Яйца троянских коней

Как это ни банально, но эмиграция, перемещение в иную реальность, действительно похожа на сон: ты оказался совсем не там, где мог бы оказаться в родной своей жизни, и занимаешься совсем не тем, чем привык заниматься в дневное здравое время. Всё – сон, и сон тревожный и дикий. Ну могло ли когда-то привидеться доктору Гуревичу, пусть даже в виде несмешного анекдота, что его устроят по блату (!) ночным уборщиком в торговый центр (здесь они назывались, как в фильме про ковбоев: каньонами)?! Между тем именно уборщиком, причём за десять шекелей не в час, а за ночь, устроился в местный каньон дипломированный психиатр Гуревич за-ради пропитания семьи.

Катя выражала сомнение в успехе предприятия, но Гуревича несло, и колотило, и заносило в самые разные дыры; с первых дней эмиграции его преследовал образ голодных детей. Он кричал во сне, просыпался, курил в трусах на лестничной клетке, перетаптываясь босиком на каменных плитах пола (они здесь так нагревались за день, что даже ночью были тёплыми), бормоча: «exsilium… exsilium…», – привязавшееся латинское слово, означающее «изгнание».

«Но вечно жалок мне изгнанник, – бормотал Гуревич, нервно почёсывая в паху, – Как заключённый, как больной. Темна твоя дорога, странник. Полынью пахнет хлеб чужой». Да хрен с ним, пусть пахнет чем угодно, но дайте же заработать на этот хлеб!

Короче: червонец за смену, куча бабок, полкурицы. Труд, мягко говоря, маловысокоинтеллектуальный, ну так что ж? Гуляй по мраморным залам, вози огромную швабру по полу. Размах крыльев, как у орла, – такая вот специальная швабра.

Бескрайние эти площади по ночам заселяли двое: Гуревич да ещё охранник: бегал такой, суетливый, маленький и грозный, с бипером.

Гришаня, трудовой соратник, передавая Гуревичу смену, сказал вполголоса: видал вон тех аттракцион-лошадок? Не пялься только, вбок гляди… Гуревич глянул вбок – лошадки как лошадки: посадил ребёнка, кинул монетку в прорезь, сынок трясётся и радуется.

– Ну? – Гуревич не понимал, что Гришаня хочет этим сказать, что тот затеял. – При чём тут аттракцион?

– А при том, – процедил Гришаня уголком рта, в другом уголке торчала сигарета, – что если того коня хорошенько долбануть по яйцам, то из прорези на боку у него пять шекелей выстреливают. Это троянский конь, понял, он весь монетами набит! Их раз в две недели доят инкассаторы.

Гришаня ушёл домой, а Гуревич заступил на своё первое дежурство. Он возил за собой тележку с ведром, погружал в него тряпку, выжимал, оборачивал ею швабру, возил по полу, затирая грязные народные следы. Всё время на лошадок посматривал – не было сил взгляд отвести. Ну что это за ставка: десять шкалей за ночь?! – повторял про себя возмущённо. Грабёж, и больше ничего. И надолго ли хватит его – так вот ночи проводить? Он растеряет потенцию, его бросит Катя…

В общем, минут за двадцать Гуревич полностью поменял свои политические взгляды; он превратился в законченного социалиста. Ну согласитесь же: это не что иное, как угнетение личности рабским трудом!

Дождавшись, когда заполошный охранник скроется за углом закрытого на ночь кафе-мороженого, Гуревич подобрался к коню, обошёл его, примерился… и со всей силы долбанул ногой по корпусу!

Возможно, маленько не рассчитал: во-первых, из прорези на боку коня выскочили сразу две монетки по пять шекелей, их Гуревич немедленно хапнул; во-вторых, конь заржал и радостно поскакал в пампасы, дрожа и раскачиваясь, словно приглашая Гуревича вскочить ему на спину и помчаться так, что только ветер в ушах.

Из-за гулкой ночной тишины в этом каменном мешке аттракцион зазвучал как-то слишком оживлённо. И если б не шум, Гуревич был бы счастлив добычей: две монеты сразу! Заработок за всю смену. Ходи так, укрощай коней…

Но буквально через пару мгновений праздник кончился: ругаясь на иврите, из-за угла набежал охранник, схватил Гуревича за шиворот и поволок к выходу. Видимо, он не впервые столкнулся со странной зоофилией русских эмигрантов.

На ступенях каньона он выпустил воротник Гуревича, с размаху долбанул его кулаком между лопаток и столкнул с лестницы. «Благодари Бога! – крикнул… а дальше непонятно. Гуревич иврита ещё не разбирал, а в ту секунду просто пытался удержаться на ногах. Понял главное: «Благодари Бога».

Ночь, по сути, ещё не началась.

Фонари мягко теплились лимонным светом, ничуть не затушёвывая драгоценной россыпи звёзд. Неказистые дома, построенные когда-то от ужаса перед валом очередной алии – кажется, из стран Арабского Востока, – были слегка облагорожены светом милосердной пустынной луны и тонули в тени. Зато под приятным ветерком расцвели запахи. На углу ещё не закрыли йеменскую забегаловку, и оттуда тянуло хлебным духом и какими-то восточными пряностями, названия которых были Гуревичу пока неведомы. Ветерок так приятно холодил взмыленную под рубашкой спину, а рубашечка-то – чистый хлопок и почти новая: Катя добыла её на благотворительном складе для новых репатриантов, вечных оборванцев и побирушек. Доктор Гуревич, вернее, бывший доктор Гуревич, собственно, и был таким оборванцем и побирушкой с двумя монетами в кулаке. Сжимал их, как Буратино из любимого фильма своего детства, будто боялся опустить в карман и уже никогда там не отыскать.

Он шёл по вполне ещё оживлённому городу, представляя, как придёт сейчас домой, нырнёт под простыню к Кате, и как она, томная со сна, обхватит его за шею тёплыми голыми руками и скажет: «Да и хрен с ним, не пропадём!». Потенцию он, по крайней мере, сохранил – что весьма кстати.

Эта работа оказалась самой короткой из всех коротких работ в жизни Гуревича: полчаса. Но Бога он и правда благодарил: шёл по ночному городу, сжимая в кулаке десять шкалей, выбитых из аттракционного коня, десять грёбаных шкалей, отвоёванных у этой ночи, у этой пустынной луны, у эмиграции. И благодарил, благодарил…

…благодарил Его, твою же в душу мать!