Истина – это пещера в черных горах

Вы спросите, смогу ли я простить себя? Я за многое могу себя простить. За то, где я его оставил. За то, что сделал. Но за тот год, когда я ненавидел свою дочь, когда верил, что она и вправду могла убежать из дома – наверняка в город, – я себя никогда не прощу. Тогда я всем запретил упоминать ее имя, и если оно ненароком все же проникало в мои молитвы, то лишь затем, чтобы в один прекрасный день она поняла, что натворила, какое бесчестье навлекла на нашу семью, поняла, почему у ее матери такие красные глаза.

Я ненавижу себя, и ничто этого бремени не облегчит – даже то, что случилось в последнюю ночь на склоне горы.

Я искал почти десять лет, хотя следы давно простыли. Можно сказать, я нашел его случайно, да только в случайности я не верю. Если идти по тропинке, рано или поздно дойдешь до пещеры, это всякий знает.

Но до этого еще далеко. Сначала была долина на большой земле и беленый домик на славном лугу, через который плескался ручей. Домик сидел эдаким кубиком белого неба среди неистовой травяной зелени и вереска, едва-едва подернутого пурпуром.

И был мальчик возле дома, обиравший шерсть с куста колючего боярышника. Он не видел, как я подошел, и глаз не поднимал, пока я не сказал:

– Я тоже этим занимался. Собирал шерсть с колючек. Мама мыла ее, а потом делала мне из нее разные штуки – то куклу, то мячик.

Малец обернулся. Мордочка у него была потрясенная, будто я свалился с ясного неба. А я – не с неба. Я прошел много миль и еще столько же собирался пройти.

– Не бойся, я просто тихо хожу, – сказал я ему. – Не это ли будет дом Колума Макиннеса?

Мальчишка кивнул и выпрямился в полный рост – пальца на два выше моего.

– Я и есть Колум Макиннес.

– А других с таким именем тут не водится? Потому что Колум, которого ищу я, точно будет взрослый.

Парень ничего не сказал, только отмотал крупный пук шерсти со стиснутых когтей боярышника.

– Может быть, твой отец? – продолжал допытываться я. – Вдруг он у вас тоже Колум Макиннес?

Мальчик окинул меня подозрительным взором.

– Ты вообще… что такое?

– Я – маленький человек, – ответствовал я. – Но я все равно человек и пришел повидать Колума Макиннеса.

– Зачем?

Он поколебался, но все же спросил:

– И почему ты такой маленький?

– Затем, что мне нужно кое о чем спросить твоего отца. Взрослые дела.

В уголках губ у него затеплилась улыбка.

– Совсем не плохо быть маленьким, юный Колум, – сказал ему я. – Как-то ночью Кэмпбеллы пришли стучаться ко мне в дверь – все, в полном составе, двенадцать человек мужиков с ножами и дубьем. Они потребовали, чтобы моя жена, Мораг, тут же на месте им меня и предъявила, потому как им очень надо меня убить в отместку за какое-то оскорбление, которое они сами себе придумали. А она и говорит: «Молодой Джонни, беги на дальний выгон, скажи отцу, пусть идет домой. Он мне, дескать, нужен». Ну, малец и выбегает, а Кэмпбеллы смотрят. Они знали, что я – человек жутко опасный. А вот что маленький – нет, никто им того не сказал. А если и сказал, так они не поверили.

– Так мальчик тебя позвал? – заинтересовался юный Колум.

– Да не было никакого мальчика, – терпеливо объяснил я. – Я это был, собственной персоной. Они меня, можно сказать, взяли, да только я у них на глазах вышел в дверь да и утек, что твоя вода сквозь пальцы.

Мальчик расхохотался.

– А почему Кэмпбеллы за тобой охотились?

– Скотину не поделили. Они говорили, что коровы ихние, а я – что у Кэмпбеллов права на них, может, и были, да все вышли, в ту самую ночь, когда коровы перемахнули со мной через холмы.

– Ты подожди здесь, – сказал Колум Макиннес.

Я уселся у ручья, глядеть на дом. Приличного размера был дом – я б сказал, лекарю впору или стряпчему, никак не головорезу с границ. На земле валялась галька, я собрал ее в кучку да и пошвырял, одну за другой, в ручей. Глаз у меня хороший, кидаться люблю – что через луг, что в воду. Камешков сто, наверное, покидал, пока малец не вернулся в сопровождении высоченного дядьки с размашистым таким шагом. В гриве у него седина проглядывала, а физиономия была длинная и волчья. Эх, нет больше волков в этих холмах, да и медведи давно повывелись.

– Добрый вам день, – говорю.

Он ничего в ответ не сказал – стоит да таращится во все глаза. Да мне все едино, я к таращунам привык.

– Ищу Колума Макиннеса, – говорю. – Если вы – он, так и скажите, я поздороваюсь, как полагается. Ежели нет – тоже скажите, и я пойду своей дорогой.

– Что у тебя за дело к Колуму Макиннесу?

– Хочу его нанять. В проводники.

– А куда тебя надобно отвести?

Я посмотрел на него внимательно.

– Трудный вопрос, – говорю. – Потому как некоторые бают, такого места вовсе не существует. Есть одна пещера на Мглистом острове…

Он не ответил.

Потом:

– Иди-ка в дом, Колум.

– Но па…

– Скажи матери, она тебе конфету дать хотела, какую ты любишь. Давай, вали отсюдова.

По мальчуганову личику пронеслась череда выражений – удивление, голод, счастье, – после чего он развернулся и поскакал к белому домику.

– Кто тебя сюда послал? – грозно вопросил Колум Макиннес.

Я ткнул пальцем в ручей, плескавшийся промеж нас вниз по холму.

– Что это? – спрашиваю.

– Вода, – ответил он.

– Говорят, за водой есть король, – сообщил я ему.

Я тогда совсем его не знал, а хорошо – так никогда и не узнал, не успел, но глаза у него тут же сделались настороженные, а голова склонилась на сторону.

– Откуда мне знать, что ты тот, за кого себя выдаешь?

– Лично я ни на что и не претендую, – говорю. – Просто есть такие, кто слыхал, будто бы на Мглистом острове имеется пещера, а тебе ведома туда тропинка.

– Я не скажу тебе, где та пещера, – говорит.

– А я у тебя не дороги спрашиваю. Мне нужен проводник. Вдвоем путешествовать безопаснее, чем в одиночку.

Он смерил меня взглядом, сверху вниз и снизу вверх; я уже ждал было шутки о своих размерах, но он промолчал, и за то я был ему благодарен. А сказал он только:

– Когда доберемся до пещеры, я внутрь не пойду. Золото вынесешь сам.

– Мне все равно, – отозвался я.

– Брать можно только то, что унесешь на себе. Я ни к чему не притронусь. Но да, я тебя отведу.

– Тебе хорошо заплатят за беспокойство, – сказал я, полез за колет и протянул ему кошелек, который там прятал. – Этот – за то, что отведешь. Второй, раза в два больше, – когда вернемся.

Он высыпал монеты из кошелька себе в лапищу, посмотрел и кивнул.

– Серебро, – говорит. – Хорошо. Пойду, попрощаюсь с женой и сыном.

– А с собой тебе ничего не понадобится?

– Я в молодости был разбойником, а разбойники ходят налегке. Вот веревку возьму – чай, в горы идем.

Он похлопал рукой по кинжалу, висевшему на ремне, и ушел в белый домик.

Жену его я так никогда и не увидел, ни тогда, ни потом. Не знаю даже, какой масти у нее волосы.

Пока ждал, успел еще полсотни камешков в ручей побросать, а потом он вернулся, с мотком веревки через плечо, и мы пошли прочь по дороге от дома, слишком важного для простого разбойника, и взяли курс на запад.

Между всем остальным миром и побережьем лежат горы – но выглядят они на самом деле как постепенно нарастающие холмы, видные издали, отлогие, пурпурные, туманные, похожие на облака. Довольно приветливые собой. Это ленивые горы, подняться на такую не труднее, чем на холм, только вот взбираться на этот холм ты будешь целый день, а то и больше. Мы и взбирались, и к вечеру первого дня изрядно продрогли.

На вершинах над нами сияли снега, хотя лето стояло в разгаре.

В тот первый день мы не сказали друг другу ни слова. Да и чего было говорить? Оба знали, куда направлялись.

Под ночь мы развели костер из сухого овечьего навоза да мертвого боярышника. Мы вскипятили воды и заварили кашу: каждый бросил в котелок, который я тащил с собой, по пригоршне овса да по щепотке соли. Его горсть была громадная, а моя – маленькая, все по руке. Он ухмыльнулся и молвил:

– Надеюсь, ты не претендуешь на половину котла.

Я сказал, что не претендую, и так оно и вышло, потому что аппетит у меня будет поменьше, чем у рослого мужика. Но это, я думаю, и к лучшему, потому что под открытым небом мне впору прокормиться на орехах да ягодах, которые вряд ли спасут человека побольше от голодной смерти.

Худо-бедная тропка бежала через холмы. Нам почти никто не попадался – разве что лудильщик с ослом, нагруженным старыми горшками, да девицей, ведшей его в поводу, которая приняла было меня за ребенка и улыбнулась, а потом разглядела хорошенько, кто перед ней, и нахмурилась, поглядела сердито и – еще бы немного, швырнула бы в меня камнем, если б лудильщик не огрел ее по руке той же самой хворостиной, какой подгонял в путь осла. Позже нам повстречалась старуха и с нею здоровый мужик – она сказала, ейный внук, – возвращавшиеся через холмы домой. Мы с ней потрапезничали; она сказала, что ходила принимать своего первого правнука и что роды прошли хорошо. Еще она сказала, что может прочитать нам судьбу по линиям на руке – если найдется, чем позолотить руку ей. Я дал старой бабе щербатый долинный грош, и она уставилась на мою правую ладонь.

– Вижу смерть у тебя в прошлом и смерть у тебя в будущем, – сказала она, помолчав.

– В будущем всякого ждет смерть, – пожал плечами я.

Она снова замолчала и молчала долго – там, на высочайших высотах, где летние ветра дышат зимней стужей и воют, и хлещут, и режут воздух, будто ножами.

– Была женщина в дереве, – сказала она. – А потом в дереве будет мужчина.

– А для меня какой в этом смысл? – спросил я.

– Будет какой-то. Однажды. Быть может, – ответствовала она. – Золота берегись. Серебро – вот твой друг.

И на этом со мной было покончено.

Колуму Макиннесу она сказала:

– Твоя ладонь обожжена.

Он подтвердил, что так оно и было.

– Другую руку дай мне, левую.

Он сделал, как ему велели. Она вперила в нее настойчивый взор.

– Ты возвращаешься туда, откуда начинал, – говорит. – Ты поднимешься выше других. И там, куда ты идешь, нет для тебя могилы.

– Ты говоришь, что я не умру? – спросил у нее Колум.

– Это все судьба левой руки. Я знаю только то, что тебе сказала, и не больше.

О, она знала больше. Я понял это по ее лицу.

Вот и все из важного, что случилось с нами на второй день.

Заночевали мы на открытом воздухе. Ночь выдалась ясная и студеная. Небо было увешано звездами, такими яркими да близкими, что, кажется, протяни только руку – и сгребешь их горстью, будто ягоды.

Мы лежали бок о бок под звездами, и Колум Макиннес молвил:

– Смерть тебя ждет, так она сказала. А меня – нет. Выходит, моя судьба получше твоей будет.

– Может, и так.

– А ну его, – говорит. – Все это бредни. Болтовня старой бабы. Неправда это.

Проснулся я на заре и увидал в тумане оленя-рогача, который с любопытством нас разглядывал.

На третий день мы перевалили через горы и начали спускаться по склону.

– Когда я был мальчишкой, – сказал мне мой спутник, – у моего отца кинжал как-то выпал из-за пояса прямо в очаг. Я вытащил его, но рукоять оказалась горячей, как само пламя. Я такого не ожидал, но нельзя же было ножу пропасть. Я выхватил его из огня и кинул в воду. Получилось много пара. Я до сих пор помню это. Ладонь мне обожгло, а руку скрутило, словно ей предназначено держать меч до самых концов времен.

– Вот они мы, – сказал я в ответ. – Ты с твоей рукой, да я, всего лишь полчеловека. Великие герои, что отправились пытать счастья на Мглистом острове.

Он хохотнул, как пролаял, коротко и невесело.

– Великие герои, – вот и все, что он сказал на это.

Потом начался дождь и прекращаться не желал. К ночи мы прошли мимо небольшого фермерского домика. Из трубы вилась струйка дыма, так что мы подошли и позвали хозяев, но нам никто не ответил.

Тогда я толкнул дверь и позвал снова. Внутри было темно, но я учуял запах сала, словно свечка горела и ее только что погасили.

– Нет никого дома, – проговорил Колум, но я только покачал головой.

Пройдя внутрь, я встал на карачки и сказал во тьму под кроватью:

– Выходи, а? Мы – просто путники, ищущие крова, тепла да гостеприимства. Мы поделимся с тобой овсянкой, солью и виски, они у нас есть. А вреда никакого не причиним.

Сначала укрывшаяся под кроватью женщина долго молчала, а потом и говорит:

– Мой муж сейчас в горах. Он сказал, если чужие придут, чтобы я спряталась, потому как мало ли что они могут со мной сделать.

– Я – маленький человек, моя добрая леди, ростом не больше ребенка. Ты сама можешь зашвырнуть меня на гору одним пинком. Мой спутник побольше будет, с обычного человека, но я клянусь тебе всем, чем захочешь, что ничего он тебе не сделает – разве что воспользуется твоим любезным гостеприимством да обсушится, и я с ним за компанию. Пожалуйста, выходи.

Вылезши, она вся оказалась в пыли и паутине, но даже и такая – лицо сплошь в саже – отличалась поистине великой красотой, а волосы ее – перепутанные и припорошенные подкроватной пылью – были густые и длинные, и цветом – что твое красное золото. На один удар сердца она напомнила мне мою дочь, но если та бесстрашно смотрела человекам в глаза, то эта глядела испуганно в землю, словно ожидала, что ее станут бить.

Я дал ей нашей овсянки, а Колум извлек из кармана несколько полосок сушеного мяса. Хозяйка наша вышла в поле и, возвратившись с парочкой тощих репок, приготовила нам троим еды.

Я наелся от пуза. У нее аппетита не было. Колум, покончив с едой, наверняка остался голодным, зато налил нам всем виски. Она взяла совсем немножко и намешала его с водой. Дождь грохотал по крыше и капал в углу с потолка, а я грелся и радовался, что хоть незваный, зато сижу сейчас внутри.

Вот тогда-то в дверь и вошел человек. Он ничего не сказал, только воззрился на нас, недоверчиво и зло. Плащ свой из овечьей шкуры и шапку он снял и кинул, как были, на земляной пол в углу. Вода текла с них так, что тут же сделала лужу. Тишина воцарилась гнетущая.

– Когда мы нашли ее, твоя жена предоставила нам гостеприимство, – сказал, наконец, Колум Макиннес. – А найти ее было непросто.

– Мы попросили дать нам кров, – вставил я. – Как просим этого теперь у тебя.

Тот ничего не сказал, только рыкнул.

В горах люди словами не разбрасываются, будто те и вправду на вес золота. Но обычай в этих местах силен как нигде: если путник просит ночлега, он его получит, будь у тебя хоть кровная вражда с ним или с его кланом или со свойственниками.

Женщина – да что там, девчонка, хотя у ее мужа борода была серо-белая; я даже задумался, уж не дочь ли она ему чего доброго, но нет, в доме была лишь одна кровать, да и в той места едва бы хватило двоим, – вышла наружу, в пристроенную к дому овчарню, и вернулась с овсяными лепешками и вяленым окороком, которые, видать, там припрятала. Мясо она порезала тонко и поставила на деревянном подносе перед мужчиной.

Колум налил ему виски.

– Мы ищем Мглистый остров, – сказал он. – Не знаешь ли, он на месте?

Тот поглядел на нас. Ветра жестоки в этих высоких землях, они умеют вырвать слова с твоих губ. Свои он поджал, но потом все же ответил:

– Да. Видал его утром с вершины горы. Он там. Но будет ли там и завтра, о том сказать не могу.

Спали мы на твердом земляном полу их хижины. Огонь погас, никакого тепла очаг не давал. Горец с женой легли в кровати за занавеской. Он взял ее по-хозяйски, под покрывалом из овечьей шкуры, а перед тем хорошенько вздул за то, что накормила и пустила нас в дом. Я слушал их – никак не мог не слышать – и сон в ту ночь шел ко мне неохотно.

Мне доводилось ночевать и в бедняцких лачугах, и во дворцах, и под холодными звездами, и до этой ночи я бы вам честно сказал, что все они для меня равны. Но тут я проснулся до света, уверенный, что нам нужно поскорей убираться из этого места, хотя и не зная почему, и разбудил Колума, приложив ему палец к губам. Мы тихо покинули сей неприветливый кров на склоне горы, ни с кем не обмолвившись словом прощанья, и я в жизни так не радовался, что ушел.

Мы уже удалились на милю, когда я сказал:

– А остров-то. Ты спрашивал, там ли он, на месте. Уж конечно, остров будет на месте – иначе какой же он остров.

Колум помолчал. Он словно бы взвешивал то, что хотел сказать – и, наконец, сказал:

– Мглистый остров не такой, как прочие места. И туман, что его окружает, не такой, как другие туманы.

Мы спускались по тропинке, сотнями лет хоженной лишь оленями да овцами – и очень мало кем из людей.

– Его еще зовут Крылатым островом, – поведал мне Колум. – Некоторые говорят, это потому, что, если поглядеть на него сверху, он будет похож на бабочку с крыльями. Мне неведомо, правда то или нет.

И вдруг:

– Пилат сказал Ему: что есть истина? 

Вниз-то идти потруднее будет, чем вверх.

Я поразмыслил о сказанном.

– Иногда я думаю, что истина – это такое место. Я вижу ее похожей на город: может быть сотня дорог и тысяча троп, и все они в конечном счете приведут тебя туда, в одно и то же место. Неважно, откуда ты вышел – важно, куда идешь. И если путь твой лежит к истине, ты дойдешь до нее, какую бы дорогу ни избрал.

Колум Макиннес поглядел на меня сверху вниз, но ничего не сказал. Потом:

– Не прав ты. Истина – это пещера в черных горах. Туда ведет только один путь, и другого нет. Путь этот опасен и труден, а если ты ошибешься тропинкой, то умрешь один, среди скал.

Мы перевалили через кряж и устремили взоры вниз. Под нами расстилался берег. Там, далеко, виднелись деревеньки у самой воды. А на другой стороне моря из тумана выступали черные горы.

– Вон там твоя пещера, – сказал Колум. – В тех горах.

Кости земли, подумал я, глядя на них. Потом при мысли о костях мне стало неуютно, и, чтобы отвлечься, я спросил:

– А ты-то сам сколько раз там бывал?

– Только однажды, – он смолк. – Я искал этот остров весь мой шестнадцатый год, потому что наслушался сказок и думал, что если ищешь, то обязательно найдешь. Мне минуло семнадцать, когда я нашел его и принес оттуда столько золота, сколько смог унести.

– А проклятия ты не боялся?

– По молодости я не боялся вообще ничего.

– И что же ты сделал с тем золотом?

– Часть зарыл, и только я знаю где. Остальное пустил на выкуп за женщину, которую любил, и на то, чтобы построить хороший дом.

И замолчал, словно и так сказал слишком много.

На молу перевозчика не оказалось – только утлая лодчонка валялась на берегу, привязанная к дереву, сплошь перекрученному и почти мертвому (в такую трое взрослых нормального роста и то едва влезут), да колокол рядом с нею.

Я позвонил в колокол, и вскоре к нам по берегу пришел какой-то толстяк.

– С тебя шиллинг за переправу, – обратился он, естественно, к Колуму. – И три пенни за мальчонку.

Я выпрямился во весь свой невеликий рост. Пусть я не такой большой, как другие мужчины, но гордости у меня уж точно не меньше.

– Я тоже взрослый, – сказал я ему. – И заплачу тебе шиллинг.

Лодочник внимательно меня осмотрел, потом поскреб в бороде.

– Вы уж меня извините. Глаза уже не те. Я вас переправлю на остров.

Я протянул ему шиллинг. Он взвесил его на ладони.

– Пусть будет девятипенсовик, раз уж вы меня его не лишили. По нынешним темным временам большие деньги – девять-то пенсов.

Море было аспидного цвета, а небо над ним – синее. Пенные барашки гоняли друг друга по поверхности вод. Перевозчик отвязал лодку и с тарахтеньем потащил ее по гальке к прибою. Мы ступили в ледяную воду и забрались внутрь.

Под весельный плеск лодка легкими рывками шла вперед. Я оказался ближе к лодочнику.

– Девять пенсов – плата хорошая. Но я слыхал, будто бы в горах на Мглистом острове имеется пещера, битком набитая золотыми монетами. Древние клады, так люди говорят.

Он пренебрежительно мотнул головой.

Колум таращился на меня, так сильно сжав губы, что они побелели. Наплевав на него, я снова пристал к перевозчику.

– Пещера, полная золота… Дар не то от норвежских северян, не то от южан, не то от тех, кто, говорят, был задолго до любого из нас – кто бежал на запад, когда люди пришли в эти земли…

– Да слыхал я о ней, – отозвался тот. – И об ее проклятии тоже. Вот пусть оно за ней и приглядывает.

Он сплюнул в море.

– Ты – человек честный, гном, я по лицу твоему вижу. Не ищи этой пещеры. Никакого добра из этой затеи не выйдет, помяни мое слово.

– Уверен, ты прав, – отвечал я без тени лукавства.

– Уж точно я прав, – подхватил он. – Не каждый день доведется везти головореза и гнома на Мглистый остров. В этих краях, – добавил он, помолчав, – считается к несчастью говорить о тех, кто ушел на запад.

До цели мы доплыли в безмолвии. По пути море успело на что-то обозлиться и принялось шлепать волнами о борт лодки, так что мне пришлось держаться обеими руками – вдруг, чего доброго, смоет!

Полжизни прошло, пока мы, наконец, пристали к длинной косе из черного камня и двинулись по ней к берегу. Волны ярились и грохотали вокруг, соленые брызги целовали в лицо. На пристани какой-то горбун торговал овсяным печеньем и сливами, высушенными до состояния гальки. Я дал ему пенни и набил карман колета сомнительным лакомством.

Так мы вступили на Мглистый остров.

Я уже стар… по крайней мере, не юн, и все, что я вижу, напоминает о том, что я уже видел, так что я ничего больше не вижу впервые. Красотка с волосами цвета огня приводит на память еще добрую сотню таких же девиц и их матерей – и какие они были, когда вырастали, и какими стали, когда умерли. В этом проклятие возраста: все – лишь отражение чего-то другого.

Так-то оно так, но то, что произошло на Мглистом острове, который мудрые зовут еще и Крылатым, было похоже только на самое себя и ни о чем ином не напоминало.

Путь от прибрежной косы и до черных гор занимает один день.

Колум Макиннес поглядел на меня, ростом в половину его, а то и меньше, и припустил вперед такой размашистой рысью, словно хотел посмотреть, скоро ли я сдохну, поспешая за ним. Голенастые ноги так и несли его по сырой земле, сплошь убранной папоротниками и вереском.

Над головой плавно неслись низкие облака, серые, белые и черные – то прячась друг за дружкой, то снова показываясь.

Я дал ему вырваться сильно вперед, дал затеряться в дожде, пока его совсем не поглотило сырое серое марево. Тогда и только тогда я побежал.

Это моя тайна, одна из них, неведомых никому, кроме Мораг, моей жены, и Джонни с Джеймсом – моих сыновей, и дочери, Флоры (да упокоят Тени ее горемычную душу): я могу бегать и бегаю хорошо, и, если надо, бегу быстрее, дольше и тверже на ногу, чем любой человек нормального роста. Вот так я тогда и побежал, сквозь дождь и туман, держась возвышенностей и лезущих из земли костей черного камня, но все же пониже горизонта, чтоб не бросаться в глаза.

Он был сильно впереди меня, но я вскоре увидел его, и нагнал, и незамеченным промчался мимо, оставив между нами бровку холма. Внизу текла река. Я могу бежать целыми днями, не останавливаясь, не уставая. Это первый из моих секретов, но есть среди них и такой, который я не открывал до сих пор никому.

Мы уже решили, где встанем лагерем в первую ночь на Острове Туманов. Колум сказал, что под скалой, прозывающейся Человек-с-Собакой, потому что выглядит она точь-в-точь как старик и пес рядом с ним. Этой скалы я достиг ближе к вечеру. Под ней обнаружился грот, хорошо защищенный, сухой; в нем те, кто ходил этой дорогой до нас, оставили кучу растопки – хворост, палочки-сучочки. Я развел костер и хорошенько у него просушился – разогнал из костей холодрыгу. Дым так и стелился наружу и дальше, по вереску.

Уже совсем стемнело, когда Колум ввалился в пещерку и уставился на меня так, будто и не ожидал встретить по эту сторону полуночи.

– Что так тебя задержало в пути, Колум Макиннес? – невинно осведомился я.

Когда он ничего не ответил, я продолжал:

– Вот форель, сваренная в горной водице, и огонь, погреть кости.

Он ограничился тем, что кивнул. Мы съели форель и выпили виски, чтобы согреться. У дальней стенки грота громоздилась куча папоротника и вереска, сухая, коричневая, высоко взбитая, и той ночью мы спали в ней, поплотней завернувшись в сырые плащи.

Проснулся я в темноте. Горло мое холодила сталь – плоская сторона лезвия, не край.

– С какой стати тебе убивать меня посреди ночи, Колум Макиннес? – поинтересовался я. – Путь наш неблизок, и до цели еще далеко.

– С такой стати, гном, что я тебе не доверяю, – ответствовал он.

– Это не мне ты должен доверять, – возразил я, – а тем, кому я служу. А ежели ты ушел со мной, да без меня возвратишься, найдутся такие, кто знает имя Колума Макиннеса и кто пустит его по устам. Хочешь ли ты, чтобы имя твое трепали в Тенях?

Холодное лезвие никуда не делось.

– Как так вышло, что ты опередил меня?

– И как так вышло, что я отплатил тебе добром за зло, разведя огонь и приготовив еду? Меня не так-то легко потерять, Колум Макиннес, и негоже проводнику поступать так, как ты поступил сегодня. А теперь убери свой кинжал от моего горла и дай мне поспать.

Он, по обыкновению, ничего не сказал, но клинок спустя несколько мгновений исчез. Я заставил себя не вздохнуть и не выдохнуть, надеясь, что ему не слыхать, как у меня колотится сердце. Больше до рассвета я глаз не сомкнул.

На завтрак я сварил нам овсяной каши и покидал в нее несколько слив, чтобы хоть как-то их размягчить.

Горы высились перед нами, черные и серые на фоне небесной белизны. Над ними кругом ходили орлы, огромные, с истрепанными крыльями. Колум взял шаг поумереннее, так что я просто шел рядом – хоть и на один его шаг приходилось по два моих.

– Далеко еще? – спросил я.

– День. Может быть, два. От погоды зависит. Если тучи спустятся – два дня, а то и все три…

Тучи спустились к полудню. Мир оказался закутан в одеяло тумана, которое было похуже, чем дождь: капли воды висели в воздухе, промокая нам одежду и самую шкуру. Камень стал скользким, так что мы с Колумом замедлили подъем и стали ступать осторожней. Теперь мы карабкались в гору – вверх, по козьим стежкам и крутым, утесистым тропкам. Камни кругом были черные и гладкие как стекло; мы шли и лезли, взбираясь, цепляясь за гору, скользили, качались, спотыкались, но даже в тумане Колум знал, куда идет, а я поспевал за ним.

У плескавшегося поперек дороги водопада шириною с добрый дубовый ствол он остановился и, сняв с плеч веревку, обмотал вокруг скалы.

– Этого водопада тут раньше не было, – сказал он мне. – Я пойду первым.

Другой конец веревки он привязал себе за пояс и двинулся осторожно вперед, вдоль по тропе и в воду, льня телом к мокрому телу скалы, шаг за шагом продвигаясь через бурлящий поток.

Я боялся за него, боялся за нас обоих. Задержав дух, я смотрел, как он идет сквозь воду, и выдохнул, только когда он уже был на том берегу. Он проверил веревку, подтянул ее, сделал мне знак идти следом за ним, как вдруг под ногой у него подался камень, он поскользнулся на мокрой скале и ухнул в пенную бездну.

Веревка выдержала, и скала позади меня тоже выдержала. Колум Макиннес висел над пропастью и глядел на меня. И тогда я вздохнул, уперся хорошенько ногами в глыбу базальта и принялся тянуть его вверх. Через какое-то время я выволок его, мокрого и чертыхающегося, обратно на тропу.

– Ты сильнее, чем кажешься, – молвил он, а я проклял собственную глупость.

Должно быть, он прочел это у меня по лицу, потому что, отряхнувшись как собака и окатив все кругом дождем брызг, он продолжал:

– Мой мальчишка, Колум, пересказал твою байку о том, как за тобой пришли Кэмпбеллы, а жена отослала тебя в поля за отцом, так что они подумали, будто она – твоя ма, а ты – мелкий шкет.

– Это просто байка, – сказал я. – Так, чтобы время провести.

– Да ну? – удивился он. – Потому что я и вправду слышал про банду Кэмпбеллов, высланную несколько лет тому назад наказать одного коровьего вора. Ну, так они из дома уехали, да назад не приехали. Если такой малыш, как ты, способен уложить дюжину Кэмпбеллов… он и верно должен быть силен. И быстр.

И глуп, уныло добавил я про себя. Ну кто его, малыша, за язык тянул рассказывать ребенку ту старую байку?

Я тогда перебил их по одному, как кроликов, когда они отходили облегчиться или поглядеть, куда там запропастились товарищи. Успел порешить семерых, прежде чем жена покончила с первым. Мы закопали их там же, в долине, и сложили поверх небольшой каирн из камней, чтобы придавить им плечи и чтобы призраки не шлялись потом по земле. На душе у нас было печально – оттого что Кэмпбеллы приходили убить меня и что нам пришлось вместо этого убить их.

Убивать мне вообще не нравится: никакому мужчине не стоит этого делать, и никакой женщине. Бывает, что без смерти не обойтись, но все равно она – зло. Я не сомневался в этом тогда, не сомневаюсь и сейчас, даже после всех событий, о которых рассказываю.

Я забрал веревку у Колума Макиннеса и полез вверх по скале, туда, где водопад переваливал через гребень холма. Там оказалось достаточно узко, чтобы мне переправиться – и довольно скользко, но я все осилил без помех, привязал веревку, спустился по ней, кинул конец Колуму, и он тоже перешел.

Спасибо он не сказал – ни за спасение жизни, ни за переправу, да я и не ожидал благодарностей. Правда, того, что последовало вместо них, я тоже не ожидал:

– Ты – даже не целый мужик и рожею страшен. А твоя жена – она тоже маленькая и безобразная, как ты?

Я решил не обижаться, и плевать, хотел он меня обидеть или нет.

– Нет, – просто сказал я. – Она – высокая женщина, почти как ты, а когда была молода – когда мы оба были молоды, – слыла самой красивой девушкой на равнинах. Барды слагали песни, восхваляя ее зеленые глаза и длинные кудри цвета червонного золота.

Мне показалось, что на этих словах он дернулся, хотя, скорее уж, я все себе вообразил… или просто очень хотел, чтобы так оно и было.

– Как же ты ее завоевал?

Я ответил чистую правду.

– Я желал ее, а что я хочу – то получаю. Я был упорен. Она сказала, что я мудр и добр и всегда смогу ее обеспечить. Так и вышло.

Облака снова заскользили вниз, мир размылся по краям, стал мягче.

– Еще она сказала, я буду хорошим отцом. И я сделал все, что мог, дабы вырастить славных детей. Которые, если тебе интересно, тоже все нормального роста.

– Я стараюсь вколотить немного ума в молодого Колума, – поделился старый Колум. – Он – совсем не плохой парень.

– Все равно ты можешь это делать, только пока они дома, с тобой, – отозвался я.

И замолчал, и припомнил тот долгий год… а еще Флору, когда она была совсем малышкой и сидела на полу с мордочкой, перемазанной вареньем, и глядела на меня снизу вверх, так, будто я был самым мудрым человеком на земле.

– Убежали, да? Я сам убежал, когда был еще мальцом. Двенадцать мне стукнуло. Добрался до самого замка короля над водой. То бишь отца нынешнего короля.

– Нечасто услышишь, чтобы такое говорили вслух.

– Я не боюсь, – буркнул он. – Только не здесь. Кто тут нас услышит? Орлы? Я видел его, короля. Он был толстяк и говорил на чужеземном языке хорошо, а на нашенском – только с трудом. Но он все равно был наш король. И если он вернется к нам снова, ему понадобится золото для кораблей и ружей и чтобы кормить войска.

– Так и я думаю, – сказал я на это. – Затем мы и ищем пещеру.

– Это дурное золото, – молвил он. – Оно – не за так. У него есть цена.

– Все на свете имеет свою цену, – пожал плечами я.

Попутно я запоминал все приметы: подъем у овечьего черепа, первые три ручья – вброд, потом вверх по четвертому до каирна из пяти камней; найти скалу, похожую на чайку, затем вверх, меж узко смыкающихся зазубренных стен из черного камня, и пусть склон ведет дальше сам.

Я знал, что смогу все запомнить. Достаточно хорошо, чтобы найти обратный путь самому. Но туман смущал меня, сбивал с толку – в чем тут можно быть уверенным…

Мы достигли небольшого озерца высоко в горах и напились чистой воды. А еще наловили крупных белых тварей, которые не креветки, не омары и не раки речные, а что-то другое, и сожрали их сырыми, будто колбаски, потому что никакого сухого дерева для костра так высоко в горах все равно не найти.

Спали мы на широком уступе возле ледяного ручья и пробудились еще до зари, прямо в облаке, когда мир кругом был голубой и серый.

– Ты плакал во сне, – сообщил Колум.

– Мне сон приснился.

– Мне плохие сны не снятся.

– Это был хороший сон, – возразил я.

И это была правда. Мне приснилось, что Флора жива. Она жаловалась мне на деревенских парней и рассказывала, как пасла скотину в холмах, и обо всяких других пустяках, и улыбалась своей весенней улыбкой, и встряхивала волосами, такими же червонно-золотыми, как у матери… хотя материнские теперь уже запорошены сединой.

– От хороших снов мужчина не должен плакать вот так, – молвил Колум. – У меня вот снов нет, ни дурных, ни хороших.

– Совсем?

– Совсем. С тех пор как я был молодой.

Мы встали.

– Ты перестал видеть сны после того, как сходил в пещеру? – спросил я по внезапному наитию.

Он не ответил. Мы двинулись по склону горы в туман. За его пеленой неторопливо вставало солнце.

Туман густел и наливался светом, а рассеиваться и не думал. До меня дошло, что мы, должно быть, в облаке. Мир тихо сиял вокруг. Вдруг мне привиделось, что я смотрю на человечка моего приблизительно роста – на низенького, горбатого человечка со спрятанным в тени лицом. Он стоял передо мной в воздухе, будто призрак или ангел, и двигался, когда двигался я. Свет обтекал его, он весь мерцал, и я не сумел бы сказать, близко ли, далеко ли он от меня. Мне случалось видать чудеса, и зло я встречал тоже, но вот чтобы такое – нет, никогда.

– Это что, волшебство? – спросил я, хотя никакой магией в воздухе и не пахло.

– Это пшик, – отозвался Колум. – Игра света. Тень. Отраженье. Ничто. Я тоже вижу человека перед собой. Он двигается, когда двигаюсь я.

Я оглянулся, но никого рядом с ним не увидел.

А потом мерцающий человечек в воздухе растаял, и облако вместе с ним – и стал день, и мы были одни.

Все это утро мы шли вверх. Колум еще вчера подвернул ногу, когда падал в водопад. Теперь она опухала на глазах, опухала и краснела, но шаг его не замедлился ни на йоту, и если ему и было неудобно или больно, то на лице это никак не отразилось.

– Далеко еще? – спросил я, когда сумерки начали размывать мир по краям.

– Час, может, меньше. Дойдем до пещеры и заночуем там, снаружи. Утром ты пойдешь внутрь. Возьмешь золота, сколько сможешь унести, а потом мы двинемся назад и вон с этого острова.

Я посмотрел на него: тронутые сединой волосы, серые глаза, огромный рост – волк, а не человек.

– Ты заночуешь снаружи? – подивился я.

– Да. В пещере нет никаких чудовищ. Ничего такого, что может выйти оттуда в ночи и забрать твою жизнь. Никто нас не съест. Но идти внутрь до дневного света нельзя.

Вскоре мы обогнули камнепад – будто реку из черных и серых камней – и увидали устье пещеры.

– И это все? – разочарованно молвил я.

– А ты чего хотел? Мраморных колонн? Или логово великана из бабкиных сказок, что рассказывают вечером у очага?

– Может, и так. Как-то оно неказисто выглядит. Скала и дырка в ней. Тень. И никто ее не охраняет?

– Никто. Это просто место, и оно такое, какое есть.

– Пещера, набитая сокровищами. И ты один знаешь, как ее найти?

Колум расхохотался – как лиса пролаяла.

– Все островитяне знают дорогу. Просто они слишком умны, чтобы приходить сюда и брать ее золото. Говорят, пещера делает тебя злым: всякий раз, как ты в нее заявляешься, всякий раз, как уносишь золото, она выедает добро из твоей души. Вот они и не ходят.

– И это правда? Она действительно делает тебя злым?

– Нет. Пещера кормится другим. Не добром и не злом. Ты можешь взять ее золото, но потом… – он помолчал. – Потом все кругом будет какое-то плоское. Меньше красоты станет в радуге, меньше смысла в проповеди, меньше радости в поцелуе…

Он поглядел на зев пещеры, и мне показалось, будто во взгляде у него промелькнул страх.

– Меньше, понимаешь…

– Немало найдется таких, кому чары золота милее красоты радуги, – возразил я.

– Да. Мне – когда я был молод. Тебе – сейчас.

– Значит, на рассвете мы войдем в нее.

– Ты войдешь. Я буду ждать тебя здесь. Бояться не надо – никакие чудища не сторожат тамошних сокровищ. Никакие чары не заставят золото исчезнуть, если только ты сам не знаешь какого-нибудь заклинания специально на этот случай.

Мы разбили лагерь. Вернее, уселись во тьме, привалившись спиною к холодной скале. Какой уж тут сон?

– Ты взял отсюда золота, как возьму завтра я. Ты купил на него дом, невесту и доброе имя.

– Да, – донесся голос из тьмы. – И когда я получил их, они ничего для меня не значили. Меньше, чем ничего. И если твоего золота хватит, чтобы король за водой вернулся править нами и принес радость и процветание этой земле, тебе это будет все равно. Как будто тебе рассказали сказку о ком-то другом.

– Вся моя жизнь отдана тому, чтобы вернуть нам короля, – ответил на это я.

– Тогда отвези ему золота, – молвил он. – Он захочет еще – короли всегда хотят еще, они такие. И каждый раз, когда ты станешь возвращаться сюда, тебе будет еще больше все равно. В радуге пропадет всякий смысл. И в жизни человеческой. И в смерти.

Во тьме воцарилось молчание. Никаких птиц – только ветер кружил меж вершин и звал кого-то, будто мать – свое дитя.

– Нам обоим случалось убивать мужчин, – сказал я ему. – Убивал ли ты женщин, Колум Макиннес?

– Нет. Никогда я не убивал ни женщин, ни девушек.

Во мраке я пробежал рукой по кинжалу, нащупывая серебро и дерево рукояти, сталь клинка… Он был тут, под рукою, в руке. У меня не было намерения ничего говорить Колуму Макиннесу – только ударить, когда мы пройдем горы, один раз, глубоко. Но теперь словно что-то тянуло слова из меня, и ему, этому чему-то, было решительно все равно, хочу я говорить или нет.

– Слыхал, была одна девушка, – сказал я. – И терновый куст.

Безмолвие. Посвист ветра.

– Кто тебе сказал?

И потом:

– А, плевать. Я бы не убил женщины. Ни один человек чести никогда не убьет женщину…

Скажи я хоть слово, он замолчит, и ни звука об этом я от него не услышу. Вот я ничего и не сказал. Просто ждал.

И Колум Макиннес заговорил сам, тщательно выбирая слова, словно бы вспоминал сказку, которую слышал ребенком и давно с тех пор позабыл.

– Мне говорили, коровы на равнинах толсты и пригожи, и мужчина может стяжать себе славу и честь, если отправится на юг и пригонит оттуда доброй красной скотины. И вот я отправился на юг, и ни одна корова не была мне достаточно хороша, пока на склоне одного холма на равнинах не увидел я самых отличных, и красных, и толстых коров, какие только представали глазам человека. И взял я их, и повел обратно, той же дорогой, которой пришел.

Она нагнала меня с палкой в руке. Коровы принадлежат ее отцу, сказала она, а я – бродяга, мошенник и сволочь, и всякие другие подобные вещи. Она была прекрасна, даже во гневе, и не будь у меня уже молодой жены, я бы обошелся с нею добрее. Но я вытащил нож и приставил ей к горлу, и тем призвал к молчанию. Видит бог, она замолчала.

Я не стал убивать ее – я не тронул бы женщины, и это истинная правда, – а просто привязал за волосы к терновому кусту, а нож у нее с пояса забрал, чтоб она не освободилась слишком быстро, и вогнал клинок поглубже в дерн. Да, я привязал ее за длинные волосы к колючему кусту, и ушел с ее скотиной, и больше о ней не думал.

Лишь через год мне снова случилось оказаться в тех же краях. За коровами я в тот день не охотился, а просто шел себе долиной. Уединенное это место, и если специально не искать, можешь и проглядеть. Наверное, ее никто не искал.

– Я слышал, искали, – сказал я ему. – Хотя одни полагали, что ее украли разбойники, а другие – что она сбежала не то с лудильщиком, не то просто в город. Но все же они искали.

– Да. Я видел то, что видел. Наверное, чтобы увидеть, надо было встать точно туда, где стоял я. Очень злое дело я сделал… наверное.

– Наверное?

– Я брал золото из пещеры туманов, – ответил он. – И больше не могу сказать, что добро, а что зло. Из ближайшей харчевни я послал весточку с мальчишкой, велел передать, где она и где ее можно найти.

Я закрыл глаза, но темнее в мире не стало.

– Есть на свете зло, – сказал я ему.

Он так и стоял у меня перед глазами – скелет, лишенный одежды, лишенный плоти, белый и голый. А каким еще быть, когда висишь, будто детская кукла, на терновом кусте, привязанный к ветке над головою за длинные червонно-золотые волосы?

– На рассвете, – молвил Колум Макиннес, буднично, будто речь шла о провизии или о погоде, – ты оставишь тут свой кинжал, ибо таков обычай, войдешь в пещеру и вынесешь столько золота, сколько сможешь взять. И ты привезешь его с собой на большую землю. Тут кругом нет ни души, никто не узнает, что ты везешь и откуда оно, никто не заберет у тебя добычу. Потом отошли его королю за водой, пусть он заплатит им людям своим и накормит их, и купит им ружья. Когда-нибудь он вернется. В тот день и расскажешь мне о том, что есть на свете зло, малыш.

Когда встало солнце, я вошел в пещеру.

Там оказалось сыро. Я слышал, как по одной из стен бежала вода, и ощущал на лице ветер – что странно, ибо не было ветра в горе.

Мне представлялось, что пещера будет полна золота. Золотые бруски будут поленницей сложены вдоль стен, а между ними уютно устроятся мешки и сумы с монетами. Там просто обязаны быть золотые цепи и кольца, и непременно тарелки – высокими стопками, будто фарфор в доме у богача.

Я воображал себе несметные богатства, но ничего подобного там не нашел. Только тени. Только голый камень.

Впрочем, что-то там все-таки было. Что-то ждало.

У меня есть тайны, а среди них такая, что спрятана глубже всех прочих. Даже детям моим она неизвестна, хотя жена, возможно, подозревает. Вот эта тайна: мать моя была обычная смертная женщина, дочка мельника, а отец пришел с запада и на запад же возвратился после того, как возлег с нею. Никаких иллюзий я насчет родителя своего не питаю: уверен, он о ней больше не думал, а обо мне – так и вовсе не знал. Зато он оставил в наследство мне тело маленькое, быстрое и сильное, а возможно, и не только его – но о том мне неведомо. Я безобразен, а он был прекрасен – так, по крайней мере, говорила мать. Хотя он вполне мог ее обмануть.

Интересно, что я увидел бы в этой пещере, если б отец мой был, скажем, трактирщик с равнин?

Ты увидел бы золото, ответил мне шепот, который шепотом не был, из самого сердца горы. Одинокий голос, рассеянный и давно соскучившийся.

– Я увидел бы золото, – промолвил я вслух. – Оно было бы настоящее или просто морок?

Шепот это позабавило. Ты думаешь как смертный, для вас вещи всегда либо что-то одно, либо другое. Смертный увидел бы золото, дотронулся до него. Он унес бы его с собой, чувствуя, как оно тянет ему руки своим весом, а потом обменял бы у других смертных на то, что ему надобно. Какая разница, настоящее оно или нет, если он его может увидеть, пощупать, украсть… убить за него? Ему нужно золото, и золото я ему даю.

– А что забираешь за то золото, которое дал?

– Ты покажешься мне?

В темноте я вижу лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. Что-то задвигалось в тенях, а затем сами тени сгустились и двинулись, являя формы, бесформенные и смутные, на самой границе, где берега телесных чувств встречаются с водами воображения. Испугавшись, я быстро сказал то, что положено говорить в такие мгновения:

– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!

Где-то далеко звук капели…

– Да, – сказал я.

И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.

– Этот облик оскорбляет мой взор!

Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но образ остался.

– Но я выйду отсюда без золота, так ведь?

Я подумал о Колуме Макиннесе с его волчьей сединой и стальными глазами, с молнией клинка. Он был гораздо больше меня, но все люди гораздо больше меня. Возможно, я окажусь сильнее его и, уж конечно, быстрее, но ведь и он быстр. И силен.

Он убил мою дочь, сказал я себе и спохватился, моя ли то мысль, или она украдкой заползла мне в голову из тьмы.

– А другой выход из пещеры есть? – спросил я вслух.

Я стоял неподвижно, а разум мой бился, как зверюшка в капкане, перескакивая с мысли на мысль и не видя ни выгоды, ни выхода, ни утешения.

– Я безоружен, – сказал я. – Он сказал, сюда нельзя входить с оружием. Таков обычай.

Таков обычай – не входить в мой дом вооруженным. Но так было не всегда. Иди за мной, молвил скелет моей дочери.

И я пошел за ней, ибо мог ее видеть даже в кромешной тьме, где не было видно больше ничего.

Прямо у тебя под рукой, сказали из мрака.

Я встал на колени и нащупал его. Рукоятка на ощупь была костяная – возможно, рог. Осторожно, вслепую ощупав лезвие, я понял, что нашел скорее не нож, а длинное шило, тонкое, острое на конце – лучше, чем ничего.

– Есть и цена, ведь так?

– Тогда я ее заплачу. Но попрошу еще об одном. Ты говоришь, что теперь видишь мир его глазами…

Глазницы черепа были слепы, но он кивнул.

– Тогда скажешь мне, когда он уснет.

Она ничего не ответила. Просто растворилась во тьме, и я почувствовал, что остался один.

Время шло. Я пошел на звук капающей воды, нашел лужицу и напился. Потом размочил последние овсяные печенья, набил ими рот и жевал, пока они не растворились на языке. Я уснул, потом проснулся и снова уснул, и во сне увидал свою жену, Мораг. Она ждала меня, а времена года сменяли друг друга – ждала, как мы ждали нашу дочь… ждала меня вечно.

Что-то – как будто бы палец – коснулось моей руки: не твердая кость, а мягкая плоть, подобная человеческой, но слишком холодная.

Он спит.

Я вышел из пещеры в синем предутреннем свете. Он вытянулся поперек входа в чутком кошачьем сне, так что легчайшее касание пробудило бы его. Держа оружие перед собой – костяная рукоять и лезвие-игла из почерневшего серебра, – я нашарил и взял то, что хотел, не потревожив спящего.

Потом я подошел ближе, и тут же рука его ухватила меня за лодыжку, а глаза открылись.

– Где золото? – спросил Колум Макиннес.

– У меня его нет.

Ледяной ветер стелился по склону. Когда Колум Макиннес попытался меня сцапать, я проворно отскочил назад. Он остался на земле, только оперся на локоть.

– Где мой кинжал? – осведомился он.

– Я взял его. Пока ты спал, – сообщил я.

Он сонно поглядел на меня.

– И с какой же стати ты так поступил? Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это еще по дороге сюда. У меня было с десяток возможностей.

– Но тогда у меня не было золота.

Он промолчал.

– Если ты думал нагрести золота из пещеры моими руками и надеялся, что, не ходя туда сам, спасешь остатки твоей жалкой души, то ты дурак, Колум Макиннес.

– Дурак, вот как? – сон незаметно слетел с его глаз.

Он был готов ринуться в драку. Это очень хорошо – злить людей, готовых ринуться в драку.

– Не дурак. Нет, – продолжал я. – Случалось мне встречать дураков и блаженных, и щеголяли они с соломой в волосах и были счастливы в дурости своей. Ты же для дурости слишком мудр. Ты ищешь беды, и носишь ее с собой, и одну лишь беду навлекаешь на все, чего ни коснешься.

Он встал, ухвативши рукою камень на манер топора, и кинулся на меня. Я мал, и у него не вышло ударить меня так, как он ударил бы человека нормального роста, под стать ему самому. Он наклонился надо мной, и тем сделал большую ошибку.

Я покрепче взялся за костяную рукоять и ужалил вверх острием шила, быстро и сильно, будто змея. Я знал куда метил, и знал, что делает такой удар.

Он выронил каменюку и схватился за правое плечо.

– Рука, – сказал он. – Я не чувствую руку.

И начал ругаться, оскверняя воздух угрозами и проклятиями.

Каким голубым и красивым делает все горный рассвет! Даже кровь, которой на глазах пропитывались его одеяния, выглядела в этом сиянье пурпурной. Он шагнул назад, оказавшись между мной и пещерой. За спиной у меня всходило солнце, я был весь на виду.

– Почему ты не принес золота?

Рука у него безвольно свисала вдоль бока.

– Для таких, как я, там золота нет.

Он прянул вперед, побежал на меня, врезался со всей силы. Шило рассталось с моей рукой, я покрепче обхватил ногу врага, и мы полетели с обрыва.

Вот его голова надо мною, и победой сияет лицо, а вот там уже небо, а потом – дно долины, и я лечу вверх, к нему навстречу, но тут же оно оказывается снизу, и смерть раскрывает мне объятия.

Удар выбил дух из меня, и вот мы уже кувыркаемся по склону горы, и мир превратился в тошнотворный водоворот камня, боли и неба, и я знаю, что я – мертвец, но все равно цепляюсь изо всех сил за ногу Колума Макиннеса.

Вот летит золотой орел, только сверху или снизу – уже не понять. Он там, в рассветном небе, в разбитых осколках времени, чувств и телесной муки. Я не боялся – страх привязан к времени и к месту, а у меня больше не было ни того, ни другого. И в разуме кончилось место, и в сердце. Я падал сквозь небо, держась за ногу человека, который хотел меня убить; мы бились о камни, сдирали кожу, мяли кости…

…а потом мир остановился.

И сделал это с такой силой, что от меня, кажется, мокрого места не осталось, и это мокрое место еще чуть-чуть и сорвалось бы с Колума Макиннеса и улетело бы вниз, к неминуемой гибели. В незапамятные времена склон горы тут откололо и ссадило, оставив голую каменную стену, гладкую и равнодушную, как стекло. Но это было ниже нас. А там, где мы приземлились, оказалась ступень, а на ней – чудо: горбатый и малорослый, весь искореженный, далеко над границей лесов, где никаким деревьям расти уже не положено, стоял уродливый боярышник – не выше куста, хоть и старый, как горы. Этот-то старикан и поймал нас в свои седые объятия, ухватившись покрепче корнями за мясо скалы.

Я выпустил ногу и слез с тела Колума Макиннеса. Умостившись на узкой ступеньке, я бросил взгляд в отвесную бездну. Пути вниз отсюда не было. Совсем, никакого.

Потом я посмотрел вверх. Если лезть медленно, подумал я, да при известной удаче, по горе можно будет взобраться. Если дождь не пойдет. Если ветер не слишком проголодается. Впрочем, какой у меня выбор? Или так, или смерть.

– Значит, бросишь меня тут помирать, гном? – сказал голос.

На это я ничего не ответил. А что тут ответишь?

Его глаза были открыты.

– Я не могу шевельнуть правой рукой, которую ты проткнул. И, думаю, ногу сломал при падении. Я не могу лезть вверх с тобой.

– Возможно, у меня все получится, а возможно, и нет, – ответил на это я.

– У тебя все получится. Я видел, как ты лазаешь, – после того, как спас меня на том водопаде. Ты скакал по камням, как белка по дереву.

Мне бы его уверенность в моей сноровке!

– Поклянись мне всем, что для тебя свято. Поклянись своим королем, что ждет за морем с тех самых пор, как мы прогнали его подданных с этой земли. Поклянись тем, что дорого таким тварям, как ты, – тенью клянись, и орлиными перьями, и тишиною. Поклянись, что вернешься за мной.

– Ты знаешь, что я такое? – спросил его я.

– Ничего я не знаю. Только то, что хочу жить.

Я задумался.

– Я клянусь всем этим, – сказал я ему. – Тенями клянусь и орлиными перьями, и тишиной. Клянусь стоячими камнями и зелеными холмами. Я вернусь.

– Я бы убил тебя, – молвил разбойник в терновом кусте – весело, будто самую забавную шутку, какую только слыхал один человек от другого. – Я собирался тебя убить и забрать золото себе.

– Я знаю.

Волосы трепетали вокруг его лица, словно волчье-серый нимб. На щеке, ободранной при падении, алела кровь.

– Ты мог бы вернуться с веревками, – сказал он. – Моя все еще лежит там, у пещеры. Но одной тебе не хватит.

– Да, – отвечаю. – Я вернусь с веревками.

Я поглядел на гору над нами, всматриваясь в каждый уступ, в каждую впадину. Если лазать по скалам, между жизнью и смертью расстояние невелико – в один верный взгляд. Я увидел, где мне надо быть в этот момент и в тот, прочертил свой путь вверх по лику скалы. Кажется, отсюда видать даже закраину у входа в пещеру. Да. Ну, что ж…

Я подул на ладони, чтобы высушить пот перед началом пути.

– Я вернусь за тобой, – сказал я, не оборачиваясь. – С веревками. Я поклялся.

– Когда? – спросил он, закрывая глаза.

– Через год, – ответил я. – Я вернусь за тобой через год.

И полез вверх. Его крики следовали за мной по пятам, пока я шагал, и полз, и протискивался, и ластился к голому камню, и мешались с криками птиц. Они следовали за мной на обратном пути с Мглистого острова, но что такое чьи-то там крики против боли и времени? И они будут звучать, на самом краю моего разума, в те мгновения, когда он падает из сна в явь и наоборот, до последнего из отпущенных мне дней.

Дождь так и не пошел. Ветер налетал, толкал и тянул, но так и не сорвал меня со склона. Я лез долго, но я добрался до верха в целости и сохранности.

Вход в пещеру казался в полдневном сиянии пятном густой тени. Я отвернулся и двинулся прочь от горы и от мглы, уже сгущавшейся потихоньку в расселинах скал и глубоко под сводами моего черепа, и пустился в долгий обратный путь с Крылатого острова. Сотня дорог и тысяча тропок приведет домой, на равнины, где меня давно уже ждет жена.