловко сверзился с осла и согнул в поклоне коренастое туловище. Но мне стало понятно восхищение Кэбота; когда его старший коллега заговорил. Голос Иезекии был прекрасен – чудесный баритон, напевный, звучный и глубокий, как голос виолончели. Правда, эта виолончель оказалась слегка подпорченной нелепым и уродливым американским выговором.

– Очень приятно, мэ-эм. Мы так по-оняли, вам нужна по-омощь. А это моя сестра Черити, она истинное Милосердие.

Особа в шляпе-трубе к этому времени уже спешилась, но я по-прежнему не могла разглядеть ее лицо, скрытое под черной вуалеткой. Бородатый братец обнял спутницу за плечи и подтолкнул ко мне, словно торговец, расхваливающий товар.

– Черити умеет много трудиться во славу Го-оспо-да, – продолжал он. – Скажите, что вам нужно делать, и она все сде-елает.

Меня пронзила дрожь негодования. Я порывисто протянула девушке руку.

– Очень приятно, мисс Джонс.

– Мы не по-ользуемся мирскими обращениями, – пропел Иезекия. – Брат Дэ-эвид все вре-емя об этом забыва-ает. Я понимаю, друг мо-ой, ты делаешь это из уважения...

– Так оно и есть, сэр, – виновато пробормотал «брат Дэвид».

– Но я не заслуживаю уважения, брат. Я всего лишь жалкий грешник, как и все остальные в этом самом грешном из миров. Мо-ожет, я сделал один лишний шажок по дороге к спасению, но все равно остаюсь таким же жалким гре-ешником.

От благостной улыбки Иезекии к горлу подкатила тошнота. Что за противный тип! Взять бы его за шкирку и хорошенько встряхнуть... Молодой Кэбот взирал на Иезекию с таким благоговением, что мне стало окончательно не по себе.

Черити замерла, сложив руки на животе и склонив голову. Девушка напоминала вырезанный из черной бумаги силуэт, безжизненный и лишенный индивидуальности. Безликий женский силуэт.

Я еще не решила, стоит ли мне приглашать гостей в дом, но Иезекия сделал это за меня. Он просто вошел. Я последовала за ним и с негодованием обнаружила, что этот наглец устроился на самом удобном стуле.

– А вы тут неплохо поработали, – похвалил он. – Как только вы закрасите языческое изображение вон на той стене...

– Языческое?! – воскликнула я возмущенно. – Это христианский образ, сэр! Два святых, если я не ошибаюсь.

– "Не со-отвори се-ебе языческого кумира", – напевно произнес Иезекия. Его мелодичный голос прокатился по пустому помещению, отразившись от древних стен.

– Прошу прощения, но мне нечем вас угостить. Как видите, мы еще не устроились.

Такая грубость была бы достойна самого Эмерсона. Переносная плита уже горела, и на ней весело пофыркивал чайник, так что моя ложь носила явный и умышленный характер. Но, как тут же выяснилось, грубостью брата Иезекию не проймешь.

– Как правило, я воздерживаюсь от алкоголя, – невозмутимо ответил он. – А вот от чашечки чая не откажусь. Давно из Рима? Я знаю, что вы, британцы, жить не можете без этого языческого города. Садитесь, мэ-эм. Наша возлюбленная се-ест-ра Черити позаботится о чае. Дава-ай, девочка, куда подевались твои хорошие манеры? Шляпку-то сними. Здесь и так темно, а я не хочу, чтобы ты что-нибудь пролила.

В комнате было вполне достаточно света, и разглядеть девичье лицо не составляло особого труда.

Красота девушки не соответствовала современным канонам. Она словно явилась из другой эпохи. Лицо было очень бледным, что не удивительно, если бедняжка все время разгуливает в этом дымоходе. Утонченные черты и совсем детское выражение делали ее похожей на маленькую девочку. Черити застенчиво посмотрела на меня, словно испрашивая дозволения, и я поразилась доброте и наивности, светившимся в ее глазах. Пышные темно-русые волосы были зачесаны назад и собраны в нескладный пучок, но несколько прядей вырвались на волю и ласкали нежные щеки.

Я улыбнулась Черити и обратила куда менее дружеский взгляд на ее братца.

– Здесь есть кому позаботиться о чае, Джон?

Я знала, что Джон стоит за дверью в ожидании распоряжений. Да-да, за дверью, ибо ее успели навесить, отделив трапезную от внутреннего дворика. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге возник Джон. Я испытала почти материнскую гордость. Джон мог служить замечательным примером молодого британца. Высоко закатанные рукава рубашки обнажали мускулистые руки Геркулеса, в лице читались сдержанное достоинство и готовность быть полезным.

Но ответа от него я так и не дождалась. Слова застряли у Джона в горле. Глаза его были прикованы к девушке.

У меня в голове вертелась фраза из мистера Теннисона, которая подходила к данному случаю с точностью стрелы, попавшей в центр мишени. «На меня обрушилось проклятье», – воскликнула леди Шалотт (не самый достойный пример для подражания), когда впервые увидела сэра Ланселота. Так же мог бы воскликнуть Джон, когда его взгляд упал на Черити, если бы имел склонность к виршам.

Интерес молодого человека не укрылся от девушки. Впрочем, поведение Джона было недвусмысленным до неприличия, для пущего эффекта ему оставалось разве что громким воплем оповестить всех о том, что внешность гостьи поразила его воображение. Черити зарделась и потупила взгляд.

Опущенные ресницы и румянец добили Джона. Как он сумел приготовить и подать чай, мне, честно говоря, неведомо: его глаза словно приклеились к девушке. Я полагала, что брату Иезекии поведение нашего Джона будет неприятно, но фарисей почему-то невозмутимо наблюдал за молодыми людьми, прихлебывал чай и помалкивал. Зато учтивость брата Дэвида пришлась как нельзя кстати. Юный Кэбот с неподражаемым юмором описывал, с какими сложностями ему и его коллегам пришлось столкнуться в деревне.

Я думала, что мне придется выпихивать Джона силой, но оказалось достаточно всего лишь пять раз громко повторить, что он свободен. После чего, шатаясь, бедняга вышел из комнаты. Дверь, однако, осталась приоткрытой.

Иезекия наконец выхлебал весь чай и встал.

– Нам надо возвращаться, – объявил он. – За Черити я вернусь на закате.

– Нет-нет! Очень благодарна за ваше предложение, и Черити – чудесная девушка, но мои люди со всем справляются. – Иезекия открыл было рот для возражений, но я повысила голос: – Если мне понадобится помощница, я найму ее в деревне. И ни в коем случае не допущу, чтобы эта юная леди превратилась в посудомойку.

Лицо Иезекии приобрело багровый оттенок. Прежде чем он смог выдавить хоть слово, Дэвид сказал:

– Дорогая миссис Эмерсон, ваша заботливость делает вам честь, но вы не понимаете наших воззрений. В честном труде нет ничего позорного. Я сам всегда с готовностью засучиваю рукава и беру в руки малярную кисть или швабру. И Черити, я знаю, придерживается того же мнения и согласится вам помочь.

– Да-да, с большой радостью! – Девушка впервые осмелилась заговорить. Голос ее был нежным, как ветерок, колышущий листву. А взгляд, который она обратила на молодого Дэвида, говорил красноречивее слов.

– Нет, – упорствовала я.

– Нет? – повторил Иезекия угрожающе.

– Нет.

Когда я говорю таким тоном, да еще сопровождаю свои слова грозным взглядом, ни один мужчина на свете, даже самый отчаянный храбрец, не отваживается мне перечить. А брат Иезекия вовсе не был храбрецом. И даже если был, то его учтивый спутник не позволил разгореться сваре.

– Тогда мы вас покида-аем, – пропел Иезекия и поклонился. – Надеюсь, наше предложение не было неправильно понято.

– Ничуть. Оно просто было отклонено. С благодарностью, разумеется.

– Гм... Ладно, раз вы так хотите. До свида-ания. Увидимся в церкви на воскресной слу-ужбе.

Это было утверждение, а не вопрос, поэтому я не стала отвечать.

– И с вашим слугой тоже, – Иезекия многозначительно покосился на приоткрытую дверь. – Для нас ва-аши британские социальные различия ничего не зна-ачат. Для нас все люди – братья в глазах Го-оспода. Мы с радостью примем сего молодого челове-ека.

Я крепко ухватила брата Иезекию за локоть и вывела на улицу.

Глядя им вслед, я чувствовала, как меня снова захлестывает негодование. Девушка покорно брела позади мужчин, словно существо низшей касты. Я даже ногой топнула, что было совершенно бессмысленно, только в песке увязла. Этот треклятый попик не только был религиозным фанатиком и невоспитанным хамом, он еще служил сводником у своего бога. Заметив интерес Джона к Черити, брат Иезекия тут же смекнул, что может заполучить в ряды своих последователей еще одного новообращенного. Я почти жалела об отсутствии Эмерсона. Уж он бы схватил этого мерзавца за шиворот и вышвырнул за дверь.