Наша 1-я армия не смогла выдержать атаку немецкой армии и была вынуждена покинуть немецкую территорию и отойти в Россию. Пару недель у границы шли серьезные бои, но русским удалось развить контрнаступление, и теперь уже немцы были вынуждены отступать. Мы оставались на территории Восточной Пруссии до середины февраля.

Мы уже приобрели некоторый военный опыт. Все сражения разворачивались примерно по одному сценарию, но время от времени возникали ситуации, выделявшиеся на общем фоне борьбы.

Мы часто проводили разведывательные операции, но мне запомнились две из них. В одной из таких операций участвовал корнет Иванов, немногословный, упрямый и очень храбрый солдат. В немецком тылу в лесу он обнаружил огромную вражескую колонну, движущуюся по дороге к фронту. Он приказал солдатам спрятаться вместе с лошадьми в чаще леса, а сам подполз так близко к дороге, что слышал, о чем говорят немцы. В течение нескольких часов он наблюдал за движением немецкой армии. Первые два гусара, которых он отправил в штаб дивизии с донесением, наткнулись на еще одну вражескую колонну, следующую к русской границе. Один из гусаров остался вести наблюдение, а другой поскакал обратно, чтобы сообщить Иванову о второй колонне. Иванов отправил своего унтер-офицера вести наблюдение за второй колонной, а сам продолжил собирать сведения о первой. Поздно вечером донесения о немецких колоннах, идущих к границе, доставили в штаб дивизии, а оттуда по телеграфу передали в штаб армии. Это была не просто важная информация, это были первые сообщения о надвигающемся немецком наступлении. На следующее утро, отправляясь с разведывательной группой на задание, я столкнулся с вернувшимся из разведки Ивановым. Он выглядел усталым, но довольным и был, как обычно, немногословен.

Еще одну блестящую разведывательную операцию провел корнет Поляков. Он первым сообщил в штаб пехотного корпуса, что немцы отступают. Штабной капитан так описал этот эпизод: «Корнет Поляков прибыл в штаб со своей разведывательной группой. Он сообщил, что накануне был в немецком тылу и видел отступающих немцев... Он еле стоял на ногах, и сказал, что не ел трое суток. Я усадил его, распорядился, чтобы ему принесли чай, и сел читать составленное им донесение. В нем он с исключительной точностью изложил свои наблюдения, час за часом...» Это был тот самый Поляков, с которым, если вы помните, мы отмечали покупку собаки в ресторане «Яр».

Подобные успешные разведывательные операции заставили некоторых генералов потребовать невозможного. Однажды корнет Константин Соколов был вызван в штаб дивизии и получил приказ проникнуть в немецкий тыл, в Инстербург, чтобы получить точные данные о немецкой армии.

К счастью, при разговоре присутствовал генерал Нилов, который спросил:

– И как же корнет должен получить эти данные? Обратиться к коменданту крепости?

Разведывательный рейд отменили.

Вскоре после нашего первого отступления с немецкой территории нависла угроза изоляции над крепостью Осовец, современного фортификационного сооружения. До того как крепость могла быть полностью отрезана от внешнего мира, следовало передать в крепость новые коды. Меня отправили в крепость с кодами, написанными на чрезвычайно тонком листе бумаги, чтобы в экстраординарном случае я мог проглотить лист с записью. На протяжении всей двадцатикилометровой поездки мой вестовой Кауркин развлекал меня историями из деревенской жизни. Неподалеку от крепости мы повстречали группу крестьян, которые рассказали, что час назад мимо проскакала немецкая кавалерия. Мы решили разделиться: Кауркин скакал впереди, а я метров на триста за ним, чтобы в случае чего проглотить секретный документ. Уже стемнело, когда мы подъехали к крепости, и в штабе мне любезно предложили переночевать. Но крепость действовала на меня угнетающе, и в ее стенах я чувствовал себя словно мышь, попавшая в ловушку. Поэтому, немного отдохнув и накормив лошадей, под покровом темноты мы тронулись в обратный путь.

К концу октября наши лошади совершенно выдохлись, и Гурко направил в штаб армии короткую телеграмму: «Когда нам дадут отдохнуть?» Командующий армией так же коротко ответил: «Когда закончится война».

В дивизии для обеспечения ухода за больными и легко раненными животными была организована ветеринарная лечебница. Меньшиков, на которого было возложено общее руководство, взял с собой унтер-офицера Сидоровича. Ветлечебницу разместили в тылу, примерно в ста шестидесяти километрах от нас, и туда переправляли лошадей, а вот как их забирали оттуда, я не помню.

В те годы многие мальчишки сбегали из дома на фронт. В нашем полку таких любителей приключений прямиком отправляли в ветеринарную лечебницу, а оттуда домой. Меньшиков сопровождал их отправку словами: «Возвращайтесь в школу; воевать намного проще, чем учиться». Но один мальчик попал к нам в полк при особых обстоятельствах. Как-то в разрушенной деревне гусары одного из наших эскадронов подобрали одиннадцатилетнего мальчика, сироту, которого звали Петр. Его родители погибли при артобстреле, и, когда Петя вышел из укрытия, в деревне уже никого не было. Мальчик остался в эскадроне. В скором времени, когда нас перевели в резерв, унтер-офицер, взявший на себя заботу о мальчике, решил заняться его воспитанием. Частично оно состояло из порки по утрам. Мой денщик рассказал, как начинается день этого унтер-офицера:

– Значит, так. Унтер-офицер просыпается, встает, первым делом смотрит, чтобы лошади были накормлены, потом пьет чай и уже потом порет Петю.

После того как Меньшикова поставили во главе ветеринарной лечебницы, я видел его не более трех раз, когда он приезжал в полк. Во время революции Меньшикова убили большевики.

Корнет Снежков был назначен адъютантом полка, а вскоре и я оставил 1-й эскадрон в связи с назначением на должность начальника подразделения связи. В 1-м эскадроне не осталось офицеров, составлявших первоначальный костяк эскадрона. Эскадрон потерял много солдат и лошадей. Полк послал запрос и в скором времени получил эскадрон из резерва.

В начале войны подразделение из двадцати солдат обслуживало полковые телефоны, телеграф, гелиограф и прожектор. В первые месяцы войны стало ясно, что, хотя телеграф и гелиограф могут оставаться в обозе, межполковые линии связи должны быть увеличены. В январе 1915 года я был назначен командиром подразделения связи, штат которого был увеличен втрое.

Для формирования нового подразделения каждый эскадрон должен был выделить порядка шести человек и лошадей. Унтер-офицеры получили возможность избавиться от ненужных людей. Ко мне с улыбкой отправляли самых неумелых солдат на самых старых лошадях. Когда я в первый раз оглядел свое подразделение, мне захотелось плакать. Передо мной стояли изгои, солдаты, изгнанные из полка. Их лошади, казалось, были готовы завтра сдохнуть. От одного моего взгляда их снаряжение могло развалиться на части. Единственное, что меня примиряло с этими солдатами, так это то, что практически все были грамотными.

Многие мои солдаты, не обладавшие высокими нравственными устоями, на самом деле спасли мое доброе имя. Через пару дней после того, как они вошли в мое подразделение, наш полк ночевал рядом с кавалерийской дивизией. На следующее утро я заметил, что у моих солдат появились две красивые гнедые лошади. Нетрудно было предположить, откуда они появились в моем подразделении, но я сделал вид, что ничего не заметил. Позже я пришел к выводу, что с корыстной точки зрения для меня наилучшей политикой была политика невмешательства; я попросту закрыл глаза на действия своих солдат. Мало-помалу солдаты заменили не только всех лошадей, но и старые седла, уздечки. Весной я удостоился похвалы командира дивизии за внешний вид своего подразделения.

Около двух лет я командовал подразделением связи и очень полюбил своих солдат. Они были храбрыми разбойниками, и временами я испытывал чувство гордости, что являюсь главным разбойником. Они тоже любили меня и дважды доказывали свои нежные чувства. Первый раз в мой день рождения, когда они подарили мне экипаж, запряженный парой серых в яблоках коней. Экипаж они украли в ближайшем поместье. Дело было в России, и я понял, что должен вернуть экипаж владельцу. А второй раз, уже после революции, когда я принял командование 1-м эскадроном, они подарили мне несколько серебряных столовых предметов, купленных на законных основаниях. Один из гусаров произнес речь, суть которой сводилась к тому, что теперь они свободные люди и никто не заставляет их по-доброму относиться ко мне, но именно поэтому они хотят преподнести мне этот подарок.

В подразделении связи у меня не было младших офицеров. Следующим после меня по званию был унтер-офицер Красихин. Человек яркий, энергичный, чрезвычайно строгий и крайне дипломатичный. Без него я бы никогда так хорошо не справлялся со своими обязанностями. Ему было очень трудно поддерживать дисциплину, поскольку большую часть времени солдаты проводили в разных эскадронах, и он мог общаться с ними только по телефону.

– Петр, продуй уши! – часто кричал он в трубку.

Нас снабжали телефонными аппаратами, но вдобавок я купил дюжину великолепных шведских полевых аппаратов и подарил их полку. В свою очередь, полк приобрел несколько самых простых телефонов, специально для часовых.

Тяжеленные телефонные провода в изоляции были намотаны на большие металлические катушки. Гусар закреплял на спину катушку, садился на лошадь, рысью или галопом скакал в нужном направлении, а провод разматывался за ним. Мы поднимали провода только над дорогой, а так они стелились по земле. Когда полк менял место дислокации или останавливался на ночь, мы, действуя быстро и слаженно, в течение часа устанавливали связь между всеми подразделениями полка. Сложность состояла в том, что всадники часто обрывали провода и во время боя рвущиеся снаряды нарушали установленные нами линии связи. Моим солдатам приходилось ползать вдоль проводов, отыскивая место повреждения, чтобы восстановить обрыв, иногда подвергаясь большей опасности, чем сражающиеся эскадроны. Многие вели себя просто героически, и я делал все от меня зависящее, чтобы их представляли к военным наградам.

Иногда, отступая, нам приходилось оставлять протянутые провода. В каких-то случаях удавалось воспользоваться оставленными немецкими проводами. Мы подбирали на полях сражений все оставленные телефонные провода и аппараты.

Подразделение связи обычно располагалось в штабе полка. Штаб – это командир полка, его адъютант и старший полковник. Адъютант, поручик Снежков, и я по возможности жили вместе. Когда Снежков уезжал в отпуск, его обязанности возлагались на меня. Кроме того, я отвечал за взрывчатые вещества всего полка.

Мне особенно запомнился один случай, связанный с телефонами. В моем подразделении был гусар по фамилии Немец. Как-то в начале большого немецкого наступления в авангарде нашего полка стоял пехотный батальон. Телефоны, соединявшие командира батальона с другими полковыми подразделениями и с артиллерией, находились в блиндаже. Немец был телефонистом у Гротена. Немцы пошли в наступление крупными силами. Одна пехотная рота была полностью уничтожена, другая отступила, неся тяжелые потери. Командир пехотного батальона, совершенно потерявший голову, названивал по всем телефонам, то умоляя, то требуя помощи. Наконец командир батальона схватился за телефон, связывающий его со штабом.

– Кто на связи? – прокричал он.

– Немец, – последовал спокойный ответ.

– Это конец, – прошептал потрясенный командир батальона, опуская трубку.

В начале декабря наш полк стоял в деревне Куссен, действуя в качестве кавалерийского прикрытия для нашей пехоты.

Напротив стоял такой же немецкий кавалерийский заслон, и, что интересно, это тоже была 1-я кавалерийская дивизия, только немецкая. На нашем участке фронта царило временное затишье, и между нашими и немецкими поварами было установлено что-то вроде временного дружеского соглашения. Наши передовые отряды располагались на небольших фермах. Полевым кухням, чтобы не попасть под обстрел, приходилось двигаться окольными путями. Обслужив один взвод, эскадронная кухня возвращалась в тыл, оттуда ехала к следующему взводу, опять возвращалась и так далее. Взаимопонимание, установленное между поварами обеих сторон, позволило свободно переезжать от взвода к взводу, не возвращаясь каждый раз в тыл. Возможно, это обстоятельство стало причиной нашей встречи с немецкими офицерами.

Как-то утром на нейтральную полосу выехал немецкий улан с копьем, к которому был привязан белый флаг, и положил на землю пакет и письмо. Письмо, адресованное офицерам нашего полка, было составлено в вежливой форме. В пакете находились сигары и коньяк. Через какое-то время наш гусар под белым флагом положил на нейтральную полосу пакет с папиросами и водкой для немецких офицеров. В письме мы приглашали их встретиться в полдень на нейтральной полосе. По три офицера с каждой стороны встретились и даже вместе сфотографировались. Мы говорили о чем угодно, в основном на спортивные темы, но ни словом не упомянули о войне. Прощаясь, договорились встретиться на следующий день в то же время; мы должны были принести закуску, а немцы коньяк. Вечером новый командир дивизии, узнавший о встрече, категорически запретил общаться с немецкими офицерами. На следующее утро, чтобы оповестить немцев об отмене встречи, все наши передовые посты одновременно выстрелили в воздух. Возможно, если бы командиром дивизии был Гурко, он принял бы другое решение, но несколько дней назад Гурко получил повышение и принял командование пехотным корпусом.

Стреляя в воздух, мы чувствовали себя не лучшим образом. Нам хотелось объясниться с немецкими офицерами, чтобы они поняли, почему мы так поступили. В последующие месяцы мы несколько раз сталкивались с этим полком и как-то попытались, увы, безуспешно, войти с немецкими офицерами этого полка в контакт. Мы знали, по какой дороге в лесу периодически проезжает их патруль, поэтому написали письмо, вложили его в большой конверт и прибили конверт к дереву, стоящему у дороги. Письмо взяли, но ответа на него так и не последовало.

В конце января – начале февраля, когда немцы вытеснили нас из Восточной Пруссии, полк понес серьезные потери. Два офицера были убиты, один умер от ран. Среди этих офицеров был Владимир Соколов, который обучал меня верховой езде, когда мы еще стояли в Москве. Семь офицеров были ранены, среди них Рахманинов и Швед. Рахманинов больше не вернулся в полк; он умер от сыпного тифа в Гражданскую войну.

В течение десяти дней мы потеряли десять офицеров, то есть двадцать пять процентов общей численности. Цифра, в любом случае, большая, а если учесть предыдущие потери, то в общей сложности процент был значительно выше. Многие взводы оказались без офицеров. Однако наши потери были ничтожны по сравнению с потерями, понесенными пехотой. По общему мнению, шансы быть убитым в пехоте были намного выше, чем в кавалерии. Это мнение неизменно вызывало раздражение Меньшикова.

– Если меня убьют, мне будет абсолютно все равно, какой у меня был шанс, – отвечал он на подобные заявления.

Константин Соколов с большим чувством написал о смерти брата, и мне захотелось привести на страницах книги его рассказ как пример описания одной из многих тысяч обычных военных историй.

«Наши позиции находились примерно в 300 метрах от немецких. Никто в эскадроне не спал в эту ночь: мы ждали немецкое наступление. Утром некоторым солдатам разрешили пойти в деревню отдохнуть. Бой начался в районе полудня. Наша батарея открыла прицельный огонь; снаряды рвались чуть выше траншей. Немцы выскочили из траншей и побежали. Когда наша пехота поднялась из окопов с криком «Ура!», капитан Поляков (не путать с корнетом Поляковым) приказал своим солдатам перейти в наступление. Отдыхавшие в деревне гусары присоединились к наступавшему эскадрону. Брат не появился. Я побежал в деревню и нашел его крепко спящим на стогу соломы. Я разбудил брата, и он присоединился к гусарам. Тем временем немцы перестроились и открыли огонь из винтовок и пулеметов. Наше наступление захлебнулось. Капитан Поляков крикнул мне, что его ранили, и с помощью гусара пошел в деревню. Ураганный немецкий огонь заставил гусаров вжаться в землю; раненые отползали назад. Командование после Полякова должен был принять мой брат. Я осмотрелся, но не увидел его. Понимая, что бессмысленно оставаться на открытом пространстве, я приказал отступать. Гусары боялись шевельнуться и оставались на месте. Я метался между взводами, приказывая отступать. Наконец гусары подчинились. Когда мы вернулись в деревню, я спросил, не видел ли кто поручика Соколова. Гусары молчали. Подозревая худшее, я повторял свой вопрос до тех пор, пока кто-то не ответил, что он убит. Я бросился в деревню и увидел брата, лежащего приблизительно в сорока метрах впереди. Гусары хотели вытащить его тело, но я, желая избежать лишних потерь, запретил им идти за телом брата. Пока я разбирался с ранеными и погибшими, гусары все-таки принесли убитого брата».

Во второй половине февраля немцы смогли окружить XX русский корпус с помощью трех своих корпусов. Корпус героически сражался против численно превосходящего противника, отступая к Гродно. Практически все погибли, когда до Гродно оставалось несколько километров; прорваться удалось только одной бригаде.

Вскоре мы увидели поле битвы, а пока наш полк в течение нескольких дней занимал сделанные пехотой траншеи на реке Неман. Пока мы находились в траншеях, был убит корнет Поляков и серьезно ранен командир 6-го эскадрона. Смерть Полякова была одной из многих бессмысленных потерь, которые столь часты на войне. Его эскадрон на ночь сменил в траншеях другой эскадрон. Траншеи были неглубокие, их, вероятно, рыли в спешке, под немецким огнем. Уже рассвело, и солдаты осторожно выглядывали из траншеи, чтобы определиться на местности. Поляков поднялся в полный рост и стал обозревать немецкие позиции. Первая пуля ранила его, а вторая попала прямо в сердце.

2 марта, спустя девять дней после поражения XX корпуса, 10-я русская армия перешла в контрнаступление. Наш полк шел вперед, пробиваясь сквозь снежную бурю. Когда днем буря утихла, мы увидели впереди, примерно в полутора километрах от себя, отступающую по той же дороге немецкую кавалерию. В сумерках мы вошли в августовский лес, где был окончательно разгромлен XX русский корпус. По обеим сторонам дороги было свалено что-то, издали напоминавшее штабеля дров. Снежков подъехал ближе к штабелям и сообщил, что это груды тел.

Местные жители, мобилизованные для захоронения мертвых, работали от восхода до заката, но не успели закончить работу. Они даже не успели собрать всех убитых. Поля и леса были буквально покрыты убитыми – и немцами и русскими. На последнем этапе битва, по всей видимости, шла с переменным успехом, и тела немецких и русских солдат покрывали землю слоями, словно начинка в пироге.

Я как сейчас вижу батарею на огневой позиции: заряжающие за орудиями; солдаты и лошади на своих местах, и все они мертвые. Я помню пехотную роту, которая, судя по состоянию тел, была скошена пулеметной очередью. На лесной дороге я наткнулся на несколько носилок с немецкими солдатами. Солдаты на носилках, санитары-носильщики и два медбрата – все были убиты. На дороге стояли фургоны, принадлежавшие русскому полку; и лошади, и люди в фургонах были мертвы. Дальше, в том месте, где дорога проходила под мостом, лежала груда мертвых немецких солдат. Возможно, они спрятались под мостом и там их настигли пули.

На окраине деревни тоже лежали тела мертвых немецких солдат. Кто-то сказал мне, что там лежало 400 трупов. Вероятно, они построились в колонну в ожидании приказа, когда из леса неожиданно раздались пулеметные очереди.

По всей деревне в домах лежали раненые русские солдаты. Это были тяжело раненные, и немцы не стали брать их в плен; от них были бы одни неприятности. Их разместили в домах, оказали какую-то помощь и оставили одних. У немецких врачей хватало забот с собственными ранеными, и они не могли заниматься русскими солдатами. Нельзя описать словами ту радость, которую испытали эти раненые солдаты при виде нас. В домах стояло такое зловоние от немытых тел и загнивающих ран, что я предпочел ночевать на улице, в снегу. На следующее утро мы эвакуировали этих несчастных людей.

Вскоре после этого, двигаясь за нашей линией фронта, мы проезжали монастырь. Был Великий пост. Командир полка решил, что мы должны воспользоваться случаем и исповедаться. Из-за отсутствия времени было решено исповедаться одновременно всем полком. Полк построился в большой монастырской церкви.

– Вы убивали? – спросил батюшка.

– Да, – хором ответил полк.

– Вы воровали?

– Да, – ответили почти все.

На этом месте меня разобрал смех, и я уже не помню, чем кончилось дело.

В следующем году мы прошли подобную процедуру, когда лежали в траншеях на берегу Двины. У нас опять не было времени на индивидуальные беседы с батюшкой; мы исповедались эскадронами. На этот раз полковой священник не задавал нам вопросов. Он просил нас представить, что мы стоим перед Богом и молча вспоминаем свои грехи и просим за них прощения. Над нами кружил немецкий самолет, а в это время гусары, склонив головы, стояли в полной тишине. Это была единственная в моей жизни исповедь, которая по-настоящему затронула мое сердце.

Наша дивизия, не считая разведывательных рейдов и перестрелок, часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Марши мы совершали, как правило, по ночам. Даже мы, молодые корнеты, уставали, а каково же было нашим полковникам, которые были старше нас лет на двадцать? Во время этих ночных переходов я часто ехал рядом с полковником Ротом. Я закрываю глаза и вижу, как он сидит в седле, то откидываясь назад, то склоняясь вперед; он спал на ходу. Я помню дословно его высказывания, которые он повторял много раз, когда сильно уставал.

– Достаточно. Пора идти к кайзеру Вильгельму и сказать ему: «Прости, дядя, но с нас довольно». Немцы спят, а мы все едем и едем.

В середине апреля 1915 года наша 1-я кавалерийская дивизия едва ли могла соответствовать боевым условиям. От полка осталась всего лишь третья часть; в эскадроне было 30 человек, вместо положенных ста пятидесяти. Оставшиеся лошади могли идти только шагом. Но по-прежнему из штаба армии, расположенного в глубоком тылу, непрерывным потоком шли приказы: «Перемещайтесь туда-то», «Атакуйте тех-то». Как-то утром, получив очередной приказ, командир дивизии сообщил в штаб армии, что не может его выполнить. Нам приказали отойти в тыл, а на наше место прислали новую кавалерийскую дивизию. Два дня мы шли, в основном держа в поводу лошадей, в Гродно. Там мы сели на поезд, который привез нас в Вильно, на отдых.