Феодора Никитична Кузовкова

Каждый день и каждый час была какая-то истинная борьба. И мы выживали. Везде. Где бы ни были. И такое было помышление на будущее, что должны мы вернуться, должны все строить после войны. И тогда никто у нас не ссорился. Какие-то люди были, как кропленные Святым Духом.

Феодора Никитична Кузовкова (род. 1929). Во время Великой Отечественной войны оказалась в немецкой оккупации, была угнана на принудительные работы. Вернувшись на родину, более тридцати лет проработала в колхозе, воспитала восьмерых детей. В последние тридцать лет – староста храма Нерукотворного Образа Всемилостивого Спаса в селе Вороново Московской области.

– Феодора Никитична, расскажите, пожалуйста, про вашу семью, детство.

– Мама моя, Ольга Михайловна, была православной христианкой. Три года пела на клиросе, труженица всех мер. Папа, Никита Степанович, тоже был труженик. Было у них нас семеро. Я четвертая. Помню, как с мамой ходила на поле. Отец косил рожь, пшеницу, мама вязала снопы, а мы, дети, их собирали, клали копны. Очень было весело, хотя и тяжело.

Когда пошла в школу, мама на меня надела крестик и сказала: «Не снимай ни в коем случае». Пришли мы в класс, учительница нас рассадила и говорит: «Поднимите руки, у кого крестик есть». Я смотрю по сторонам – никто не поднял руки. Думаю: неужели все без крестов? А на мне-то крест – как же я не подниму?

Учительница меня вызывает к столу и начинает снимать крестик. А я зажала его в руке и говорю: «Нет, я никому не дам крестик снять, потому что это мне мама надела, благословила в школу, чтоб я училась хорошо». И она отступила…

Училась я средне. А потом война застала.

– Вы попали в зону оккупации?

– Да. В сорок первом мне было двенадцать лет. Пришел немец к нам быстро, к осени. Наши власти не успели все прибрать как следует, амбары были полны хлебом. Немцы собрали людей и начали хлеб раздавать: на каждую душу – меру. Весь хлеб разделили и двинулись дальше. Дошли до Волгограда. А потом наши их повернули и погнали обратно.

Немцы нас из дома выгнали, наш дом заняли, а мы в амбаре поселились. Амбар был у нас каменный, мы прорубили окошко в стене.

Я ходила и говорила на них: «Суслики вы сопатые (они носами все время шмыгали), выгнали нас, а сами пануете». А один, видимо, понял что-то, приходит к маме: «Матка, что такое суслик?» Мама догадалась, говорит: «Это птичка такая, красивая». Он: «А сопатые? Маленькая на нас так говорила». Мама испугалась, говорит: «Да простите ее, она непонятная у нас». Хотели застрелить меня, но оставили.

Когда немцы стали отступать, они уничтожали все за собой. Старых пристреливали, малых гнали с семьями в плен. А у нас брат родился перед самой войной. И вот мы и его в ванночке с собой везли.

Немцы нас гнали, а за нами все сжигали. Наши самолеты пролетали низко над землей.

Мы видели, что на них красные звезды, они видят, что нас гонят, – и не обстреливали, вроде как охраняли.

Потом нас пригнали в Литву, город Алитус. Там был лагерь. Расселили в пятиэтажных домах. В комнате по сорок-пятьдесят человек, а всего пленных семь тысяч. Кухня была общая. Нам давали пол-литра супа жидкого, сто граммов хлеба с опилками. Одного повара немцы расстреляли у нас на глазах. Что-то он там нарушил, так они собрали всех – и малых, и старых – и при нас расстреляли.

– Как вы выживали в этих условиях? Тем более что вы ведь совсем ребенком были…

– Лагерь был огражден колючей проволокой. А люди были голодные – прокопали яму под изгородью и пролезали, ходили побираться, просили хлебушка. Мои братья-сестры все отказались – мы, говорят, лучше умрем. А я думаю: нет, я умирать не буду, я полезу в эту дыру и пойду по домам. И мы ходили с одной девушкой. Каждый день, как по заданию. Покормят нас, дадут с собой хлебушка, кусок мыла. Мы и радовались, не унывали. Какое-то у меня было разуменье, что надо крепиться, быть сильной духом.

Страшно не было. Многих застреливали, были патрули по вышкам. А мы не попадались. Все уцелели: дети, и бабушка, и мама.

В лагере мы с мамой молились. Становились на коленочки – мама, бабушка, еще семья из Могилева – мама и две дочки, и три девки, одиночки, из Минска. Помолимся, как мама скажет, а потом спать ложимся. А утром на скорую руку мама прочитает «Отче наш», мы покрестимся да бежим на работу.

Люди в концлагере были тише воды ниже травы. Некоторых угоняли как бы секретом. Потом слух доходил, что где-то убивают людей и сжигают. Мы все как ошеломленные были. Но мама не отчаивалась, хоть и с малыми детьми в концлагере. Такая верующая была и Божия.

В плену мы не унывали, имели надежду на Вышнего. Господь с нами и пошлет помощь Свою. И у нас такой был дух, что мы будем живы, и вернемся домой, и будем продолжать жизнь православную.

Потом стали кого куда разбирать – в Литву эшелон, в Латвию эшелон, в Восточную Пруссию эшелон. Наш эшелон попал в Восточную Пруссию. Когда ехали, маму чуть не расстреляли. Было у нас красное одеяло. И детки меньшие его обмочили. Мама выставила одеяло в окно, чтоб просушить, и нас остановили эсэсовцы. Все с автоматами. А мы думаем: что такое? Слышим, говорят: «Партизаны, партизаны, матка…» Ругаются. «Партизаны, где партизаны?» А какие у нас партизаны? Подходят к нам: «Это что? Красный флаг выставили?» Мы говорим: «Дети вот одеялко обмочили…» Маму с товарняка кувырком – на расстрел. А мы все за ней тоже кувырком. И смоленские, что с нами были в эшелоне, тоже все кувырком за нами – и тем спасли маму. Обхватили ее, говорим: «Если застрелите маму, то и нас стреляйте всех». Ну, отпустили.

Привезли нас в Восточную Пруссию. Тех, кто были одиночки, разобрали – рабочая сила. А у нас мама, бабушка и семеро детей, самой старшей пятнадцать. Стоим, никому не нужные, никто нас не берет. Какой хозяин возьмет? Работать некому… Ну, потом один пан – видимо, Господь его вразумил – взял и нас, и трех девушек из Минска, и мать с двумя детьми из Могилева. Привез домой, поселил в доме, в двух комнатах, и сказал: маме на работу, старшей сестре и мне. Вот мы работали, а бабушка была с малышами дома.

Дали мне лошадь, такую толстоногую. Я на ней работала, сгребала плети по полям – картофель был уже убран. Сгребала и пела «Катюшу», «Три танкиста». А пан, видимо, услышал и спрашивает: «Что ты поешь?» А я говорю: «Пою школьные песенки, какие знаю, и вспоминаю свою школу».

Кормились мы сами. Нам давали карточки, и мы ходили в магазин. Выдавали нам по этим карточкам маслица, маргарина, хлебушка, макарон, а готовили мы сами.

У пана мы пробыли два с половиной года. А в концлагере – полгода. Если б нас пан из концлагеря не забрал, нас бы расстреляли. Я его и сейчас не забываю, здравия ему желаю.

– Как же вы освободились, попали на родину? Вас не репрессировали из-за пребывания в плену?

– Потом наши пригнали немца в его логово. Слышно было, как снаряды стали рваться. И пан начал собираться в отступление. У него было два малыша, и наша житомирская девушка няней работала. Она говорит маме: «Теть Оль, пан наш уезжает и меня хочет забрать с детьми. А я ему сказала, что если наши русские поедут с вами, то и я поеду, а если не поедут – и я не поеду. Я пришла узнать». А мама говорит: «Куда ж мы поедем? Наши недалеко».

Вот они уехали, а немец приказал всех русских, которые остались, загубить. Но не успели: нагнали их наши войска.

Когда пан уехал, пошли мы к нему в дом. Он сундуков наготовил много брать, а не все взял. Мы сундуки-то эти раскрыли, да нарядов-то набрали и нарядились. Наши солдаты пришли, мы думали, они нас похвалят. А один лейтенант молодой как дернет курок в автомате: «А ну, становись к стене, полицейского семья!» Мама за автомат рукой и говорит: «Что ты делаешь? А если сейчас ихний отец подойдет? Он с первого дня на фронте. Может, он за вами идет, а ты поднял ружье на детей!» А другой на него заругался, снял с него этот автомат и говорит: «Ты, сукин сын, какое имеешь право это делать? Без тебя разберутся!» И нас, слава Богу, отпустили. Запрягли нам бричку, кое-что погрузили и отправили.

Приехали мы в Брест-Литовск. Там нас проверили и направили на Орел: мы ж орловские. Приехали в свой район, а там все голо, все выжжено, только одна железная дорога работает. Колхоз за нами подводу прислал. Домой приехали, а нам говорят: «Ваш отец был. Приехал в отпуск проведать, а о вас ничего не известно. Поплакал, поплакал – и поехал дальше воевать».

Дом наш сгорел. Приняли нас соседки. А потом мы начали строить на своем месте. У нас вокруг дома было посажено пятьдесят два дерева. Они такие выросли большущие, что мы некоторые спилили и из них строили. А потом отец пришел. Он уж и не думал, что мы живы.

В общем, каждый день и каждый час была какая-то истинная борьба. И мы выживали. Везде. Где бы ни были. И такое было помышление на будущее, что должны мы вернуться, должны все строить после войны. И тогда никто у нас не ссорился. Какие-то люди были, как кропленные Святым Духом. Все мирные, все ждали победы.

– Как после победы ваша жизнь сложилась? Замуж вышли, детей родили?

– Мне, когда мы вернулись, восемнадцать было. В школу пошла, но учиться не получилось. Нашелся жених – вояка, пришел весь в орденах.

Сыграли свадьбу. Он был на двенадцать лет старше меня. Я подумала: буду за ним жить и горя не знать. И действительно, так было.

Он был коммунист, секретарь партийной организации. Говорю ему: «Давай, Петя, повенчаемся с тобой». А он: «Ты что придумала, опозорить меня?» Не получилось это у нас. А так жили мы хорошо. Детей у нас народилось восемь человек.

– Веру свою не скрывали, когда в колхозе работали?

– Не скрывала. А в колхозе нас и не приневоливали. Но были случаи. Как-то пришел к нам один толкач из райкома, и хозяин пригласил его обедать. Эти толкачи ходили по домам, проверяли, кто не работает. А у нас была большая икона Спасителя. Сидит этот толкач, обедает да и говорит хозяину: «Нехорошо. Ты партийный, а это что за образ у тебя?» А я ему: «Это не его образ, простите, дорогой уполномоченный. Это наш семейный образ. Я вот у вас была на совещании, сколько там у вас портретов! И Ворошилов, и Сталин, и Ленин, и Куйбышев, и Карл Маркс, и Фридрих Энгельс. Вы имеете право их держать, а почему мы не имеем права Господа держать? Господь – Творец всему. Все сотворил. Без Бога не до порога, а с Богом за море. Вы-то кем созданы? Разве не Богом? Так что не ругайте хозяина». Ну, он ничего больше не сказал.

Сначала я стеснялась при муже молитвы читать, а потом думаю: чего стесняться? Говорю ему: «Ты будешь слушать молитвы? Я буду читать наизусть». Он говорит: «Какхочешь». Я ему: «Как это „как хочешь“? Если ты скажешь: „Буду слушать“, я буду вслух читать, а если нет – то про себя». Ну, он потом согласился. Я читаю, вижу – заснул. Перекрещу его. Так и молилась каждый вечер.

«Живый в помощи» я ему давала, он носил с собой, не отказывался. Не ругались из-за веры никогда.

Мы дружно жили. Муж не обижал меня. А я и не позволяла. Один раз вот что получилось. В то время у нас уже народилась старшая дочка. А у меня жених был до него. И случился у нас праздник в деревне. Полно людей понаехало из других деревень – тогда телевизоров не было, все на воле праздновали. Родители мои пришли в гости к нам – я вышла замуж в другую деревню, за семь километров.

Жениха-то того на празднике не было, а был его брат. И вот встретились мы. Врагами, что ль, должны быть? Он взял Светлану, дочку, подержал на руках, и мы разошлись. А люди передали, что, мол, так и так, знается она.

И вот мы сели обедать, а я чую, что его берет. Думаю: что такое? Наверное, рассказали, что мы беседовали. А что ж, мы разве в секрете? На улице, при всех, там много ребят было.

Пообедали мы. Старые разошлись отдохнуть, дочка уснула, а мы остались вдвоем. И тут вдруг он расстегивает ремень и говорит: «Я тебе сейчас покажу, как знакомство продолжать». Ревность его взяла!

Я думаю: деваться некуда, надо соображать, как избечь этого. Он размахнулся ремнем, а я, недолго думавши, хоп его под мышки, как ребенка, да и на постелю. И сама сверху. А ремень-то попал под него, а сердце у него бьется, прям стучит. А я думаю: «Боже мой, а что, если сейчас разорвется сердце у него? Я ж прямая виновница буду. Если б он меня отшлепал, я бы выдержала, а он-то как?»

Сползла я с него да говорю: «Ну что, давай руку, мир?» А он дух никак не переведет, сердце у него дюже зашлося. Ну, думаю, надо мне повременить. Села я около него, прошло маленько времени, вижу, он вроде как в себя пришел. Говорю: «Ну, уважаемый Петро, первый и последний раз ты на меня ремень поднял. Я не заслуживаю». – «А ты бы убежала». Я говорю: «Нет, я через порог не побегу. Куда ж я из своего дома?» Никогда не было между нами драки…

Я его почитала как господина. Работал он секретарем в сельсовете. Уходил собрания проводить, другой раз его две ночи нет, три… Женщины меня искушали: «Придет ли он?» А я говорю: «Он хорошо дорогу знает…» У меня почему-то не было никакого сомнения в нем, не думала о плохом. Потому что я сама себя вела правильно, служила ему правильно, и он был правильным.

Да и некогда было ругаться: труд, забота, дети.

– Тяжело вам было и детей рожать и воспитывать, и в колхозе работать?

– Радостно было!.. Вот поверьте, я истину говорю… Так я деткам радовалась, раньше не могла и подумать. Мне деток сейчас, молодежь жалко. Больно они какие-то агрессивные, психозные. Как с войны пришли.

Как я жила? Утром пойду пораньше на ферму, еще детки все спят. Все уберу – прихожу как раз к рассвету, кормить их, поить. Они загудят. Я говорю: «Ну, теперь гудите на здоровье, ваша матка пришла».

А дома тоже ферма была: корова, телушка, двенадцать овец, два поросенка, тридцать курей, гусей трое, огород, пятьдесят соток картошки. Так я и находилась на двух фермах. А дети – третья ферма.

После девочки мы еще четверых детей родили – по одному, а потом троих сразу. Когда я с тройней ходила, такая сделалася – в дверь не пролезу. Сначала не верила, что тройня у меня. А они родились, три лопыря: первый три кило, второй два девятьсот, третий – два восемьсот. Три десанта. Из больницы меня провожали – три кроватки дали, три пакета пеленок и на машине привезли домой. Думаю: Господи, когда первая, Светлана, родилась, я собирала лохмотики, тряпочки, шила ей чулочки. А когда эти трое – на «Победе» привезли, три тюка пеленок дали, три коляски, три матраса, продуктов, еще и няню хотели дать. Но я отказалась: зачем нам чужой человек? Первая девочка у меня ходила уже в пятый класс, вторая в четвертый. Да и свекрушка была, некоторое время помогала.

Еще до того, как тройня народилась, давали нам каждый год по семь гектар свеклы в колхозе полоть. Девочки у меня уж большие были, я выходила с ними полоть. И когда родилась тройня, дали семь гектар. А я все это время в больнице пробыла, два месяца. Приходит хозяин и говорит: «Оштрафовали нас. Подсчитали урожай с семи гектар свеклы и на нас возложили деньгами». Взяла я дочку и двух малышей – одного на руки, другого дочке, и поехали мы в Орел. Приезжаем. Секретаря-то я знала – и прямо к ней. Она говорит: «Что с вами такое, товарищ Кузовкова?» Говорю: вот так и так. «Что ж вы ехали, вы бы позвонили». Я говорю: «Откуда ж нам звонить? Да и страшно, что в тюрьму посадят». Она говорит: «Не волнуйтесь, таких людей не сажают, а награждают». А я говорю: «Как это понять – вы награждаете, а там осуждают. Закон-то один у нас». Отменили они это все и освободили от уплаты.

А потом выросли детки большие, начали разъезжаться. Старшие две дочки на медиков выучились, один по электричеству инженер, одна учительницей в Орле работает… А тут тройне пришли повестки в армию. И вдруг муж умирает, у него получилась закупорка кровеносных сосудов. Детям в армию, готовим проводы – а сделали похороны.

Приехал военком и говорит: «Мать, как ты желаешь, чтоб детей пока при тебе оставить?» А я говорю: «Нет-нет, детей не оставляйте, забирайте в армию, чтоб они пошли своим годом, чтоб на меня не роптали». Их забрали, и я дожидалась.

В колхозе я работала очень хорошо, с любовью. Проработала тридцать два года, покуда ушла на пенсию и сюда уехала. И всего мне хотелось. Сколько раз премировали, сколько раз награждали, а мне все желание работать прибывало и прибывало. Я ушла на пенсию в пятьдесят пять лет, и председатель колхоза сделал мне проводы. Весело и радостно все проходило. Вот мой весь век.

– Над вами не смеялись подруги, что вы верующая?

– Нет, никогда. Почему-то не смеялись. Они как вроде слабее были. Не могу сказать, что я заводила была. Не понимаю как, но я плыву да плыву.

«Познай себя – и хватит с тебя». Это как понимать? Просто человек не должен о себе мнить, что он славный и мудрый.

Один раз на остановке жду автобуса, села на лавку и пою стишки. Смотрю – подкатывает машина, такая интересная, я и не видала похожую ни разу. Открывается дверь – сидят двое, два орла. Приглашают сесть в машину к ним. Ну, я думаю – опасно, не опасно? День, обеденное время. Чего бояться? Села, поблагодарила их: «Дети, низкий вам поклон, что увидали бабушку». А между ними стоит дипломат. Один открывает дипломат, а он полон денег, и говорит: «Мать, бери, сколько хочешь!» А у меня мысль: если бы действительно хотел, то сам взял бы одну пачку и отдал мне. А тут – бери… Думаю, ничего, дети, вы меня не обманете. Говорю: «Спасибо, но я их боюсь. А на что они мне лишние? Мне дают пенсию, я работаю в храме, батюшка не обижает. А вы везете по делам». Они в ответ: «Вот видишь, какая ты, мать, счастливая!» Я: «Вот это приму от вас – я и правда счастливая, дети!»

– А как вы стали старостой в церкви?

– Отслужили мои младшие, устроили свою жизнь и потом меня к себе забрали. Я уже тогда на пенсии была. Стала я тут в храм ходить. У нас на Орловщине не было церкви, разрушена была, за пятьдесят километров ездили. А тут близко. Вот пришла я в вороновскую церковь, тогда отец Пантелеймон служил. И у них как раз не было старосты. Все бабушки подняли за меня руки, а я говорю: «Отец Пантелеймон, разве тут нет своих? Я не понимаю». А он говорит: «Тут и понимать нечего. Ты истинная православная христианка. Я поднимаю за тебя обе руки».

Отец Пантелеймон опекал меня. Научилась и Евангелие читать, и Шестопсалмие, и молитвы. Когда пекли просфоры, я за старшую была. Каждую службу чему-то училась, да и по сей день учусь. Один стаж на ферме выработала, а теперь тут вырабатываю второй стаж, другого рода, Божий.

Перед тем как прийти в этот храм, приснилась мне мама. Будто принесла она с того света сверток и положила на стол. А меня как вроде дома не было. Я прихожу, а мне соседи говорят: «Мама твоя была». А я вижу – она пошла. Я выбежала, кричу вдогонку: «Мама, мама, что ты оставила?» Она говорит: «Развернешь – посмотришь». Я развернула – Евангелие. А Евангелие – это что? Беседа с Богом.

– В советские годы сложно было работать старостой в церкви?

– Раньше, в советское время, к нам уполномоченные приходили. Сами батюшек не любили и нам говорили: смотрите, батюшкам не потакайте… Мы их слушать слушали, а душой по-своему делали. А потом все изменилось. Батюшки стали хозяевами своих храмов. А отец Пантелеймон, Царствие ему Небесное, не успел побыть хозяином.

– Расскажите, пожалуйста, про отца Пантелеймона.

– Видом он был, как бы сказать… как царевич. Хлесткий, разумный, но болезненный. У него был диабет. Его подчас так свертывало!

Однажды приехал он на службу Казанской иконе Божией Матери в Гривнове. Все уж собрались, а его нет и нет. Думаем, надо идти за ним. Подхожу тихонечко, постучалась – тишина, никакого отклика нет. Думаю, надо дверь приоткрыть. Смотрю, а он сидит, руки вот так сложил, как неживой. Я говорю: «Отец Пантелеймон, вы живы? Можно зайти?» А он глянул на меня и говорит: «Можно, Федора». Я захожу смело, подхожу к нему, а у него крест в руках. И так он его зажмал, что тот весь умялся в руку. Я говорю: «Отец Пантелеймон, что с вами?» А он говорит: «Бес напал на меня. Хотел крест снять. Но я сказал ему: не отдам. И так он меня ошеломил, что никак не одумаюсь. Подожди немножко, сейчас мы пойдем с тобой». Окреп он и провел службу.

А еще был случай – его чуть не убили на дороге. Он ехал на машине со службы, и его ребята встретили. Машину застопорили и тоже хотели крест снять, а он не дал. Они выволокли его из машины и стали бить. Люди увидали и отняли, пришли на помощь. Он потом три месяца в больнице лежал, они ему все ребра переломали. А судиться не стал, сказал: «Господь их сам осудит».

А смерть свою он нам предсказал. Однажды служба была воскресная, потом крестины. Потом венчание должно было быть. Отец Пантелеймон говорит: «Я, наверное, не одолею, сахар сильно поднялся. Пусть едут люди в другой храм». А они отвечают: «Нет, не поедем, хотим, чтобы вы нас обвенчали». Он говорит: «Ну, тогда ожидайте. Пойду в алтарь». Потом выходит бодрым таким. Венчание прошло, они уехали, а он говорит мне: «Ну вот, теперь вы меня и похороните». А я думаю: «Боже мой, какой дать ответ?» И говорю: «Отец Пантелеймон, как же вы можете так говорить? Я-то думала, что вы меня отпоете».

А он: «Нет, Федора, я тебя не отпою, ты меня отпоешь. Потом похоронишь Капитолину (казначею), потом отца Николая (был такой старенький священник), а сама (похлопал меня по плечу три раза) крепись, крепись и крепись». И уехал. Дома поднялся у него сахар, отвезли его в больницу – и там он скончался. Вот какой был прозорливый. Меня все научал: «Федора, будь всегда смиренна, больше молчи и уважай каждого, даже недруга своего. А если кто сильно досадует, запиши в заздравительную записку и попроси его Ангела, чтоб вразумил того человека».

Отец Пантелеймон так научал, и отец Георгий так же научает. Он уже двенадцать лет как в нашем храме служит. «Будь, – говорит, – терпеливей, никогда разум не теряй и Бога не забывай. Сделалось тяжко – сядь, успокойся и призови Господа. Скажи: „Господи, мне тяжело, помоги мне!“ Господь тут же появится».

– Сейчас часто в храм ходите?

– Каждую службу. Я имела корову, курей, двух поросят, все управляла. Но ни одну службу по сей день не могу пропустить. Это моя жизнь. И вам того желаю. Я молюсь: «Господи, потерпи меня, чтоб я в долгу Тебе не осталась. Чтоб я искупила все свои согрешения – кого обидела, не так посмотрела, не так сказала. Прости меня и дай мне все это загладить своим трудом».

Так мы по сей день и живем, здравствуем с отцом Георгием. И вам того желаем. Смирения, терпения, воздержания и рассуждения. Веры, надежды и любви.