Мне не терпелось поведать Эмерсону, что теперь у нас есть шанс разоблачить шайку грабителей, промышляющую древностями. Но когда мы с Рамсесом и Бастет добрались до гостиницы, я с удивлением обнаружила, что ненаглядного супруга там еще нет. Эмерсон не настолько любил де Моргана, чтобы любезничать с ним полдня. Правда, в Каире у нас было немало друзей, возможно, он заглянул к кому-нибудь в гости и потерял счет времени.

Проведав Джона и убедившись, что он спит сном младенца, я распорядилась принести воды. Рамсеса следовало вымыть. При нормальных обстоятельствах нашего сына приходилось драить мылом и щеткой по три-четыре раза на дню, а уж сейчас... Базарная пыль, смешавшись с медом, оставила на чумазой физиономии причудливые разводы. Рамсес послушно удалился за плетеную ширму, где скрывались принадлежности для омовения. Какое-то время он плескался молча, а затем принялся напевать. Эту весьма досадную привычку сын усвоил, пока жил у дяди с теткой. Подобно своему отцу, Рамсес начисто лишен слуха. Монотонное и назойливое жужжание родного чада – тяжелое испытание для материнских чувств, а сейчас оно к тому же приобрело восточный колорит – в своих завываниях Рамсес подражал каирским бродячим певцам.

Внезапно песнопения были заглушены отдаленным, но весьма отчетливым рокотом. Шум становился все громче, явно приближаясь к нашим дверям. Из-за ширмы высунулась голова Рамсеса. Бастет быстро юркнула под кровать. Я приосанилась и сложила руки на коленях...

Дверь вздрогнула от удара, заходила ходуном и наконец с грохотом распахнулась. С потолка посыпалась штукатурка.

На пороге стоял Эмерсон. Лицо его было багрово, вены на лбу выпирали, словно канаты, с губ рвался звериный рык. Рык перерос в рев, а рев сложился в слова, весьма неприличные арабские слова.

Я инстинктивно зажала уши и мотнула головой в сторону Рамсеса, который с восторгом внимал «разговорной» арабской речи.

Выпученные глаза Эмерсона остановились на зачарованном лице сына. Усилием воли он умерил свой гнев и замолчал. Правда, в порядке утешения изо всех сил пнул бедную дверь. Ручеек штукатурки превратился в водопад, и на полу образовался небольшой могильный холмик. Эмерсон глубоко вздохнул, и я с тревогой посмотрела на пуговицы его рубашки: не хватало только провести вечер с иголкой в руках. Но на сей раз обошлось, пуговицы уцелели. Что ж, и на том спасибо.

– Э-э... – заговорил Эмерсон, и речь его отличалась редкой выразительностью, – гм-м... Кхааа! Здравствуй, мой мальчик. Амелия. Приятно провела утро?

– Оставь в покое дежурные любезности! – сурово ответствовала я. – Выкладывай, Эмерсон, пока тебя не разорвало. Только, если можно, литературным языком.

– Нельзя! – заорал мои дорогой супруг. – Как обойтись без доброй порции отборных ругательств, рассказывая об этом мерзавце, об этом олухе царя небесного, об этом... де Моргане!

– Он отказался выдать лицензию на раскопки в Дахшуре?

Эмерсон пнул стул, и тот весело порхнул к противоположной стене. Рамсес проводил стул восторженным взглядом. Из-под кровати высунулась кошачья морда и тут же исчезла.

– Он сам пожелал копать в Дахшуре! Этот посланник ада имел наглость заявить, что я слишком поздно обратился за разрешением.

Я открыла рот, но не успела издать ни звука. Эмерсон прожег меня яростным взглядом:

– Пибоди, если ты опять собираешься сказать, что предупреждала меня, я... я... разнесу кровать в щепки!

– Хорошо, – смиренно согласилась я, – если тебе от этого полегчает, можешь изрубить хоть всю мебель. Но нечего возводить на меня поклеп. Ты прекрасно знаешь, что я никогда, ни единого разочка ничего подобного не говорила!

– Никогда?! – Казалось, Эмерсона сейчас хватит удар.

– Никогда?! – писклявым эхом отозвался Рамсес. – Мамочка, а сегодня утром? А вчера в поезде? И позавчера, когда папа забыл...

– Рамсес! – Эмерсон послал отпрыску укоризненно-нежный взгляд. – Зачем обвинять мамочку в смертных грехах и поносить последними словами? Извинись немедленно.

– Прими мои извинения, мамочка, – безропотно подчинился Рамсес. – Я не хотел тебя обидеть. Кроме того, ты была шовершенно права, когда шказала папе...

– Достаточно, Рамсес, достаточно!.. И прекрати шепелявить!

Последовавшее молчание напоминало затишье после бури, когда листва безвольно повисает в неподвижном воздухе, а природа словно переводит дух. Эмерсон без сил опустился на кровать и вытер вспотевший лоб. Его лицо постепенно приобрело нормальный оттенок, губы дрогнули в улыбке.

– Вы ждали меня к обеду? Очень приятно, мои дорогие. Немедленно идем есть.

– Сначала мы должны обсудить сложившееся положение.

– Конечно, Амелия. Обсудим за обедом.

– Ну уж нет! «Шепард» – это респектабельный отель, и кричать полагается за закрытыми дверями. Постояльцы, которые выкрикивают непристойности и швыряют об пол тарелки...

– Понятия не имею, где ты набралась подобных мыслей, Амелия, – обиженно поджал губы Эмерсон. – Я никогда не выхожу из себя и никогда не повышаю голос. А вот и наша красавица Бастет. Какой на ней симпатичный ошейник. Что она делала под кроватью?

Бастет отклонила приглашение Рамсеса пообедать (вряд ли нужно говорить, что прихватить с собой кошку было его собственной инициативой), поэтому в ресторан мы отправились втроем. Напускное спокойствие Эмерсона не могло меня обмануть: удар был жестоким, разочарование – тяжелым, и я чувствовала себя не многим лучше его. Разумеется, Эмерсон сам виноват, что не поступил так, как предлагала я, но, будучи особой великодушной, я не стану ему напоминать об этом, по крайней мере за обедом. После того как мы устроились за столиком и сделали заказ официанту, я заговорила:

– Возможно, мне удастся уломать мсье де Моргана. В конце концов, он ведь француз и довольно молод; его галантность общеизвестна...

– И не только галантность, – проворчал Эмерсон. – Держись от него подальше, Амелия. Думаешь, я забыл его гнусности?

Гнусности мсье де Моргана заключались в том, что однажды он поцеловал мне руку и отпустил в мой адрес стандартный французский комплимент. Однако меня тронуло предположение Эмерсона, что каждая особь в штанах имеет на меня виды. Пусть это и было величайшим заблуждением, но весьма приятным заблуждением.

– А что он сделал? – заинтересовался Рамсес.

– Неважно, мой мальчик, подлые и невозможные гнусности, вот что он сделал, – нравоучительно ответил Эмерсон. – Де Морган француз, а французы все как один мерзавцы! Когда речь идет о дамах или древностях, им нельзя доверять. Я не знаю ни одного француза, который имел бы представление, как надо проводить раскопки.

Заметив, что Эмерсон уселся на любимого конька, и видя, как в глазах Рамсеса тлеет надежда побольше разузнать о французских гнусностях, я поспешила перевести разговор на более безопасную и более любопытную тему:

– Хорошо, Эмерсон, если не хочешь, беру свое предложение обратно. Но что нам теперь делать? Полагаю, у него нашлось для тебя какое-то другое место?

Щеки Эмерсона потемнели.

– Держи себя в руках, – взмолилась я. – Глубокий вдох, Эмерсон, глубокий выдох. Вдох, выдох, вдох... Неужели все так плохо?

– Хуже некуда, Пибоди! Ты знаешь, какое место этот убл... этот несчастный лягушатник имел наглость мне предложить? «Вы желаете получить пирамиды? – сказал он с мерзкой французской ухмылочкой. – Я дам вам пирамиды, дорогой мой. Мазгунах. Что вы скажете о Мазгунахе?»

Невинное название местности в устах Эмерсона прозвучало как проклятье.

– Мазгунах... – задумчиво повторила я. – Первый раз слышу. Где это?

Мое признание в собственном невежестве произвело ожидаемый терапевтический эффект. Эмерсон расслабился и с надеждой посмотрел на меня. Ему редко представлялся случай прочесть мне лекцию по египтологии. Однако на этот раз я не просто проявляла тактичность: название действительно было мне неизвестно. Когда же Эмерсон все объяснил, я поняла, почему до сих пор ничего не слышала о Мазгунахе и почему мой несчастный супруг пришел в такую ярость.

Мазгунах находится всего в нескольких милях к югу от Дахшура, от того места, на которое мы имели виды. Дахшур, Саккара, Гиза и Мазгунах – это древние кладбища Мемфиса, некогда великой столицы Древнего Египта, от которой ныне остались одни развалины. Все они совсем недалеко от Каира, и все могут похвастаться наличием пирамид, но две «пирамиды» Мазгунаха существуют лишь в виде груд известняка, едва возвышающихся над песком пустыни. Никто не удосужился их исследовать, потому что вряд ли там осталось хоть что-то интересное.

– Около этих мусорных куч есть еще и кладбища, относящиеся к более позднему периоду, – хмыкнул Эмерсон. – Де Морган упомянул про них с таким видом, словно это дополнительный стимул, а не помеха.

Слова «поздний период» для Эмерсона страшное оскорбление, поскольку его интерес к Египту начинается в 4000 году до Рождества Христова и заканчивается спустя 2500 лет. Все, что моложе 1500 года до нашей эры, его совершенно не интересует, а кладбища времен династии Птолемеев – будь то Александр Македонский или Клеопатра, – с точки зрения моего мужа, сущий хлам.

Надо признать, новости были весьма неутешительные, но следовало все же приободрить мужа.

– Там могут быть папирусы, – сказала я. – Вспомни те папирусы, что мистер Питри нашел в Хаваре...

Дернул же черт за язык! Вряд ли имя давнего соперника Эмерсона могло поднять ему настроение.

– Питри мне солгал, – проворчал Эмерсон и остервенело набросился на принесенную официантом рыбу, словно вилка была копьем, а рыба – самим мистером Питри, выпотрошенным, сваренным и находящимся в полной его власти. – Он вовсе не подготовил свою статью. Она вышла гораздо позже. И ты это знала, Амелия.

Да, я знала. Эмерсон мне все уши прожужжал об этом. Расправляясь с рыбой, дорогой супруг мрачно размышлял о коварстве Питри и де Моргана.

– Он все это подстроил, клянусь, подстроил! Мазгунах рядом с Дахшуром, и уж де Морган позаботится, чтобы я ежедневно получал отчеты о его находках. Я же буду выкапывать жалкие римские мумии и всю эту дрянь времен упадка.

– Так откажись от Мазгунаха! Потребуй другое место.

Эмерсон молчал. Постепенно его лицо просветлело, на губах заиграла улыбка. Я знала эту улыбку. Она кому-то сулила неприятности, и мне казалось, я знала кому.

Наконец он медленно произнес:

– Ну уж нет, я соглашусь на этот поганый Мазгунах. У тебя нет возражений, Пибоди? От пирамид действительно почти ничего не осталось, но внизу наверняка сохранились лабиринты, ходы, пещеры... На лучшее все равно рассчитывать не приходится. Саккару получил Ферт, а у пирамид Гизы столько туристов, что работать придется исключительно локтями.

– Согласна! Ты же знаешь, Эмерсон, я всегда не прочь залезть в пирамиду. Меня тревожит другое: по-моему, ты вынашиваешь планы мести. Я угадала? Собираешься обрушить на бедного де Моргана град ядовитых нападок?

– О чем это ты толкуешь, дорогая моя Пибоди? – с лицемерным удивлением вопросил Эмерсон. – Естественно, я предложу этому никчемному гробокопателю воспользоваться моим опытом и глубокими познаниями, коли представится оказия. Я преисполнен решимости подставить другую щеку и отплатить добром за...

Тут он осекся, перехватив мой, мягко говоря, скептический взгляд. В следующее мгновение раскатистый смех моего супруга эхом взлетел под свод ресторана, заставив умолкнуть публику и зазвенеть хрусталь. Я присоединилась к хохоту Эмерсона, а Рамсес с легкой улыбкой смотрел на нас, словно престарелый философ, снисходительно взирающий на буйство юности. Лишь когда мы вернулись в номер, я обнаружила, что Рамсес воспользовался нашей минутной невнимательностью и спрятал под рубашкой рыбу. Бастет пришла от угощения в восторг.