Гурни не придавал особого значения снам. В противном случае фантасмагорический марафон этой ночи дал бы ему пищу для доброй недели непрерывного анализа. Однако он придерживался прагматической точки зрения – и, как правило, весьма невысокого мнения – об этой диковинной веренице образов и событий.

Он давно привык верить, что все они – не больше, чем побочный продукт еженощного процесса обработки и каталогизации, проводимого мозгом в ходе переноса записанного опыта из краткосрочной памяти в долгосрочную. Обрывки зрительной и слуховой информации перемешиваются, налетают друг на друга, нити повествования натягиваются, эпизоды разыгрываются – но смысла во всем этом не больше, чем если нарезать лапшой ворох старых фотографий, любовных писем или деловых бумаг и дать их перетасовать обезьяне.

Единственным практическим результатом ночи беспокойных видений стала повышенная потребность в сне, отчего Гурни встал на час позже обычного и с легкой головной болью. Когда он наконец сделал первый глоток кофе, солнце, бледное в тонкой утренней дымке, уже поднялось над восточным гребнем. Гурни все не покидало ощущение неестественной тишины, возникшее минувшей ночью после зловещего воя в холмах.

Он чувствовал, что загнан в угол. Загнан в угол собственным нежеланием вовремя прекратить всю эту игру. Собственным стремлением держать все в своих руках, допытываться, доводить до конца. Своим же собственным «планом» переломить ход событий, спровоцировав убийцу на глупый и роковой риск. Болтаясь взад-вперед по воле разнонаправленных течений, одно из которых сулило успех, а второе – полное поражение, Гурни предпочел искать утешения в действии.

Хардвик должен был к вечеру привезти от Скрэнтона видеокамеры. Значит, остается завтрашнее, воскресное утро на то, чтобы установить их так, чтобы засечь любого, кто приблизится на расстояние мили к дому Гурни. Продуманная установка камер наблюдения играла в этой задаче жизненно важную роль, а выбрав места сегодня, можно сэкономить драгоценное время завтра.

Гурни отправился в кладовку и натянул резиновые сапоги до колен – защиту от колючих веток чертополоха, ежевики и дикой малины. Заметив, что в помещении еще попахивает тухлым после вчерашнего петуха, он открыл окно и впустил свежего воздуха, а тем временем пошел к груде материалов, предназначенных для постройки курятника, и выудил оттуда металлическую рулетку с метром, моток желтой бечевки и складной нож. Захватив это все с собой, он двинулся к лесу на дальней стороне пруда, чтобы начать поиск и разметку мест для видеокамер.

Цель состояла в том, чтобы выбрать такие точки, чтобы установленные там видеокамеры, активируемые движением, и беспроводные передатчики полностью просматривали лес и луга на подходе к дому. По словам Хардвика, каждая камера должна была определять координаты местоположения и отображать эту информацию вместе с самим видео на приемный монитор в доме, так что местонахождение Питера Пэна – или любого другого чужака – мгновенно станет известно.

Размышляя над техническими характеристиками оборудования, Гурни испытывал если и не оптимизм, то хотя бы некоторое освобождение от страха, что план слишком ненадежен и не сработает. Процесс сосредоточенного измерения углов и расстояний тоже возымел на него благотворное воздействие. Принявшись за дело с решимостью и твердой дисциплиной, он справился с задачей за четыре с небольшим часа.

Гурни распланировал обход принадлежавшего им участка в пятьдесят акров так, чтобы описать полный круг вокруг вершины Барроу-хилл. Он был уверен: Паникос выберет именно это место. А потому и сам хотел удержать в памяти все особенности этого места, со всем его множеством троп и подъемов.

К дому он вернулся уже в середине дня. Утренняя поволока сгустилась, затянула небо безликим серым пологом. Не было ни ветерка – но это бездвижие не несло с собой покоя. Стягивая в кладовке сапоги, он скользнул взглядом по раковине и вдруг задумался, когда и как рассказать Мадлен о причине смерти петушка. Вопроса «говорить ли вообще» не возникало. Мадлен всегда предпочитала правду уклончивости – и за важные упущения пришлось бы заплатить слишком высокую цену. Немного поразмышляв над тем, как и когда рассказать, он решил, что чем скорее, тем лучше – и с глазу на глаз.

Получасовая дорога до фермы Уинклеров прошла в предчувствии неприятного разговора. Ясно было, что необходимо рассказать правду, но легче от этого осознания не становилось.

Уже за четверть мили до фермы до него дошло, что стоило бы позвонить. А вдруг сейчас все на ярмарке? Или Уинклеры-то дома, а Мадлен еще не вернулась? Однако, едва вырулив на подъездную дорожку к дому, он заметил Мадлен: стоя в загоне, она любовалась маленькой козочкой.

Гурни припарковался у дома и подошел к загону. При виде его Мадлен не выказала ни малейшего удивления: лишь короткая улыбка и долгий изучающий взгляд.

– Общаешься с козами? – спросил Гурни.

– Говорят, они на редкость умные.

– Да-да, я слышал.

– Что обдумываешь?

– В смысле, зачем приехал?

– Нет, в смысле – вид у тебя такой, точно ты что-то обдумываешь, что тебе покоя не дает. Вот и интересуюсь.

Он вздохнул и попытался сбросить напряжение.

– Дело Спалтеров.

Она ласково гладила козу по голове.

– Что-то конкретное?

– Да так, пара вещей. – Он предпочел рассказывать сначала о менее пугающих вещах. – Почему-то мне все время вспоминается одно старое расследование по делу об автокатастрофе.

– Есть какая-то связь?

– Не знаю. – Он поморщился. – Боже!

– Что?

– Ну и воняет же здесь навозом.

Она кивнула.

– Мне даже нравится.

– Нравится?

– Такой естественный запах фермы. Как и должно быть.

– Боже.

– Так что с той автокатастрофой?

– А нам обязательно стоять среди коз?

Мадлен огляделась и махнула рукой на изъеденный непогодой стол для пикников на лужайке за домом.

– Пойдем туда?

– Давай.

Она еще несколько раз легонько погладила козу по голове, а потом вышла из загона, заперла калитку и первой направилась к столу.

Они сели напротив друг друга, и Гурни рассказал ей историю про автокатастрофу и взрывы: как сперва ситуацию истолковали неправильно и что сумели обнаружить потом – совсем как недавно излагал эту же историю Эсти.

Когда он закончил, Мадлен посмотрела на него озадаченно.

– И что?

– Ну просто все время вспоминается, а я не понимаю, почему. Есть идеи?

– Идеи?

– Показалось ли тебе что-нибудь в этой истории особенно важным?

– Да нет, не особо. Кроме самого очевидного.

– И это очевидное…

– Последовательность.

– То есть?

– Ошибочное предположение, что сердечный приступ приключился до аварии, а авария – до взрыва, тогда как на самом деле сперва был взрыв, а уже потом все остальное. Хотя, конечно, предположение-то было очень логичное. У мужчины средних лет случается сердечный приступ, он теряет управление, съезжает с дороги, разбивает машину, бензобак взрывается. Все очень логично.

– Логично, да, только неверно. Я именно поэтому всегда привожу в пример этот случай на семинарах: как версия может казаться совершенно логичной, но при этом быть ошибочной. Наш мозг так любит связность, что путает логичность с истиной.

Мадлен с любопытством наклонила голову набок.

– Если ты сам это все знаешь, зачем меня спрашиваешь?

– Вдруг ты увидишь что-то, что я упустил.

– Проделал всю дорогу сюда, чтобы рассказать мне эту историю?

– Не только. – Он замялся было, но потом заставил себя произнести: – Я кое-что выяснил насчет петушка.

Она заморгала.

– Горация?

– Выяснил, отчего он погиб.

Она сидела совсем неподвижно, выжидая.

– Это был не дикий зверь. – Гурни снова замялся. – Кто-то его застрелил.

Она распахнула глаза.

– Кто-то?

– Я точно не знаю, кто.

– Дэвид, не надо… – в голосе ее появилась предостерегающая нотка.

– Не знаю точно, но вполне возможно, что Паникос.

Дыхание Мадлен сбилось, лицо залила еле сдерживаемая ярость. – Тот ненормальный убийца, которого ты выслеживаешь? Он… убил Горация?

– Точно не знаю. Я сказал – возможно.

– Возможно. – Она повторила это слово, точно оно было начисто лишено значения. Глаза впились в глаза Гурни. – Зачем ты приехал мне это рассказать?

– Думал, так будет правильно.

– Это единственная причина?

– Какая еще?

– Вот ты мне и скажи.

– Не понимаю, к чему ты. Я просто решил, что надо тебе сказать.

– Как ты это выяснил?

– Что его застрелили? Осмотрев тело.

– Ты его выкопал?

– Ну да.

– Зачем?

– Затем… затем, что… ну, просто наш вчерашний разговор навел меня на мысль, вдруг его застрелили.

– Вчерашний разговор?

– Встреча с Хардвиком и Морено.

– И сегодня ты решил, что мне надо знать? А вчера мне еще не надо было знать?

– Я тебе все рассказал, как только понял, что нужно это сделать. Может, стоило рассказать еще вчера, да. К чему ты это все?

– Я как раз спрашиваю себя – к чему это ты?

– Не понимаю.

Губы ее скривились в ироничной улыбке.

– Что у тебя там дальше по расписанию?

– По расписанию? – До Гурни начало доходить, о чем был весь этот разговор. Понял он и то, что Мадлен, как это за ней водилось, на основании очень скудных данных быстро добралась до финишной черты. – Надо взять Паникоса, пока он не убрался обратно невесть куда, где отсиживается между заданиями.

Мадлен кивнула, но кивок этот не выражал ровным счетом ничего.

– Пока он верит, что мы способны здорово ему навредить, он будет околачиваться вокруг и… пытаться нам помешать. Мелькнет в поле нашего зрения, так что его можно будет поймать.

– Можно будет поймать. – Мадлен произнесла эту фразу медленно и раздумчиво – как будто суммируя все самые обманчивые формулировки в мире. – И ты хочешь, чтобы я оставалась тут, чтобы ты сам мог рисковать жизнью, не волнуясь за меня.

Это был не вопрос, так что Гурни и не стал отвечать.

– И в этой игре приманкой снова будешь ты?

Это тоже был не вопрос.

Оба долго молчали. Низко нависшее небо потемнело, налилось свинцовым оттенком, точно уже смеркалось. В доме зазвонил телефон, но Мадлен даже не шелохнулась, чтобы ответить. Он прозвонил семь раз.

– Я спросила Денниса о той птице, – сказала она.

– Какой птице?

– Той, странной, которую мы иногда слышим под вечер. Деннис с Дейдре тоже ее слышали. Он справлялся в горном центре охраны дикой природы. Ему там сказали – это такая редкая разновидность плачущей горлицы, водится только в горах штата Нью-Йорк и кое-где в Новой Англии, но только в горах, на определенной высоте. Местные аборигены считали ее священной птицей. Называли Духом, Говорящим за Умерших. Шаманы интерпретировали ее крики. Иногда слышали в них обвинения, иногда – слова прощения.

Гурни гадал, что за цепь ассоциаций привела Мадлен к плачущей горлице. Иногда, когда ему казалось, что она сменила тему разговора, потом выяснялось, что вовсе и не сменила.