Андрей Борисович Зубов

Советская действительность мне была абсолютно отвратительна и до крещения, до прихода к Церкви… И наконец я увидел прекрасную альтернативу… Я увидел, что идеал лежит не в какой-то исторической эпохе, не в какой-то стране, а – во Христе.

Андрей Борисович Зубов (род. 1952) – историк, политолог, религиовед, доктор исторических наук, профессор кафедры философии МГИМО, член Синодальной богословско-библейской комиссии, Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви.

– Андрей Борисович, какое отношение к вере, к Церкви было в вашей семье?

– Я себя помню с середины 1950-х годов. Судя по моим дневниковым записям, я никогда не был человеком, отрицающим бытие Божие, тем более – воинствующим атеистом.

В моем детстве, как это часто бывает, активным носителем религиозной идеи была няня, Марфа Осиповна Карпичко из Сумской области Украины, почти неграмотная женщина, тем не менее верующая обычной простонародной христианской верой. В то же время и родители мои, хотя оба были коммунистами, никогда о религии и Церкви ничего плохого не говорили, а, напротив, высказывались с уважением. Мама просто любила заходить со мною в церковь, думаю, и молилась. А папа был человеком чести: раз уж он стал коммунистом и дал какие-то обязательства, то он их выполнял. Но при этом он говорил, что главная, самая серьезная ошибка коммунистов в том, что они борются с религией.

В старшем поколении, поколении дедов, одни были верующими, другие нет. Например, моя бабушка, папина мама, Елизавета Ивановна, в девичестве – Лебедева, образованная, культурная женщина, была верующей. Она училась в Первой киевской гимназии, а потом какое-то время учительствовала. Не сразу она пришла к вере, но уж когда (еще в дореволюционное время) сознательную веру обрела, то пронесла ее через всю жизнь. Я очень хорошо помню, как я маленьким мальчиком приходил в ее комнату в общей квартире в Колокольниковом переулке, засыпал в кроватке, а она читала молитвы. Там в красном углу была икона с лампадой, бабушка стояла и молилась перед ней. Она рассказывала, что это – ее венчальный образ.

Мой дед, отец моей матери, Евгений Петрович Савостьянов, был сыном церковного старосты – прадед был старостой Петропавловской церкви в городе Витебске. Вот тоже характерная особенность дореволюционной религиозности – мой прадед был очень верующим человеком, но при этом всегда говорил: «Я в Бога верю, а попам не верю». Вот такая его позиция была. А Евгений Петрович – банковский служащий, потом офицер Белой армии, чудом уцелевший в советское время, не верил в Бога. И что характерно, когда мой старший брат Сергей задал ему вопрос: «Дед, скажи, ты в Бога веришь?» – то получил ответ: «К сожалению, деточка, нет». В таком мире я рос.

Однажды младшая сестра моего деда Евгения Петровича, Ольга Петровна Савостьянова, подарила мне Новый Завет на русском языке, который я до сих пор храню как свою великую реликвию. Это было первое, что привело меня к сознательной вере. Этот Новый Завет 1913 года издания подарили ей за успешное окончание очередного класса гимназии. Ольга Петровна была верующей интеллигентной женщиной, ходила в церковь. Она говорила: «Я храню верность нашему старому Богу». Характерно, что мои родители не были против такого подарка. Мне было лет тринадцать или четырнадцать, и я – как тогда у меня было принято: если мне книгу дарят, я ее стараюсь прочесть, – начал читать Новый Завет. Сначала выписывал, как я всегда стремился делать, какие-то умные фразы. Потом я понял, что придется переписать все подряд, и прекратил. Я выучил из Евангелия «Отче наш» на русском языке и взял за правило перед тем, как лечь спать, читать молитву Господню. Это была моя первая сознательная молитва, мое обращение к Богу.

Я считал, что не был крещен. Никто не говорил, что меня крестили во младенчестве, и крестила (я думаю, с разрешения родителей) Марфа Осиповна. Как я потом узнал, это произошло в церкви Успения в Гончарах, которая сейчас является подворьем Болгарского Патриархата. Мне не было это известно, хотя я прекрасно помню, как няня меня в эту церковь водила, когда я был совсем маленьким (мы жили тогда на Таганке). Потом наступили студенческие годы. Вера у меня осталась, как я вижу по своим дневникам, но в церковь я не ходил, а скорее заходил, и уж тем более в голове даже не было жить активной христианской жизнью и причащаться Святых Таин.

– Когда и как произошел ваш сознательный приход в Церковь?

– Уже после окончания МГИМО я столкнулся с экзистенциальным кризисом. Все у меня ладилось в жизни, прямо как у Левина в «Анне Карениной» – и у него все ладилось, только, помните, он прятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шелковый шнурок, чтобы не повеситься. Вот и у меня все ладилось: я женился, у меня родилась дочь, я успешно работал над кандидатской диссертацией, жил в прекрасной большой квартире. Правда, я был человеком совершенно антисоветских политических взглядов. Не принимал советскую действительность абсолютно. Не особо я интересовался и дореволюционной Россией. В основном смотрел на то, что происходит на Западе, в Европе. Но как-то я почувствовал, что жизнь совершенно бессмысленна. Ну, защищу я кандидатскую, потом докторскую, выйдут мои книги. Еще дети родятся. И они в свое время встанут перед проблемой бессмысленности жизни. Зачем все это, вся эта радость и суета жизни? Это были не просто размышления, а глубокий кризис.

И в этот момент Бог послал мне помощь и прямое указание. Я работал в Государственной библиотеке им. Ленина над кандидатской диссертацией. Поскольку ее темой был современный Таиланд, то, соответственно, нужные книги и иные материалы находились в спецхране. Современные читатели, скорее всего, не знают, что огромное количество литературы, газет, журналов всех стран мира пряталось от советского человека. Читать их можно было только по специальному пропуску. Мне такой пропуск был дан, и хотя читать все это было увлекательно, но иногда тоже надоедало. Чтобы отдохнуть умом и душой, я выписывал себе в общий зал книги по истории русской архитектуры, причем дореволюционные. Это был «Вестник Императорской Археологической комиссии», где публиковались материалы экспедиций этой комиссии. Особенно я любил Русский Север – описания деревянных церквей Архангельской, Вологодской, Олонецкой губерний, к 1970-м годам в большинстве погибших или заброшенных. Я читал, изучал, смотрел фотографии, выяснял, что осталось…

А надо сказать, я очень любил ездить по руинам старинных памятников церковной и усадебной архитектуры. У меня были друзья и спутники. Мы вместе путешествовали и представляли себя последними людьми той ушедшей России, смотрящими на мир как бы из прошлого, ценящими в нем то, что больше никому не нужно. Естественно, все эти руины были заплеваны, загажены, и в этом была вина не только власти, но и людей, которые их использовали самым недостойным образом.

И вот однажды я спустился, как всегда, в общий читальный зал вечером, чтобы взять очередной том Археологического вестника, и вдруг вижу, что вместо него лежат «Богословские труды» Московской Патриархии. Я вообще не знал о существовании этого издания, его никому не выдавали, оно не значилось в общем каталоге, которым могли пользоваться читатели, а было только в рабочем каталоге для сотрудников библиотеки.

И вот я его открыл, там был перевод с французского В. Н. Лосского «Очерков мистического богословия Восточной Церкви» или «Догматического богословия», не помню точно. Я открыл главу о Святой Троице и понял, что это то, что надо, это мое, хотя я в этом ничего не понимал. Вот такое было удивительное чувство. Хотя я ничего не понимал, но я все это прочел и даже что-то выписал.

И тут же другая встреча. То было в марте 1977 года, а в мае меня послали, как это часто бывало в Институте востоковедения АН, в деревню на сенокос. Хорошая работа, нетрудная, долгий день. Там я встретил моего коллегу Всеволода Сергеевича Семенцова. К тому времени это был известный индолог, переводчик. Семенцов был удивительным человеком – полиглот, знал все индоевропейские языки, в том числе в совершенстве владел санскритом, писал на старокитайском языке, на иврите, арамейском, сирийском. При этом – глубоко верующий православный человек и большой ценитель и знаток богословия. Он мне открыл две очень важные вещи: во-первых, само по себе христианство и Церковь, во-вторых, показал, как можно заниматься другими религиозными традициями и оставаться православным христианином. Это тоже был очень важный опыт. Сева Семенцов привил мне вкус к религиозному слову, не обязательно христианскому, а любому, научил уважать всякое устремление человеческой души к Богу, видеть в этом и чистый импульс, и то, что к нему может примешиваться что-то ложное.

Вот таков был мой приход к Богу.

Вскоре Сева познакомил меня со своим духовником, протоиереем Георгием Бреевым, который стал и моим духовником. Помню, был летний день, состоялась беседа. На меня отец Георгий моментально произвел сильное впечатление. Никакого сомнения, скепсиса во мне не было. Я сразу почувствовал: «Се человек», которому можно доверить свою жизнь. И надо сказать, эта уверенность меня уже тридцать пять лет не оставляет.

Отец Георгий не стал меня сразу крестить. У меня за плечами было немало всего в прошлом. Он сделал меня оглашенным. Я приходил к нему, беседовал, исповедовался, но в храме, как он мне сказал, оставался до Литургии Верных. На возгласе «Оглашенные, изыдите!» я удалялся. Это продолжалось девять месяцев. Крестился я в 1978 году на Лазареву субботу. Этот день я до сих пор отмечаю, и в этом году как раз тридцать пять лет, как я принял Святое Крещение.

Я крестился, будучи абсолютно уверен, что я некрещеный. Родители мне никогда не говорили о моем крещении. С няней своей я почти не встречался. Я ведь уже вырос! Но однажды я ее увидел уже глубокой старушкой в том же храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, где служил отец Георгий и куда ходил я. Она в свое время работала уборщицей в Моссовете, получила квартиру неподалеку и стала ходить в эту церковь как самую близкую. Естественно, мы очень обрадовались встрече, и я с огромной гордостью сказал ей: «Вот видишь, няня, я тоже стал православным человеком, я два года назад крестился». А она и говорит: «Ой, горе какое! Грех какой!» Тут я пришел в недоумение: как верующая женщина может так говорить? Она объяснила, что она меня в детстве крестила. Но совершенная нами ошибка была невольной.

Когда я крестился, помимо благодатной радости, у меня было ощущение того, что подавляющее большинство людей вокруг, так же, как и я, верующие христиане, но об этом просто не принято говорить. Все всё понимают, все излучают эту веру. И когда я позже, общаясь с людьми, как бы намекая на веру, встречал недоумение, сначала очень удивлялся, а позже понял, что это просто было мое личное благодатное ощущение, конечно, не соответствовавшее состоянию тогдашнего нашего общества.

После крещения я понял, что нашел для себя смысл жизни, нашел смысл своего делания, увидел тот идеал, к которому надо стремиться, – совершенство во Христе. И началась моя церковная жизнь – насколько она в принципе была возможна в то время, потому что нельзя было принимать участие во внутрицерковной жизни, быть алтарником, например, не прекратив светскую карьеру. Совмещать это было невозможно. Но по крайней мере я часто ходил в храм, исповедовался и причащался. Мой первый брак очень скоро после моего прихода к вере распался – в 1977 году. Я женился во второй раз, и мы с супругой вместе до сих пор. Венчались в 1982 году, еще при Брежневе. Отец Георгий нас венчал. И – это может показаться странным современным христианам – венчание было при закрытых дверях, в пустой церкви, в полной тайне. Присутствовали только сестра моей жены и один мой друг, да еще помогавший отцу Георгию алтарник. Сейчас он благочинный в Подмосковье. Вот, собственно, и все. Так мы тогда жили.

– А в вас усилилось отторжение советской действительности после того, как вы крестились? Вы стали чувствовать себя еще более иным?

– Да, да, да! Вы понимаете, здесь интересно, что я чувствовал себя иным, советская действительность мне была абсолютно отвратительна и до крещения, до прихода к Церкви. Я бы сказал словами Бродского: это было «эстетическое отвращение». Это было то, что англичане называют словом ugly – «уродливо». И наконец я увидел прекрасную альтернативу. Понимаете, очень тяжело отвергать от себя уродливое, не видя при этом прекрасного. Да, западная культура по-своему красива, но я был не дурак и видел, что и там не все великолепно. Атут мне открылось прекрасное. И я увидел это не в старой России. В моей семье старую Россию воспринимали как страну, которая не сумела реализовать себя. Я помню, как отец говорил: «Какже так, все было – и все упустили. Такая ошибка, такая ошибка!» Меня он приучил относиться критически к старому. Эта установка сохранилась до сих пор. Я увидел, что идеал лежит не в какой-то исторической эпохе, не в какой-то стране, а – во Христе. То есть я увидел этот совершенный идеал во Христе и в Церкви Христовой как в Теле Христовом.

Отец Георгий, видимо, в свою очередь, очень быстро поняв устроение моего ума и мои склонности, которые я сам не до конца осознавал, стал приучать меня к высокому богословию. И я увидел: вот это подлинно красиво, вот это – истина. Понимаете, удивительная какая тонкость: сознательно или по наитию, но так вот Господь вразумил, что отец Георгий дал мне наиболее подходящее. Ведь я историк по профессии и по складу ума, а не философ, который любит оперировать отвлеченными понятиями, и поэтому он мне дал для знакомства с догматикой не отвлеченный богословский текст, не «Столп и утверждение истины», к примеру, а «Историю Вселенских соборов» Карташёва. Книга меня поразила… Помню, это была ксерокопия, причем иногда плохо пропечатанная, я читал ее как самый захватывающий роман. И до сих пор рекомендую многим моим молодым друзьям православное христианское богословие начинать с Карташёва. Потому что я сам стал что-то понимать в христианском богословии именно благодаря этой книге.

– Андрей Борисович, вы ездили с друзьями по усадьбам, разрушенным храмам. Чем были для вас эти поездки – просто светским путешествием? Или вы, может быть, увлекались иконами?

– Эти поездки были поиском иной жизни – несоветской красоты и правды. Руины усадеб были для нас осколками разбитого вдребезги мира. Он нас тянул к себе. Мы называли их поездками по архитектурным памятникам. На самом деле это была, конечно, ностальгия русских сердец по той жизни – необязательно церковной, – которая рухнула, утонула. Мы это поняли потом. Иконы тоже. Но большинство тех храмов, куда мы приезжали, были совершенно разорены. В лучшем случае – немного росписей под куполами. Усыпальницы князей, дворян тоже были разорены мародерами, это были пустые ямы. Полуразрушенные портики старых дворцов восемнадцатого – начала девятнадцатого века… Все это выглядело ужасно. Мы же чувствовали себя людьми, которые пытаются хотя бы для себя впитать последние остатки былого.

Я, например, много раз ездил в Оптину пустынь, когда она еще не была действующим монастырем, когда там было училище в монастыре и санаторий в скиту. На поездки меня вдохновил не только Достоевский, но и вообще русская культура, потому что впоследствии, когда я уже пришел к Церкви, в конце 1970-х – начале 1980- х годов, я, помимо Таиланда, для себя занимался русскими славянофилами. Я писал об Иване Киреевском. Вышла эта работа. Мой друг, ныне покойный, Алексей Салмин, писал о Хомякове, а другой друг – ныне академик РАН – Ю. С. Пивоваровписал о Ю. Ф. Самарине. Конечно, поскольку Киреевский был духовным чадом преподобного Макария Оптинского и у него усадьба была под Белёвом, мы туда ездили, смотрели все эти достопримечательности.

Как-то мы с Юрием Сергеевичем Пивоваровым поехали в Оптину пустынь, это был 1978 год, и вспомнили, что именно в этот день, за сто лет до того, Федор Достоевский и Владимир Соловьев тоже вместе посетили Оптину пустынь. Такое случайное совпадение. Мы только когда уже шли сосновой рощей к руинам монастыря, вспомнили, что день совпал. Была гроза, мы промокли до нитки, а потом вышло солнце, стало невероятно красиво, и такое ощущение возникло, как будто этих ста лет не было.

– Многие ли из вашего круга ездили по действующим монастырям?

– Я практически не ездил. Ну да, бывал несколько раз в Псково-Печерской Лавре. Но у меня не было большой потребности в паломничествах, и до сих пор, кстати, нет. Например, возможно, это покажется невероятным, но в Оптиной пустыни после ее восстановления я ни разу не был. Раньше, когда она была разрушена, я был много раз, живал близ нее в палатке, а сейчас – нет. Для меня мой Иерусалим и мой Иордан были там, где был мой духовник, – в обычном православном храме. Мое общение с Библией, общение в Таинствах – это было самое главное. Я как-то старался разделять поездки, путешествия и как таковую духовную жизнь. Естественно, я ее продолжал вести и в путешествиях: молился, читал Писание. Но участвовать, как сейчас это очень распространено, в организованных паломничествах, многодневных крестных ходах, – не участвовал. Меня всегда эти массовые формы благочестия немного смущали, вероятно, как человека, выросшего в советской действительности и боящегося всего массового. У нас было отторжение в общем-то от массовки, возможно, это во мне осталось. Я не говорю, что мой взгляд правильный, может, он глубоко неверный, но как-то вот я в нем прожил всю жизнь.

– В советские времена люди черпали знания об истории Церкви, о вере из самых разных, порой неожиданных, источников, вплоть до Зенона Косидовского, вырезали фрагменты текстов. Где вы доставали книги? Как они к вам приходили?

– Я ведь был знаком с Севой Семенцовым, который, в свою очередь, был вхож в круг христианских интеллектуалов. Например, его ближайшим другом был Валя Асмус, тот, что потом стал отцом Валентином Асмусом, известным московским священником. А тогда Сева звал его просто Валей, Валентином Валентиновичем. Он был диаконом и никак не хотел становиться священником, чтобы молитвы за власть не произносить. После же того, как советская власть рухнула, с удовольствием стал священником.

При его помощи я, например, купил так называемые «зеленые минеи», изданные в начале 1980-х. Формально это были богослужебные книги со службами на каждый день года. Для советского человека это были книги редкие и ценные. Начнем с того, что один том стоил около тридцати рублей – по тем временам деньги существенные. Комплект миней рассчитан на двенадцать месяцев, некоторые месяцы состояли из двух, а то и трех томов. Самое ценное в этом издании то, что там были напечатаны жития святых, слова святых отцов на праздники. Каждый том сопровождала цветная подборка икон. Помню, я вклеивал эти иконы перед началом службы изображенным на них святым. Я взял себе за правило читать каноны святым дня по этим минеям. Минеи эти до сих пор стоят у меня на видном месте в кабинете.

Конечно, этот круг московских интеллигентных священников был связан с заграницей. Оттуда, из русской эмиграции, приходило много книг. С другой стороны, сохранились и дореволюционные издания.

Отец Георгий тоже давал книги – он никогда не боялся этого делать. Но действовал разумно, никогда об этом открыто не сообщал, однако всегда у него во внутренних карманах обширной рясы лежало несколько хороших книжечек, и он духовным чадам, кому надо, тихонечко вручал во время исповеди. Обычно он исповедовал всех в храме, а потом, когда остальные священники уходили, для своих чад оставался. В церкви Иоанна Предтечи была отдельная крестильная – в храме, но с отдельным входом. Там, в этой крестильной (где меня, кстати, и крестили), он обычно исповедовал своих духовных чад. Они сидели, ожидая исповеди за дверью «крестилки» и делая вид, что просто так сидят в храме на скамеечке. Только один выходил из крестильной, другой тут же вставал со скамеечки и входил. И тогда, один на один, отец Георгий вручал что-нибудь из литературы. «У тебя есть портфель?» – спрашивал. «Есть». – «Вот – на, почитай».

– Андрей Борисович, после крещения вы продолжали работать в Институте востоковедения. Ваша профессиональная жизнь как-то изменилась с приходом к вере?

– Опять же все было как-то удивительно вовремя. Сначала я совершенно спокойно продолжал работать. При этом многие знали о том, что я верующий человек. Дело в том, что Институт востоковедения был одним из интеллектуальных центров Москвы. И среди сотрудников было не то чтобы много, но немало верующих людей, причем не только православных христиан. Скажем, ученым секретарем нашего института был мой близкий друг католик Леон Тайване из Латвии. Были глубоко верующие благочестивые мусульмане: крымские татары, люди из Дагестана, в том числе Магомед-Нури Османов, который сделал последний высокопрофессиональный перевод Корана, доктор наук, филолог. И мы все были очень близки, потому что любили Бога. И тогда, перед лицом советского безбожного хамства, любовь к Богу и желание жить в традициях веры, пусть даже разных, очень сближали нас. Мы были все как братья. Для меня нет такого, что мусульманин – это чужак, католик – иной. Нет, мы все чувствовали себя одним целым, находили общий язык. С удовольствием обсуждали различия религий и традиций, но не в антагонистическом плане, а в познавательном. И собеседники были все очень культурные, так что получали удовлетворение от общения. Это тоже был очень важный опыт.

До 1985 года все шло тихо и спокойно. Мой заведующий отделом Нодари Александрович Симония, грузин, был очень хорошим, крупным ученым, однако, что тогда все же редко встречалось, убежденным марксистом-теоретиком. Причем он говорил: вы не понимаете, что такое настоящий марксизм, я вам объясню. Писал об этом книги, и у нас были очень хорошие отношения. Он приглашал меня к себе домой, мы беседовали, в том числе и о вере. Он говорил, что сам неверующий, но у него был опыт общения с верующим человеком. Дело в том, что в глубоком тбилисском детстве у него была нянька – русская адвентистка и она его водила в тайную (естественно, подпольную) адвентистскую молельню. Таким образом, какое-никакое, но религиозное, христианское образование он, будучи ребенком, получил. И негативной роли оно не сыграло, он не вспоминал об этом с отторжением, но выбрал потом другой путь. Ему было интересно общаться со мной – православным культурным молодым человеком.

Другой мой коллега – Леонид Борисович Алаев, тоже убежденно неверующий и тоже крупный ученый. И ему очень было интересно со мной общаться. Он был человеком больших принципов. В отличие от большинства советских людей, которые только пытались сделать вид, что они идейные, он был идейным по-настоящему. Например, когда нас посылали на какую-нибудь овощную базу работать, он, хотя был уже доктором наук и заведующим отделом, всегда шел и работал со всеми. Никогда не игнорировал, а часто, когда другие не могли, шел один. Я же тоже чаще всего соглашался, хотя мне было это очень противно. И вот, я помню, как-то раз мы с Алаевым вдвоем разгружали мешки с картошкой. Это была очень тяжелая работа, даже для меня, молодого и здорового парня, а для него уж тем более. Ну, мы, естественно, о многом говорили. А я несколько лет назад женился, у меня были две маленькие дочери. Он говорит: «Слушайте, Андрей, я не могу вас понять, ведь если вы христианин, то не можете жене изменять и ничего в этом роде. Какие у вас удовольствия остались?» Я ответил: «Вы знаете, у меня все очень хорошо и больше ничего не надо. Я действительно счастлив. У меня был какой-то опыт раньше неправильный, и я должен сказать, что сейчас, став христианином, создав христианскую семью, я во внутренней гармонии с собой пребываю, и ничего мне этого в голову не лезет». Он очень удивлялся тогда и стал относиться ко мне как к очень странному, но любопытному экземпляру.

Но так Господь попустил, что все это, такое хорошее и милое, я бы сказал, такой медовый месяц христианства в один момент закончился. Дело в том, что на Пасху 1985 года алтарник нашего храма Иоанна Предтечи, видимо, сам очень воодушевленный пасхальной службой, пригласил меня в алтарь, и я пошел, даже не спросив благословения. Праздник ведь! Зашел я, помню, в алтарь и пережил всю службу невероятно глубоко. Первый раз в жизни был я в алтаре во время ночного богослужения и вообще – во время священнодействия. У меня было чувство, что я стою, объятый огнем, как будто я весь нахожусь в языках светлого пасхального пламени. И алтарник же предложил мне, как мне сейчас кажется, во время крестного хода нести один из артосов, что я и сделал. Естественно, об этом тут же доложили – понятно, в храме были стукачи всегда, а уж на пасхальной службе тем более. Маховик раскручивался не быстро, но где-то осенью 1985 года меня вызывает наш Нодари Александрович Симония, с которым мы, как я говорил, раньше беседовали о вере, и задает такой вопрос: «Андрей, я вас спрашиваю официально, как заведующий отделом: вы в Бога верите или нет?» И я понял, что это и есть момент истины. Мне все было ясно. Конечно, он знал, что я верю, что я в церковь хожу. Но в тот момент вопрос был задан официально, за ним должен был последовать официальный ответ. И далее – репрессии, а если я отрекусь (а на это он намекал), тогда, понятно, это будет моя апостасия (вероотступничество. —Ред.). И после мгновенного смущения я твердо сказал: «Да, вы знаете, я верю в Бога». «Тогда, – говорит, – вам надо уходить». А в те времена уйти из института – это не то что сейчас поменять работу. Частной работы не было, если не считать алтарником в храме, а уж тем более ее не было для молодого ученого, который только что защитил кандидатскую диссертацию. Я в то время писал докторскую. Понятно было, что это конец, полный конец научной карьеры, катастрофа. У меня два маленьких ребенка. Одна девочка – новорожденная. Как кормить? Как содержать? Дело вообще было серьезное. Я ответил: «По своей воле я не уйду. Если хотите, увольняйте, пожалуйста. По религиозной причине вы меня уволить не можете, а по научной линии, если учесть количество публикаций и книг, – тоже не за что». И так я завис «в безвоздушном пространстве».

– Наверное, ему самому внутренне эта ситуация была неприятна?

– Я думаю, что было очень неприятно. Хотя тут возникла еще одна деталь. Дело в том, что в 1984 году, то есть за год до этого, я представил на предзащиту мою докторскую диссертацию. Она была, естественно, чисто политологическая, но, поскольку я уже был верующим человеком, в нее вошел ряд религиозных моментов. А именно: восприятие парламентской демократии традиционным восточным сознанием, то есть разными типами религиозного сознания: конфуцианским, мусульманским, индуистским. Я пытался совместить религиозные категории, религиозные и общественные ценности разных культур с политическим поведением в условиях адаптации парламентской демократии. Эта книга потом вышла в 1990 году. Я был любимым учеником Н. А. Симонии. И он посчитал предательством, что я в своей работе не пошел по пути развития марксистских идей, пусть и сохранив веру глубоко для себя лично, а стал эту веру прилагать к научному исследованию. Надо сказать, что всю последующую жизнь и до сего дня я только так и делаю. Для меня научная работа и моя религиозная жизнь не разные вещи, это – одно и то же. Религия, вера для меня тотальная ценность, которая распространяется на мою научную жизнь. А он счел это предательством и сделал все, чтобы докторскую предзащиту я провалил. Это было летом 1984 года. Естественно, мне никто впрямую про религиозные взгляды не говорил. Но все всё знали и понимали.

Книга эта, когда она вышла в 1990 году, в кругу политологов стала бестселлером. До сих пор по ней учатся, в том числе и у нас в МГИМО, и на политологических факультетах других вузов. Объективно это была хорошая работа, но тогда надо было объявить, что это никуда не годное исследование. И что удивительно – два моих коллеги, которые работали в этом же отделе, оба христиане, смущаясь, но все же поносили эту работу, чтобы сохранить себя. Конечно, я их имен называть не буду. В то же время Алаев (правда, он был независимый, но все равно понятно, что друг другу люди могут наделать много вреда) – человек, который не был верующим, пришел, однако, на эту предзащиту и всячески книгу поддерживал. Он совершенно искренне считал ее хорошей, нужной, оставил отзыв как доктор наук. Поддерживали ее и мои друзья – политологи Алексей Салмин и Юра Пивоваров, тоже пришедшие на предзащиту. Но Нодари Александрович был очень влиятельным человеком в институте, и он сделал все, чтобы эта диссертация не была защищена тогда, в 1984 году.

Таким образом, он уже был мною недоволен. И когда, видимо, из КГБ или из ЦК КПСС (наш институт непосредственно курировался из ЦК) пришло сообщение, что я участвовал в пасхальной службе 1985 года, он, вероятно, решил, что это хороший способ разделаться со мной. Я не исключаю этого. Но произошло чудо. Я рассказал обо всем отцу Георгию. Он ответил: «Я буду молиться, вся церковь будет молиться. Не волнуйся, все как-то устроится». И действительно, все устроилось.

И опять – разные люди по-разному проявились. Некоторые испугались, причем крупные академики. «Пусть отречется от всего», – сказал один, ныне покойный, академик. «Пусть отречется от всего, главное, спасать сейчас жизнь». А другой, я могу его имя назвать, это Борис Борисович Пиотровский, тогда он был академиком-секретарем исторической секции Академии наук, то есть куратором и нашего института, Пиотровский по-другому себя повел. Он египтолог, так же как и моя жена, и был у нее оппонентом на защите кандидатской диссертации. Он меня хорошо знал. Он – из старой польской элиты, его предки – генералы на русской службе и одновременно участники освободительных восстаний 1831 и 1865 годов. Борис Борисович был джентльмен настоящий. И когда ему моя жена Ольга сказала о том, что меня выгоняют из института и что положение отчаянное, честно признавшись, в чем причина, он ничего не пообещал, только сказал: «Ну, посмотрим».

С женой Ольгой. Около 1986 г.

И дальше произошло чудо. Тогда директором нашего института был Евгений Максимович Примаков. И когда уже все стало абсолютно «да или нет», я сказал, что хочу поговорить с директором и выяснить, почему, собственно, мне надо уходить. Это было в феврале 1986 года. Меня записали на какой-то неприсутственный день и поздний час, когда в институте никого не было. Я пришел в назначенное время в приемную директора, а мне знакомый секретарь говорит: «Вы, Андрей, подождите, приехал академик-секретарь из Ленинграда, и Евгений Максимович показывает, что он сделал в институте». И действительно, через десять минут открылись двери, и они оба входят в приемную – высоченный худощавый Борис Борисович Пиотровский и маленький толстенький Примаков. И тут Пиотровский делает вещь, которая постороннему не ясна, но бюрократу сказала очень многое. Он подходит ко мне, чего, конечно, никогда не делал прежде, обнимает и целует трижды: «Андрей, как поживаешь, как Оля, как девочки, все ли здоровы?» – и уходит к Примакову в кабинет. Через пять минут он выходит, жмет мне руку и удаляется. Примаков приглашает меня, и я вижу совершенно другое отношение. «Андрей Борисович, мы все понимаем, вы верующий. У меня жена верующая». А у нас в советское время шутили: «Что такое жена? Это религиозный орган партийного работника». «У меня нет причин плохо относиться к религии, но вы понимаете, у вас с Симонией произошел конфликт. Вы у него работать больше не можете. Он просто не хочет с вами больше работать. Что вы хотели бы?» Я говорю: «Вы знаете, переведите меня в другой отдел на ту же должность, с тем же окладом». В ответ: «Хорошо, но вы понимаете, что это будет техническая работа?» Я узнал, что меня запретили публиковать, ведь несколько лет не печатали ни одной моей статьи, так как КГБ внес меня в черный список. «Ну и пусть будет техническая работа, – говорю, – вот Леонид Борисович Алаев ведет энциклопедию Азии, он готов меня взять к себе». – «Ну, отлично». И вот я проработал несколько лет в энциклопедии Азии. Работа была интересной.

– Андрей Борисович, вы ходили в те времена только в храм Иоанна Предтечи на Пресне, где служил отец Георгий Бреев, или куда-то еще?

– В основном туда. Ну, естественно, я время от времени ходил еще куда-то. Жил я на Сущевском Валу и обычно ходил в церковь Знамения у Крестовской заставы возле Рижского вокзала, просто это было близко, когда больше никуда не успевал. Иногда в Сокольники ходил (церковь Воскресения Христова в Сокольниках. – Ред.), заходил в Елоховский собор (Богоявленский патриарший, ныне кафедральный, собор в Елохове. – Ред.) – Но в общем-то я достаточно постоянно был на Пресне.

– Там была тогда уже общинная жизнь?

– Был небольшой круг друзей. В основном это были чада отца Георгия. Мы знакомились в очереди на исповедь в ту самую крестильную. Кого-то знакомил сам отец Георгий.

– А как люди начинали доверять друг другу?

– Вы знаете, когда видишь человека раз, два, месяц, второй, то понимаешь, что такие люди не случайные. А когда заговоришь, чувствуешь, что человек примерно твоего круга, интеллигентный, интересуется теми же проблемами. Так постепенно и знакомились. Но бывали и колоссальные ошибки. Я помню, у нас появился вдруг на Пресне молодой священник, очень такой импозантный, и шептали, что его бросила жена, он принял целибат. Священник произносил очень интеллектуальные проповеди, речь была культурная. Шел где-то 1985 год. Я на него сразу обратил внимание – вот интересный человек и близок ко мне по возрасту. И вот по какому-то поводу, я уже не помню, отец Георгий пригласил к себе домой настоятеля храма, которым тогда был отец Николай Ситников, хороший священник пожилой, этого молодого священника и меня. И я, абсолютно доверяя отцу Георгию и зная, что отец Николай, пусть менее социально активный, но очень хороший, честный священник, стал рассказывать о многих моих молодых друзьях, о том, как мы собираемся в Институте востоковедения, про то, что у нас некая интеллектуальная христианская община образовалась. Отец Георгий пытался мне сделать какой-то знак, но я не обратил внимания. Потом он меня вызвал под предлогом прогулки под дождем в рощице. «Что ты, – говорит, – наделал?! Это же агент, и теперь все имена, которые ты называл, все события станут известны». Видимо, это и стало известно, и даже кому-то пришлось пострадать, но, слава Богу, все быстро кончилось и в общем-то больших последствий не имело. Советская власть с ее обязательным богоборчеством заканчивалась. Но такие случаи тоже бывали.

– За пределами храма вы говорили с людьми о христианстве, старались знакомых привести к вере?

– Тот самый Новый Завет, который мне в свое время подарила тетя Оля, очень много людей обратил к Церкви. Когда я сам пришел к вере, я давал многим людям читать его, и многие, прочтя именно это издание Нового Завета, обращались к вере. Одним из них был будущий владыка Корсунский Иннокентий. Мы познакомились, когда он был еще Валерий Васильев. Он тоже учился в МГИМО, мы оказались в одной компании. Он тогда был совсем неверующим человеком, тоже ищущим какой-то смысл в жизни. Он же, в отличие от меня, родом из маленького городка Старая Русса. Он очень хотел учиться в МГИМО. Видимо, думал, что, если он поступит в такой институт, жизнь станет другой. И с третьей попытки, отслужив в армии, вступив в коммунистическую партию, он поступил туда, а жизнь другой не стала. Осталась такой же неинтересной, бессмысленной. Он думал, вот если он познакомится с хорошей девушкой, создаст семью… а у него как-то ничего не ладилось. И я очень хорошо помню, мы окончили МГИМО, он работал в радиокомитете. Там была хорошая столовая, и мы встречались иногда и там обедали. И вот за обедом я ему говорю, это был 1987 год: «Ты знаешь, я вот встретил человека, который мне очень много сказал (прям по евангельскому рассказу о самарянке). Это сначала был Сева, а потом отец Георгий. И я, ты знаешь, решил стать христианином». Я помню, он очень удивился и задал мне только один вопрос, опять же – по моей нынешней специальности: «Почему ты решил стать христианином, ведь религий же много?» Я как мог тогда ответил ему и в следующий раз принес тот самый Новый Завет, познакомил его с Севой, который, естественно, объяснил ему больше. Потом мы познакомили его с отцом Георгием. И вот процесс пошел, который привел его к архиепископской кафедре.

– В 1987 году, накануне 1000-летия Крещения Руси, было ли какое-то ощущение перемен?

– Нет, не было.

– Мне приходилось слышать, что, наоборот, люди даже чуть ли не сушили сухари. Думали, что вот началась перестройка и будет опять гонение на Церковь. Ведь в КПСС стали говорить о возвращении к «ленинским принципам управления», что для Церкви ассоциировалось либо с хрущевским гонением на фоне оттепели, либо с ленинским «чем больше удастся расстрелять, тем лучше».

– Да, 1987 год, теперь мы точно знаем – архивы открываются, – это последние гонения на Церковь. Именно 1987 год. Тогда вопросами религии ведал Е.К. Лигачев. М. С. Горбачев же устранился от этого дела. Позже я познакомился с Горбачевым, это особый разговор. У него свое было отношение к религии – он был тогда совершенно неверующим человеком, но терпимым по отношению к религии, убежденным либералом, считал, что людям надо давать свободу: хочешь верить – верь. А Лигачев, который тогда мечтал пересидеть Горбачева, шел путем коммунистического ригоризма. Вот он (Горбачев не мог воспротивиться) начал новую волну гонений.

– В 1987 году верующие как-то готовились к гонениям морально или физически?

– Ну, морально мы были всегда к этому готовы. Мы всегда очень внимательно слушали, кого из людей Церкви арестовали, у кого обыск, кого за сто первый километр выслали. Как раз в 1987 году произошла последняя серия подобных актов. И, естественно, никто не думал, что гонения уже заканчиваются.

– Когда вы почувствовали, что отношение к Церкви изменилось?

– В конце января 1988 года М. С.Горбачев был в Великобритании и выступал в британском парламенте. И, естественно, это его выступление передавали по телевизору и по радио. Я очень хорошо помню этот момент, я был тогда у родителей дома и слышал это выступление. И вдруг он говорит: «В этом году мы собираемся праздновать 1000-летие Крещения Руси». Понимаете, сейчас для нас подобное высказывание главы государства кажется вполне естественным, а тогда это было абсолютно невероятно. Скорее всего, он вообще об этом не должен был говорить, но если уж сказал из своих либеральных побуждений, то должен был сказать что-то такое: «В этом году верующие Русской Церкви (или наши верующие граждане) собираются…» Мы – это кто? Члены Политбюро, коммунисты? Что это за юбилей такой – 1000-летие Крещения Руси?

Когда я это услышал, тут же понял: все, процесс пошел (опять же – словами самого Горбачева). И действительно, процесс пошел. Я тогда не знал, узнал позже от Минского владыки Филарета, что 29 апреля 1988 года Патриарх Пимен и владыка Филарет, заведующий Отделом внешних церковных сношений, тогда это так называлось, попросили аудиенции у Горбачева, чтобы поставить некоторые вопросы, решение которых было необходимо для Церкви. И владыка Филарет потом мне рассказывал в частной беседе: «Мы с Патриархом написали на листочке, как это обычно делается, вопросы, начиная с малозначимых, кончая достаточно серьезными. Когда же пришли к Горбачеву, я начал зачитывать, он сказал: „Слушайте, дайте сюда мне этот листочек". Прочел и говорит: „Это я вам все даю. Какие еще у вас вопросы?"» Поэтому я думаю, что 29 апреля 1988 года мы должны отмечать как дату освобождения Русской Церкви от уз коммунизма. В этом году мы собираемся праздновать 1025 лет Крещения Руси, а на самом деле надо бы праздновать 25 лет освобождения от коммунизма Русской Церкви – вот это великая дата. И все мы испытали на себе это как невероятное чудо.

– Эти изменения как-то повлияли на вашу жизнь?

– В 1988 году меня пригласили в Московскую духовную академию преподавать, и при этом я остался в Институте востоковедения. Никто тогда не мог поверить, что преподаватель Московской духовной академии может быть научным сотрудником Института востоковедения, вообще какого-нибудь советского заведения. Там на меня смотрели тогда как на какое-то чудо-юдо. Таких было несколько человек, но каждый и был таким чудом, например Алексей Сидоров из Института мировой литературы. Это благодаря ему я попал в Московскую духовную академию.

Дело в том, что одной из договоренностей между Святейшим Патриархом и Горбачевым в 1988 году была та, что можно приглашать на работу в Церковь преподавателями и даже священниками людей из мира, не подвергая их при этом репрессиям. И одним из первых стал я. Меня позвали в Московскую духовную академию, потому что знали через Сидорова о том, что я занимаюсь исследованием феноменов, пограничных между разными религиозными воззрениями и общественными явлениями. Мне предложили вести курс истории религии. Произошло это, по-моему, в июне 1988 года. Владыка Александр благословил Алешу Сидорова, который уже с 1987 года там преподавал, и еще Николая Константиновича Гаврюшина, читавшего там курс русской философии, поговорить со мной. Они поговорили от имени владыки Александра, и я испугался, совершенно откровенно испугался, потому что решил, что все, конец. Я же не знал о договоренности, достигнутой на высшем уровне. Думал, научной карьере моей конец. Пришел к отцу Георгию и говорю: «Что, батюшка, делать?» С одной стороны, это очень привлекало, а с другой стороны, понятно, что крест надо было бы поставить на всей жизни. Все, как мне казалось, новая жизнь, Церковь гонимая… И я пришел к отцу Георгию и рассказал ему об этом. Он говорит: «Нет-нет, не соглашайся, это конец, это крест на всей твоей жизни, не соглашайся». Я очень обрадовался, довольный пришел домой, позвонил Сидорову: «Ты знаешь, не благословляет духовник». Через два дня отец Георгий меня встречает на воскресной литургии и говорит: «Слушай, я помолился, тебе надо идти, это твой путь». Ну что после этого сделаешь? Я пошел, естественно. Позвонил снова, согласился и пошел преподавать с сентября 1988 года. И это действительно мой путь. Благодаря такому выбору я стал религиеведом, читаю лекции и до сих пор считаю, что это моя главная профессия. А обрелась она именно тогда.