Как общаться с девушками на вечеринках
– Ладно тебе, пошли, – сказал Вик. – Будет круто.
– Не, не пойду, – ответил я, хотя этот бой был давно проигран, и я это знал.
– Да ладно тебе, там будет клево, – в сотый раз повторил Вик. – Девчонки! Девчонки! Девчонки! – Он оскалил белые зубы.
Мы оба учились в школе для мальчиков в Южном Лондоне. Нельзя сказать, что у нас вообще не имелось опыта с девчонками: у Вика вроде как было немало подружек, а я три раза целовался с подругами сестры, но, пожалуй, точнее будет сказать, что общались мы только с парнями – и взаправду понимали только парней. Во всяком случае, я. За других говорить не могу, а с Виком мы не виделись тридцать лет. Если мы сейчас встретимся, даже не знаю, о чем с ним говорить.
Мы шли по грязному лабиринту проулков, петляющих позади «Станции Ист-Кройдон», – кто-то сказал Вику про вечеринку, и тот был полон решимости туда попасть, хотел я того или нет, а я не хотел. Но мои предки на целую неделю уехали на конференцию, я жил у Вика, и мне приходилось повсюду таскаться за ним.
– Выйдет как всегда, – сказал я. – Через час ты будешь тискать самую красивую девчонку, а я опять окажусь на кухне, и чья-то мама будет грузить меня разговорами о какой-нибудь там политике или поэзии.
– Ну так с ними же надо разговаривать… Кажется, нам туда. – Вик весело махнул пакетом с бутылкой.
– А что, ты не знаешь адрес?
– Элисон мне объяснила, я все записал на бумажке, но забыл ее дома. Ладно, найдем.
– Как? – У меня появилась надежда.
– Пойдем по улице, – он говорил со мной, как с малолетним идиотом, – и поищем, где вечеринка. Раз плюнуть.
Я огляделся, но вечеринки поблизости не наблюдалось – только узенькие домики и ржавеющие машины и велосипеды в забетонированных садиках да пыльные окна газетных киосков, где пахло иноземными пряностями и продавалось все – от поздравительных открыток и подержанных комиксов до журналов настолько порнографических, что их запечатывали в пленку. Помню, однажды Вик попытался спереть такой журнальчик и засунул его под свитер, но хозяин поймал его уже на улице и заставил вернуть.
Мы дошли до конца улицы и свернули в проулок, застроенный одинаковыми домами. Летний вечер, пустынно и тихо.
– Тебе хорошо. Ты им нравишься, – сказал я. – Тебе не нужно с ними разговаривать.
И это правда. Одна хулиганская улыбка – и Вик мог брать любую.
– Не. Не совсем. Разговаривать все-таки нужно.
Когда я целовался с подругами сестры, до разговоров дело не доходило. Сестра куда-нибудь отлучалась, кто-то из ее подруг попадал в пределы досягаемости, и их приходилось целовать. Никаких разговоров я не припоминаю. Я не знал, о чем говорят с девчонками, – так я Вику и сказал.
– Это просто девчонки, – ответил Вик. – А не какие-то инопланетные пришельцы.
Мы завернули за угол, и надежда на то, что вечеринка не найдется, стала угасать: в доме чуть дальше, приглушенная стенами и дверями, слабо пульсировала музыка. Было восемь вечера – не так уж рано, если тебе нет шестнадцати, а нам еще не было. Ну, не совсем.
Моих родителей, в отличие от предков Вика, всегда волновало, где я и что я. Он был младшим из пяти братьев. Мне это казалось почти волшебством: у меня-то две младшие сестры, и всё, я был уникален и одинок одновременно. Сколько себя помню, мне хотелось, чтобы у меня был брат. После тринадцатого дня рождения я перестал загадывать желания на падающих или первых звездах, но пока загадывал, просил брата.
Мы прошли по дорожке, виляющей мимо живой изгороди и одинокого розового куста, к бугристому фасаду. Позвонили в дверь, и на пороге возникла девушка. Не скажу, сколько ей лет, – это вот тоже напрягало меня в девчонках: в детстве мы просто мальчики и девочки, растем вместе, с одинаковой скоростью, нам по пять лет, по семь, по одиннадцать. А потом – раз! – и девчонки как будто дают по газам и попадают в будущее, они всё про всё знают, у них месячные, и грудь, и косметика, и один-бог-знает-что-еще, потому что я-то уж точно не знал. И графики в учебниках по биологии не делают тебя совершеннолетним в прямом смысле слова. А твои ровесницы уже вполне себе совершеннолетние.
Мы с Виком были ни разу не совершеннолетние, и я уже подозревал, что даже если начну бриться раз в день, а не раз в две недели, все равно не преодолею разрыва.
– Привет, – сказала девушка.
– Мы друзья Элисон, – сообщил Вик. С Элисон – рыжей, веснушчатой, с озорной улыбкой – мы познакомились в Гамбурге, когда ездили по обмену. Организаторы разбавили группу девчонками из женской школы – для равновесия. Более или менее нашими сверстницами, шумными и веселыми, с более или менее взрослыми бойфрендами, у которых были машины, мотоциклы, работа и даже – как печально поведала мне одна девушка, обладательница кривых зубов и енотовой шубки, на вечеринке в Гамбурге – в кухне, кто бы сомневался, – с женой и детьми.
– Ее нет, – сказала девица в дверях. – Элисон здесь не живет.
– Это не важно, – широко улыбнулся Вик. – Я Вик. А это Эйн. – Мгновение – и вот она уже улыбнулась ему. Вик достал из пакета бутылку вина, одолженную из родительского бара. – Куда поставить?
Девушка посторонилась, пропуская нас внутрь.
– На кухню, – сказала она. – Где остальные бутылки.
У нее были золотистые локоны, и она была прекрасна. В коридоре стояла темень, но я все равно разглядел, насколько эта девушка прекрасна.
– А тебя как зовут? – спросил Вик.
Она сказала, что зовут ее Стеллой, а он опять выдал свою кривоватую улыбку и заявил, что это самое красивое имя из всех, какие он только встречал. Вот ведь гад. И самое поганое, что он говорил так, будто и впрямь в это верил.
Вик отправился на кухню, а я заглянул в гостиную, где играла музыка. Там танцевали. Стелла вошла в комнату и стала ритмично покачиваться в такт. Она танцевала одна, сама с собой, а я на нее смотрел.
Это была эпоха раннего панка. Мы тогда слушали «Эдвертс» и «Джем», «Стрэнглерз», «Клэш» и «Секс Пистолз». Кое у кого на вечеринках играли «ЭЛО», «10сс» и даже «Рокси Мьюзик». Ну и Боуи , если повезет. В Гамбурге, во время поездки по обмену, единственной пластинкой, по поводу которой мы сошлись во мнениях, был альбом «Урожай» Нила Янга, и его песня «Золотое сердце» стала фоном всего путешествия: за золотым сердцем стремясь, я пересек океан…
Однако музыку в гостиной я не узнавал. Смахивало на немецкий электропоп типа «Крафтверка» и на пластинку, которую мне подарили на прошлый день рождения, коллекцию странных шумов из звуколаборатории «Би-би-си». Однако в музыке был ритм, и с полдюжины девушек мягко раскачивались в такт. Но я смотрел только на Стеллу. Она затмевала всех.
Отпихнув меня, в комнату вошел Вик с банкой пива в руке.
– Там на кухне бухло, – сообщил он мне. Затем подкатил к Стелле и заговорил с ней. О чем – я не слышал из-за музыки, но мне точно не было места в этом разговоре.
Пиво я тогда не любил. Я отправился на кухню поискать чего-нибудь повкуснее. На столе стояла большая бутылка кока-колы, и я налил себе полный пластиковый стакан, и не решился заговорить с двумя девочками, что оживленно болтали в сумеречной кухне. Они были прелестны – очень черная кожа, блестящие волосы, одежда, точно у кинозвезд, и еще иностранный акцент, и обе они были явно вне зоны досягаемости.
Я болтался по дому со стаканом колы.
Дом оказался значительно больше, чем я думал, запутанней, чем стандартная двухэтажка, которую воображал. Свет везде приглушен – вряд ли тут нашлась бы лампочка мощнее сорока ватт, – и в каждой комнате кто-то был, причем, насколько я помню, исключительно девушки. Наверх я не пошел.
В зимнем саду я обнаружил одинокую девушку. У нее были светлые – совсем белые – длинные волосы, и она сидела за стеклянным столом, сцепив руки в замок, и смотрела в сад, на собиравшиеся сумерки. Мне показалось, ей грустно.
– Ты не против, если я здесь посижу? – спросил я, махнув стаканом. Она покачала головой, потом пожала плечами – мол, все равно. Я сел.
Мимо двери оранжереи прошли Вик со Стеллой. Вик прервал разговор, посмотрел, как я сижу за столом, скованный робостью и неловкостью, и изобразил рукой открывающийся рот. Разговаривай! А, ну да.
– А ты местная? – спросил я у девушки.
Она покачала головой. На ней был серебристый топ с глубоким вырезом, и я старался не таращиться на округлости ее груди.
– Как тебя зовут? Меня – Эйн.
Она сказала:
– Уэйна Уэйны, – ну, или что-то в этом роде. – Я второсортная.
– Какое… э… необычное имя.
Ее громадные текучие глаза вперились в меня.
– Это значит, что мой исток – тоже Уэйна, и я обязана перед нею отчитываться. Мне нельзя размножаться.
– А. Ну да. Все равно для этого еще вроде бы рановато?
Она расцепила руки и растопырила пальцы над столом.
– Видишь? – Мизинец на левой руке был крив и раздваивался на кончике, образуя два маленьких пальчика. Небольшой дефект. – Когда я закончила цикл, им пришлось решать, оставить меня или уничтожить. Хорошо, что решение вышло в мою пользу. Теперь я путешествую, а мои более совершенные сестры остались дома, в стазисе. Они первосортные. А я – второй сорт. Скоро я вернусь к Уэйне и расскажу об увиденном. Передам все свои впечатления об этом месте. Которое ваше.
– Я вообще-то не в Кройдоне живу, – сказал я. – Тоже не местный. – Может, она из Америки, подумал я. Странно она разговаривает. Вообще ничего не понятно.
– Как скажешь, – согласилась она, – все мы не местные. – Она прикрыла шестипалую руку другой рукой, будто прятала. – Я ожидала, что это место будет больше, чище и красочнее. Но оно все равно уникально.
Она зевнула, прикрыв рот правой рукой, и тут же вернула ее на место.
– Я устала путешествовать – порой мне хочется, чтобы это закончилось. Я увидела их на улице в Рио, на карнавале – золотых, очень высоких, с фасеточными глазами и крыльями, – и в восторге чуть было не побежала навстречу, но потом поняла, что это всего лишь люди в костюмах. Я спросила у Холы Кольт: «Почему они так стараются быть похожими на нас?» И она мне ответила: «Потому что они ненавидят себя, свою розовость, и коричневость, и низкорослость». Вот что я чувствую – а ведь я еще не успела вырасти. Как будто это мир детей или эльфов. – Она улыбнулась и добавила: – Хорошо, что никто из них не может видеть Холу Кольт.
– Э, – сказал я. – Потанцуем?
Она тотчас покачала головой:
– Это запрещено. Мне нельзя делать то, что может нанести вред собственности. Я принадлежу Уэйне.
– Тогда, может, выпьешь чего?
– Воды, – ответила она.
Я смотался на кухню, налил себе еще колы, наполнил чашку водой из-под крана. Из кухни обратно в коридор, оттуда в зимний сад – но там уже никого не было.
Минуту я гадал, куда она подевалась, – наверное, пошла в туалет, – и, может, она все-таки передумает насчет танцев. Потом я заглянул в гостиную. Людей прибавилось. Танцующих девушек стало больше, появилось несколько незнакомых парней явно постарше нас с Виком. Все соблюдали дистанцию, кроме Вика и Стеллы, – он держал ее за руку, а когда песня закончилась, небрежно приобнял за талию – почти собственнически, чтоб никто не покушался.
Я все думал, куда делась девчонка из оранжереи: на первом этаже ее не было. Может, наверх ушла.
Затем я перебрался в комнату напротив той, где танцевали, и сел на диван. Там уже сидела нервная девушка с темными волосами и короткой стрижкой, торчавшей ежиком.
Говори! – рявкнул внутренний голос.
– Э-э… у меня тут вода пропадает, – выпалил я. – Не хочешь?
Она кивнула и очень осторожно, словно не доверяла ни своим рукам, ни глазам, приняла у меня чашку.
– Мне нравится туризм, – сказала она, неуверенно улыбаясь. Между передними зубами у нее была дырка; девчонка цедила воду, как взрослые пьют дорогое вино. – В прошлый раз мы летали на Солнце, плавали в солнечных морях вместе с китами. Мы слушали их истории, и мерзли в холоде фотосферы, и ныряли вниз, где глубинное тепло согревало нас и ободряло. Я хотела вернуться. На этот раз я действительно хотела вернуться. Слишком многого не видела. Но мы пришли в этот мир. Тебе нравится?
– Что?
Она неопределенно обвела рукой комнату: диван, кресла, шторы, неработающий газовый камин.
– Ну да, ничего так.
– Я говорила им, что не хочу посещать этот мир, – продолжала она. – Мой родитель-наставник не послушал. Сказал, что мне нужно еще многому научиться. А я ответила: «Я еще больше узнаю на Солнце. Или в межзвездном пространстве. Джесса плетет паутину среди галактик. Я тоже хочу». Но он не слушал, и я пришла в этот мир. Родитель-наставник поглотил меня, и вот я здесь, заключенная в разлагающийся кулек мяса на известковом каркасе. Едва воплотившись, я ощутила, как внутри что-то такое… бьется, пульсирует и хлюпает. Раньше мне никогда не приходилось вибрировать голосовыми связками, выталкивая воздух из легких, и я сказала родителю-наставнику, что хочу умереть, а он согласился, что это неизбежная стратегия выхода из этого мира.
Она постоянно перебирала черные четки, обвивавшие ее запястье.
– Но в этой плоти есть какое-то знание, – сказала она, – и я намерена им овладеть.
Мы сидели почти в середине дивана. Я решил обнять ее за плечи, но так… как бы случайно. Просто забросить руку на спинку дивана, а потом незаметно, по миллиметру, спускать, пока не коснусь плеча.
Она продолжала:
– Эта жидкость в глазах, от которой весь мир расплывается. Мне никто не объяснил, и я ее не понимаю. Я касалась складок Шепота, я летала с сияющими тахион-лебедями и все равно не понимаю.
Не сказать, что она была самой красивой девушкой в этом доме, но она была милой, ну и, так или иначе, девушкой. Едва дыша, я чуть сдвинул руку вниз и коснулся ее спины. Девушка промолчала.
Но тут из коридора меня окликнул Вик. Он стоял в дверях, обнимая Стеллу, и махал мне. Я покачал головой – мол, у меня тут кое-что наклевывается, но он все равно меня звал, и мне пришлось встать и подойти к двери.
– Ну чего?
– Это… В общем, вечеринка… – будто извиняясь, начал Вик. – Короче, это не та вечеринка. Мы со Стеллой все выяснили. Она вроде как объяснила. Мы ошиблись домом.
– Господи. И что теперь? Нам уйти?
Стелла покачала головой. Вик притянул ее к себе и нежно поцеловал в губы.
– Ведь ты рада, что мы тут появились, да, дорогая?
– Ты же знаешь, – сказала она.
Он посмотрел на меня и улыбнулся своей фирменной белозубой улыбкой, шельмовской и совершенно очаровательной – чуток Ловкого Плута , чуток Прекрасного принца.
– Не переживай. Все равно они все нездешние. Это вроде поездки по обмену, сечешь? Как мы в Германии.
– Да?
– Эйн. Тебе нужно с ними общаться. А «общаться» означает, что надо еще и слушать. Понятно?
– Я говорю. Уже с парочкой поговорил.
– И как успехи?
– Все было отлично, пока ты меня не позвал.
– Ну извини. Просто хотел ввести тебя в курс дела. Все нормально.
Он похлопал меня по плечу и ушел со Стеллой. Потом они оба отправились наверх.
Не поймите меня неправильно, в этом полумраке все девушки были прекрасны; у всех были такие красивые лица, но, что гораздо важнее, в них было какое-то волшебное своеобразие, легкая асимметрия, некая странность или человечность, которые отличают истинную красоту от холодной безупречности манекена. Стелла, конечно, была красивее всех, но она, разумеется, досталась Вику: они уже наверху, и так будет всегда.
Когда я вернулся в комнату, какие-то люди уже сидели на диване и болтали с щербатой девчонкой. Кто-то рассказал анекдот, и все рассмеялись. К ней теперь пришлось бы пробиваться с боем, однако мой уход не особенно ее огорчил, она явно меня не ждала, и я вернулся в гостиную. Мельком глянув на танцующих, я удивился, откуда играет музыка: не видать ни проигрывателя, ни колонок.
И я снова пошел на кухню.
Кухни на вечеринках – вещь незаменимая. Чтобы зайти туда, не надо выдумывать поводов, и еще большой плюс: на этой вечеринке я не замечал признаков ничьих мамаш. Обследовав батарею бутылок и банок на кухонном столе, я нацедил себе полдюйма «Перно» и до краев разбавил его кока-колой. Бросил в стакан пару кубиков льда и сделал глоток, наслаждаясь кондитерским вкусом.
– Что пьешь? – спросил девичий голосок.
– «Перно», – ответил я. – На вкус как анисовое драже, только со спиртом. – Я не стал говорить, что попробовал это лишь потому, что слышал, как кто-то из толпы просил «Перно» на концертном альбоме «Велвет Андерграунд» .
– А мне можно?
Я смешал еще один коктейль и отдал девушке, обладательнице медно-каштановых волос, завитых в мелкие кудряшки. Сейчас такие прически уже не носят, но тогда они встречались на каждом шагу.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Триолет.
– Красивое имя, – сказал я, хотя далеко не был в этом уверен. А вот девушка точно была красивой.
– Это такой вид стихов, – гордо ответила она. – Как я.
– Так ты, что ли, стихотворение?
Она улыбнулась и опустила глаза, может быть, даже застенчиво. У нее был почти античный профиль: идеальный греческий нос сливался в одну линию со лбом. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону». Я играл гонца, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. У нас были полумаски с точно такими же носами. На кухне, вспомнив пьесу и глядя на девушку, я думал о женщинах из комиксов Барри Смита про Конана-варвара . Через пять лет я бы вспомнил прерафаэлитов, Джейн Моррис и Лиззи Сиддал . Но тогда мне было всего пятнадцать.
– Ты стихотворение? – переспросил я.
Она прикусила верхнюю губу.
– Если угодно. Я стихотворение, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.
– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?
– Как тебя зовут?
– Эйн.
– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?
– Но это же не разные вещи. То есть не взаимоисключающие. – Я читал это слово много раз, но прежде никогда не произносил вслух и ударение поставил не туда. Вза́имоисключающие.
На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза бледно-зеленые – такой оттенок сейчас навел бы на мысли о контактных линзах; но то было тридцать лет назад – тогда все было по-другому. Помнится, я думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный.
И все же я разговаривал с девушкой, и пускай мы оба несли полную ахинею, и пускай на самом деле ее, может, звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шесть-семь-восемь).
– Мы знали, что конец близок, – продолжала она, – и все вложили в стихотворение, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем пришли в этот мир, что мы говорили и делали, о чем думали и мечтали, к чему стремились. Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, чтобы они жили вечно, незабвенно. Потом мы превратили стихотворение в поток, сокрытый в сердце звезды, чтобы она им сияла, пульсируя, и взрываясь, и темнея в электромагнитном спектре, пока не придет время, когда в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем этот ритм расшифруют и он опять станет стихотворением.
– И что было дальше?
Она посмотрела на меня, как будто сквозь свою полумаску Антигоны, но бледно-зеленые глаза ее словно были частью маски – глубже, но тоже частью.
– Нельзя услышать стихотворение и не измениться, – сказала она. – Его услышали, и оно их колонизировало. Завладело ими, заселило их, его ритм влился в их мысли, его образами навсегда преображены их метафоры, его строфы, мироощущение, вдохновение стали их жизнью. Их дети рождались со стихотворением в крови, а уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них больше не было необходимости. Осталось только стихотворение, что обрело плоть, двигалось, распространяя себя по просторам знаемого.
Я придвинулся к ней и почувствовал, как наши ноги соприкоснулись. Она вроде бы не возражала, даже положила руку мне на локоть, эдак ласково, и лицо мое расплылось в улыбке.
– Есть места, где нам рады, – говорила Триолет, – а где-то нас полагают ядовитыми сорняками или болезнью, которую надо немедленно изолировать и уничтожить. Но где кончается зараза и начинается искусство?
– Не знаю, – ответил я, по-прежнему улыбаясь. Из гостиной доносился гулкий ритм незнакомой музыки.
Она наклонилась ко мне и… наверное, это был поцелуй… Наверное. В общем, она прижала свои губы к моим и, удовлетворенная, отодвинулась, словно поставила на мне свое клеймо.
– Хочешь послушать? – спросила она, и я кивнул, не понимая, что́ мне предлагают, но уверенный, что хочу всего, что она пожелает мне предложить.
Она зашептала мне на ухо. Странная штука эта поэзия – ее угадываешь, даже если не знаешь языка. Слушая Гомера в оригинале и не понимая ни слова, все равно чувствуешь, что это поэзия. Я слышал стихи на польском, стихи инуитов, и понимал, что́ это, не понимая. Таков был ее шепот. Я не знал языка, но ее слова, совершенные слова пронизывали меня, и в воображении рисовались хрустальные и брильянтовые башни, и люди с глазами наибледнейшей зелени; и в каждой строчке я чуял неумолимое, неотвратимое наступление океана.
Наверное, я поцеловал ее по-настоящему. Не помню. Знаю только, что хотел поцеловать.
А потом Вик потряс меня за плечо.
– Пойдем отсюда! – кричал он. – Скорее! Пошли!
Мои мысли медленно возвращались из далекого далека.
– Идиот! Скорее. Уходим! – кричал он, ругая меня последними словами. В его голосе звенела ярость.
Впервые за вечер я узнал песню в гостиной. Печальный плач саксофона, за ним каскад чистых аккордов, мужской голос обрывками запел про сыновей немой эпохи . Мне хотелось остаться и дослушать песню.
– Я не закончила, – сказала Триолет. – Он меня еще не дослушал.
– Извини, дорогуша, – отрезал Вик, и он больше не улыбался. – Как-нибудь в другой раз. – Он схватил меня за локоть, вывернул, дернул, поволок вон из комнаты. Я не сопротивлялся. Я знал по опыту, что если ему что-то втемяшится, лучше не возражать – а то можно и схлопотать по роже. Не всегда – только если он зол или расстроен, а сейчас он был зол.
Мы очутились в прихожей. Вик потянул на себя входную дверь, и я оглянулся в последний раз, надеясь увидеть Триолет в дверях кухни, но там было пусто. Зато я увидел Стеллу, стоявшую на верхушке лестницы. Стелла смотрела на Вика, и я увидел ее лицо.
Это было тридцать лет назад. С тех пор я многое забыл и забуду еще больше, а в конечном итоге забуду все, но если я и верю в жизнь после смерти, то эта моя вера живет не в псалмах и гимнах, но вот лишь в чем: я не верю, что когда-нибудь смогу забыть эту секунду и лицо Стеллы, смотревшей на убегающего от нее Вика. Даже в смерти своей я буду это помнить.
Ее одежда была в беспорядке, косметика на лице размазалась, а глаза…
Не злите Вселенную. У разъяренной Вселенной наверняка будут точно такие же глаза.
Мы с Виком неслись со всех ног, прочь от вечеринки, туристов и полумрака; неслись, будто гроза наступала нам на пятки, – бешеный суматошный забег по лабиринту запутанных улочек, и мы не оглядывались, и не останавливались, пока не задохнулись совсем, а потом остановились, хрипя, не в силах бежать дальше. Нам было плохо. Я держался за стену, а Вика вырвало, вывернуло наизнанку в придорожную канаву.
Он вытер рот.
– Она не… – Он замолчал.
Потряс головой.
Потом сказал:
– Знаешь… есть вещи… Когда зашел слишком далеко. И если сделаешь еще шаг, перестанешь быть собой. Ты будешь тот, кто сделал это. Куда-то просто нельзя заходить… По-моему, сегодня со мной вот такое и случилось.
Я решил, что понимаю.
– То есть ты ее трахнул? – предположил я.
Он ударил меня кулаком в висок и ввинтил костяшки мне в кожу. Я подумал было, что сейчас придется с ним драться – и проиграть, – но Вик опустил руку и отошел, сдавленно сглатывая.
Я удивленно воззрился на него и сообразил, что он плачет: его лицо побагровело, слезы и сопли текли по щекам. Вик рыдал посреди улицы, откровенно и жалобно, как ребенок. Потом он пошел прочь, чтоб я больше не видел его лица, и его плечи вздрагивали. Я не понимал, что произошло на втором этаже, что его так напугало, – и даже не пытался строить предположения.
Один за другим зажглись уличные фонари; Вик ковылял по дороге, я плелся следом за ним, и мои ноги отбивали ритм стихотворения, которое, как ни старался, я так и не смог вспомнить и никогда не смогу повторить.
