6 августа 1-я кавалерийская дивизия опять пересекла немецкую границу. Поступил приказ прикрывать левый фланг 4-го пехотного корпуса, который на следующий день должен был перейти в наступление.

Когда мы вошли в Восточную Пруссию, то первым городом на нашем пути был Мирунскен. В городе была фабрика по производству сыра, и в скором времени почти с каждого седла свисали гроздья сыров. В кавалерии были привычны к самым разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных запахов. Для наших солдат наступили «золотые времена». На протяжении двух, может, трех недель они ели самую изысканную пишу: немецкие сосиски, ветчину, свинину, цыплят и гусей. Сидорович не одобрял столь высокий уровень жизни; он предсказывал, что очень скоро наступит день, когда мы все дорого заплатим за все эти кулинарные изыски.

На левом фланге 4-го пехотного корпуса находился пехотный полк под командованием полковника Комарова. Он был старым другом нашей семьи и, зная, что из нашего полка к нему должны прислать офицера связи, попросил, чтобы прислали меня. Он несколько запоздал со своей просьбой: к нему уже выехал корнет Жуковский. Это был первый случай в цепи удач, которые сопутствовали мне на протяжении всей войны, а затем и во время революции. Через день полк Комарова принял участие в сражении, в котором понес жестокие потери. Сам Комаров был убит, а Жуковский ранен; на его месте мог оказаться я.

Спустя три дня меня послали в качестве офицера связи в пехотную дивизию того же пехотного корпуса, принимавшего участие в тяжелых боях у города Гумбинен.

За два часа до моего появления наша пехота полностью разгромила немецкую пехотную дивизию. Когда я прибыл в дивизию, немцы уже отступили. По полю боя ходили санитары, подбирая раненых, и русских и немцев. Поле боя было усеяно мертвыми и ранеными. Мне рассказали, что русские наступали под ураганным огнем противника, все ближе и ближе подходя к немцам, и, наконец, подойдя чуть ли не вплотную друг к другу, обе стороны поднялись, сомкнули ряды и бросились в атаку под музыку с развевающимися флагами. Большая, кровавая битва, в которую были вовлечены несколько дивизий с обеих сторон.

Зачастую из памяти выпадают значительные события, но остаются какие-то отдельные сцены, незначительные детали, незнакомые люди. Так и мне почему-то запомнился раненый немец, лежавший на носилках с сигарой в зубах. Я понимал, что это дешевые немецкие сигары, но они свидетельствовали о таком уровне жизни, о котором не имели понятия в русской армии. Еще одна картина запечатлелась в моей памяти. Мертвый русский солдат, большой, белобрысый; он погиб перед последней атакой. По всей видимости, он был храбрым солдатом, поскольку пуля сразила его в тот момент, когда он намного опередил своих товарищей по роте. Судя по большой куче гильз, он отстреливался до последнего. С тех пор я видел тысячи мертвых и раненых, но в памяти ярким воспоминанием остался именно этот русский солдат.

После поражения при Гумбинене немцы начали отступать таким образом, чтобы оторваться от 1-й русской армии, поскольку в это время с юга в Восточную Пруссию входила 2-я русская армия; немцы боялись попасть в клещи. Но 1-я армия все равно не могла преследовать отступающего противника; возникли проблемы с доставкой ресурсов. Стоило русской пехоте остановиться на несколько дней, как немцы тут же перебросили войска на юг Восточной Пруссии, где в течение недели разгромили 2-ю русскую армию. Это сражение вошло в историю Первой мировой войны как битва при Танненберге.

Наша дивизия проводила разведывательные операции на шестидесятикилометровом фронте. Разведывательные группы из двенадцати солдат под командованием офицеров или из шести солдат под командованием унтер-офицеров обычно уходили часов на сорок восемь, то есть на двое бессонных суток. Часто, отдохнув не более суток в полку, корнет опять уходил на разведку. Эти разведывательные группы, а иногда эскадроны удалялись от полка более чем на тридцать километров. В это время полк тоже не стоял на месте и совсем не обязательно двигался по заранее обговоренному маршруту. В свою очередь, разведчики не двигались по прямой. Если они попадали под обстрел, то, пытаясь уйти от наступающего врага, начинали кружить по лесу, заметая следы, словно зайцы, преследуемые сворой охотничьих собак. Даже при наличии карты им зачастую приходилось тратить какое-то время, чтобы сориентироваться на местности. За исключением унтер-офицера и парочки толковых разведчиков, все остальные были простыми солдатами, которых можно было использовать только в качестве связных.

Получив какое-то количество информации, командир разведывательной группы отправлял связного в полк. Как правило, солдат был неграмотный, и ему было бессмысленно показывать на карте, где находится группа, а где в данный момент может быть полк. Ему просто говорили:

– Доставь сообщение командиру полка.

На конверте командир группы проставлял время ухода. Удивительное дело: очень часто связные скакали напрямик и быстро оборачивались в обе стороны. Как они это делали? Каким инстинктом руководствовались эти деревенские парни, скакавшие по чужой территории?

Серьезной проблемой в разведывательных операциях являлась забота о раненых. В полку был один санитарный фургон, который, естественно, двигался вместе с полком. Один врач обслуживал весь полк. В каждом эскадроне был медбрат, который, как правило, оставался с эскадроном. У разведывательных групп были только комплекты для оказания первой медицинской помощи. Но даже если удавалось оказать помощь, то оставалась проблема, как доставить раненого в полк. Обычно раненого привязывали к седлу и кто-нибудь из гусаров доставлял его в полк. В этих случаях приходилось только уповать на удачу.

Проще решался вопрос с ранеными лошадьми, по крайней мере в первые дни вторжения в Восточную Пруссию. Наша кавалерия быстро продвигалась в глубь страны, и на пастбищах еще паслись немецкие лошади. Мы оставляли легкораненых или захромавших лошадей и седлали немецких. Зачастую, если это была верховая лошадь, обмен оказывался очень выгодным.

Находясь на немецкой территории всего несколько дней, мы как-то проехали племенную ферму. Смеркалось, и вскоре мы решили остановиться на ночлег. Гротен, вспомнив о породистых лошадях, которых мы увидели на ферме, приказал мне взять своих солдат и вернуться на ферму, чтобы отобрать несколько животных. С тридцатью солдатами мне бы не составило труда пригнать тридцать – сорок лошадей. Прискакав на ферму, мы отобрали лошадей. Солдаты окружили табун и, с помощью тупых концов пик направляя лошадей и не давая им убежать, двинулись в полк. К тому моменту почти стемнело. Неожиданно справа на холме появились силуэты немецких кавалеристов. Было довольно темно, но мы сразу поняли, что это немцы, по той простой причине, что не увидели за спиной винтовок (немцы крепили их на седлах) и разглядели форму пик (на немецких пиках были шарики, препятствующие глубокому проникновению пики в тело жертвы); шарики выделялись на фоне неба. Это была немецкая разведывательная группа из десяти – пятнадцати человек. Сомневаюсь, что в темноте они могли разглядеть, сколько нас было на самом деле; они вполне могли решить, что человек семьдесят.

– Немцы! – закричали мои солдаты. – В атаку!

– Ура! – крикнул я раньше, чем придумал, что делать дальше.

Мое «ура!» скорее напоминала «ату!», и мы кинулись в атаку, но немцы мгновенно скрылись. Нам ничего не оставалось, как остановиться: не могли же мы преследовать их в темноте. Все длилось не более пары минут, но за это время половина отобранных нами лошадей разбежалась. Я чувствовал себя полным дураком, когда привел Гротену всего пятнадцать лошадей, ни словом не обмолвившись о том, куда делись еще как минимум пятнадцать. Одну из лошадей Гротен отдал мне. Как было принято говорить в русской армии, эта лошадь была подарком «от благодарного населения». Хороших кровей, гнедая четырехлетка, с отвратительным нравом. Мой денщик Куровский ненавидел ее всеми фибрами души.

Моя более чем неуместная попытка атаковать противника была, вероятно, продиктована услышанной накануне историей о первой кавалерийской атаке нашей дивизии. Казачий взвод возвращался в полк из ночного дозора. Неожиданно появились немцы и разомкнутым строем пошли в атаку. После бессонной ночи казаки устали, хотели спать и не были расположены принимать бой, хотя их было вдвое больше, чем немцев. Немцы были на своей земле и, увидев, что казаки направляются к болоту, не спешили переходить в наступление. Когда казаки уткнулись в болото и поняли, что у них нет иного выхода, как принять бой, они развернулись и пошли в атаку. Немецкие взводы стояли на холме, с которого было видно болото. Казаки одолели подъем, пустили лошадей легким галопом, атаковали немцев и одержали полную победу.

Спустя пятнадцать минут наш эскадрон встретил на дороге двух казаков, которые скакали в полк, чтобы сообщить о схватке с немцами.

– Вы обязательно должны поехать туда, – сказали они. – Все поле усеяно мертвыми немцами и их лошадьми. Никому не удалось сбежать.

– А у вас есть потери? – спросил я, придя в невероятное возбуждение от их сообщения.

– Всего лишь несколько раненых.

Мое настроение повысилось с той же скоростью, как столбик ртути повышается в градуснике, всунутом под мышку человеку, мечущемуся в горячечном бреду. Если с такой легкостью можно напасть и победить немцев, то мне захотелось тут же ринуться в бой.

– А что с вашими офицерами? – спросил один из солдат.

– Оба офицера убиты, – ответил казак.

У меня резко испортилось настроение.

Свидетели, как обычно, несколько приукрасили события. На поле боя осталось тридцать семь убитых немцев; кое-кому удалось скрыться, хотя, как я думаю, многие из них были ранены. Казачьи офицеры, к счастью, были только ранены. Для меня это была первая новость непосредственно с места событий.

Спустя пару дней один взвод из нашего полка вошел в деревню, занятую небольшим пехотным подразделением противника, и попытался выбить его оттуда. На следующий день я принял участие в сражении, окончившемся полным провалом. Два эскадрона, 1-й и 6-й, под командованием Рахманинова, были остановлены ведущимся из деревни огнем. У нас был приказ продолжать наступление, поэтому Рахманинов приказал наступать развернутым строем. Немцы не собирались отдавать деревню, и нам пришлось отступить под ураганным огнем противника. Отступая, эскадроны повернули направо и поскакали по вспаханному полю. В этой стороне стреляли значительно меньше, однако ранение получил поручик Онгирский, который в свое время в лагерях заставлял меня бегать по утрам к Москве-реке. Кроме того, был ранен унтер-офицер 6-го эскадрона; его лошадь упала рядом со мной. Я остановился и попросил двух гусаров помочь мне. Я и один из гусар подсадили раненого унтер-офицера к сидевшему на лошади другому гусару. Пока мы занимались раненым, вокруг свистели пули, вздымая пыль в опасной близости от нас. Мне казалось, что мы страшно возимся. «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – пронеслось у меня в голове. На самом деле мы действовали очень быстро и слаженно, и в скором времени уже скакали за нашим эскадроном. Унтер-офицер выжил, как, впрочем, и Онгирский. Неделей раньше 1-й эскадрон потерял Жуковского, теперь был ранен Онгирский; Меньшиков пребывал в мрачном настроении.

– Остерегайтесь мирных жителей, – не уставал повторять Сидорович.

Словно в доказательство его словам, корнет Буцко был ранен, но не в бою, а выстрелом из леса. Полк потерял хорошего солдата. Впоследствии Буцко направили в Вашингтон в качестве помощника военного атташе.

Примерно в то же время я принимал участие в другой операции под командованием Рахманинова. Мы должны были устроить взрыв на железной дороге. В каждом эскадроне имелся ящик взрывчатки. Для проведения операции были взяты все шесть ящиков. Таким образом, от каждого эскадрона на операцию отправились верхом офицер, четыре солдата и лошадь, груженная ящиками с взрывчаткой. Я участвовал в операции от 1-го эскадрона. Мы без приключений доехали до железной дороги, но были уверены, что попадем под обстрел, как только поднимемся на насыпь. Пока мы находились под прикрытием насыпи, Рахманинов распорядился следующим образом:

– Мы распределимся вдоль насыпи, чтобы между группами было расстояние порядка двухсот метров. Как только заложите взрывчатку и будете готовы поджечь запал, поднимите вверх руку с платком. Я буду посередине между вами и все время буду держать в поднятой руке платок. Как только все поднимут руки, я опущу свою. В этот момент вы подожжете запалы.

В этом, вероятно, проявился артистизм его натуры; ему хотелось усилить эффект, одновременно взорвав пути в шести местах. Вполне возможно, что он считал этот план операции более безопасным. Но, вне зависимости от того, что он считал, план не сработал. Стоило нам показаться над насыпью, как вокруг засвистели пули; о том, чтобы встать в полный рост, не могло быть речи. Мы быстро, не согласовав свои действия, поджигали запалы и скатывались вниз по насыпи. Все это время Рахманинов, выпрямившись во весь рост, стоял на путях; не понимаю, как его не убили.

В эти же дни произошел незначительный случай, когда мое незнание техники спасло положение. В самом начале нашего вторжения в Восточную Пруссию в нашей дивизии находились три грузовика, которые привозили нам продовольствие. Как-то ночью мой взвод находился на маленькой ферме у дороги, охраняя покой спящей дивизии. Грузовики не заметили, как переехали русскую линию фронта. В этом, впрочем, не было ничего странного, поскольку не существовало четкой линии фронта. Вскоре водители поняли, что ошиблись, и решили вернуться другим путем. Они поехали по дороге, за которой наблюдал мой взвод. Ночью я сидел в доме, когда вбежал часовой и сообщил, что по дороге в нашем направлении едут немецкие бронемашины. Я выскочил на улицу и услышал грохот приближающихся машин. В следующую секунду мой взвод залег на линии огня, а я попытался прикинуть, как проще всего вывести из строя бронемашины. Где их самое уязвимое место? Какая часть машины должна стать целью? Я ничего не знал об этих чертовых машинах и решил, что надо стрелять по колесам. Итак, я приказал стрелять по колесам. Когда бронемашины приблизились и можно было различить контуры головной машины, я крикнул:

– Взвод, пли!

После первого залпа со стороны машин раздался крик:

– Разворачивайся, здесь немцы!

Остальные слова я не берусь воспроизводить на страницах этой книги. К счастью, мы никого не подстрелили, поскольку целились в колеса.

23 августа дивизия подошла к Ангербургу, занятому немецкой кавалерией. В первых рядах были сумские гусары. Два наших эскадрона, наступая в пешем строю, вытеснили немцев из города. «Мирное население» принимало активное участие в схватке, и один гусар получил ранение в лицо. Превратившееся в кровавое месиво лицо товарища привело гусар в бешенство. Несколько мирных жителей поплатились жизнью, прежде чем в эскадронах удалось навести порядок.

К разговору об убийствах гражданского населения. Примерно в это время штаб армии выпустил крайне неудачный приказ. Он касался немецких велосипедистов. Понятно, что многие из них действительно были шпионами, но приказ был сформулирован таким образом, что все немцы на велосипедах оказывались шпионами. Кроме того, согласно приказу любой русский солдат имел право убить немецкого велосипедиста. И солдаты весьма активно пользовались этим правом. Я как-то услышал, как один из моих гусаров говорил другому:

– Я пристрелил его. Он упал, и у него подергивались ноги, как будто он продолжал ехать на велосипеде.

Многие офицеры выразили несогласие с этим приказом. Вполне возможно, что это сыграло свою роль в скорой отмене или пересмотре, я уже точно не помню, этого приказа.

Итак, мы заняли Ангенбург. Полковник Рахманинов шел по улице и увидел группу гусар у входа в магазин. Когда Рахманинов подошел ближе, гусары побежали. Внутри явно что-то происходило. Дверь магазина была сорвана с петель; в помещении царил страшный беспорядок. Рахманинов вошел и услышал доносившиеся откуда-то снизу голоса. Он понял, что магазин грабят. Спустившись по лестнице в подвал и громко ругаясь, Рахманинов приказал ворам выходить. Первым появился командир нашей бригады.

– Ну, и почему же вы ругаетесь, полковник? – спокойно спросил он.

Позже Рахманинов нашел огромный ржавый ключ и стал убеждать всех, что это ключ от города. Хотя мы скептически отнеслись к его находке, он сохранил ключ для музея. Рахманинов всегда оставался старательным хранителем музея.

Мы действовали, как любая армия в этом подлунном мире: грабили, разрушали, а потом очень сожалели, признавая содеянное. Однажды в небольшом немецком городке я вошел в пустой дом и увидел гусара из своего взвода, который, сидя у рояля, выдирал из него клавиши. Задача была непростой, и солдату приходилось прикладывать значительные усилия. Я окликнул его по имени. Он вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

– Зачем ты ломаешь рояль?

Он посмотрел на меня с таким видом, словно я сказал невероятную глупость.

– Так он же немецкий!

Мой друг корнет Константин Соколов как-то застал одного из наших солдат за нелепым занятием: он с большим усердием, одну за другой, разбивал граммофонные пластинки. На вопрос, зачем он это делает, солдат ответил, что нет иголок, чтобы проиграть пластинки.

Немцы быстро отступали, и мы следовали за ними в том же темпе, чуть ли не наступая им на пятки. К примеру, 25 августа дивизия продвинулась вперед на двадцать семь километров. Накануне во время разведывательной операции был ранен корнет Георгиади. Он, как и убитый Хоружинский, появился в полку в Сувалках; удача отвернулась от него на десять дней позже, чем от Хоружинского.

Двигаясь в быстром темпе, мы иногда проходили деревни и маленькие городки, в которых шла обычная жизнь. Как-то моя разведывательная группа двигалась по длинной узкой улице, единственной в деревне. Мы остановились на углу, дожидаясь нашу вторую группу, которая должна была свернуть влево, в то время как мы собирались двинуться вперед. Вдруг за спиной раздался крик:

– Herr Leutnant!

Я обернулся. Ко мне в панике бежала женщина, выкрикивая по-немецки:

– Kosaken, Kosaken!

Подбежав ближе, она оглядела меня и моих солдат и, в ужасе всплеснув руками, бросилась бежать. Вероятно, на этом углу, где сейчас стояли мы, за несколько минут до этого находился немецкий кавалерийский отряд.

27 августа наша дивизия, в авангарде были уланы, успешно справилась с немецкой пехотой и захватила важный в стратегическом отношении железнодорожный узел, город Коршен. Поступил приказ взорвать станцию. Я принимал участие в этом «пикнике», а когда на станционном складе нашли вино, начался уже другой «пикник».

На следующий день мы двинулись дальше, и если все пойдет хорошо, то ночь мы должны были провести в небольшом городке под названием Сантопен. Дивизия приближалась к городу. Гусары впереди колонны. По бокам от колонны, на расстоянии в два километра, скакали взводы, прикрывающие фланги своего полка. Снежков со своим взводом ехал справа, я со своим взводом слева от нашего полка. Примерно в пятистах метрах за мной скакал казачий взвод. В какой-то момент сзади раздались выстрелы. Я отправил курьера с донесением в полк, а сам решил поехать назад, чтобы узнать, не нуждаются ли казаки в нашей помощи. Казаки, спешившись, обстреливали две фермы, стоявшие на расстоянии нескольких сотен метров от дороги. В ответ раздавались одиночные выстрелы. Тем временем подъехал еще один казачий взвод. Теперь нас в общей сложности было человек семьдесят пять – восемьдесят. Пару раз между фермами мелькнули немецкие кавалеристы. Мы решили, что на фермах может прятаться, самое большее, один эскадрон. Казаки, основываясь на недавнем опыте, заявили, что это не имеет никакого значения. Нам следовало доложить о положении дел. Мы не должны были проявлялть инициативу, но уж очень удачно складывалась ситуация. Нам даже не могло прийти в голову, что кроме кавалерии там находится еще пехота, мало того, еще и артиллерия. На деле оказалось, что это была головная часть немецкой колонны, длиной в полторы мили, о чем наши разведчики немедленно доложили Гурко.

В доли секунды мы составили план атаки. Один из казачьих взводов должен был обойти справа одну ферму, а другой слева другую ферму. Я шел между ними. Мало того, что фермы находились от нас на значительном расстоянии, так они еще стояли на холме, поэтому мы решили идти на рысях с максимально возможной скоростью. Мы вскочили на лошадей и разомкнутым строем (расстояние между солдатами было от 2 до 5 метров) понеслись к холму. Немцы усилили огонь, из чего мы сделали вывод что на фермах гораздо больше солдат, чем мы предположили. На пути к фермам нам предстояло преодолеть пару небольших возвышенностей, и, преодолев одну, мы остановились, чтобы посовещаться. Не теряя времени даром, мы спешились и открыли огонь. Зато немцы почти прекратили стрелять. Уже потом я понял, что они играли с нами в кошки-мышки. Стрельба стихала, заставляя нас думать, что перед нами слабый противник, тем самым побуждая нас к наступлению. Одним словом, мы принимали желаемое за действительное, что естественно в подобных случаях. Теперь мы были намного ближе к цели и считали, что если перейти на галоп, то через пару минут вступим в бой с противником. Мы вскочили на лошадей и поскакали вперед. Две пары наблюдателей скакали немного впереди по правую и левую сторону от нашего растянутого строя. Внезапно левая пара развернулась с криком:

– Пехота!

Отпустив поводья и вскинув винтовки, они стали обстреливать ферму, продолжая выкрикивать:

– Пехота! Пехота!

Они успели сделать не более двух выстрелов, когда немцам надоело притворяться. Вот тут-то все и началось. Застрочили пулеметы; у нас над головой рвалась шрапнель. В первый момент мы остолбенели от неожиданности, а уже в следующую секунду все три взвода поскакали назад. Не помню, как я развернулся, как поскакал обратно. Я словно на мгновение потерял сознание. Я был в панике. Удивительно, но мой взвод понес незначительные потери, а вот о казаках ничего сказать не могу.

В то время когда мы неслись к фермам, наш полк входил в Сантопен. А когда начали рваться снаряды и наш полк подошел к площади, на которой стояла церковь, мы в панике отступали. Немцы открыли огонь одновременно по трем нашим взводам и основной колонне. Перед церковью стояло несколько местных жителей. Гротен, встревоженный точностью артобстрела, по-немецки спросил у стоявших рядом с церковью местных жителей, нет ли на колокольне наблюдателя. Они поклялись, что там никого нет. Однако Гротен отнесся к их словам с недоверием и приказал полковому трубачу Бондаровичу подняться на колокольню. Бондарович начал подниматься под клятвенные заверения немцев, что наверху никого нет. Вдруг сверху послышался выстрел. Судя по всему, Бондарович там кого-то обнаружил.

– Они все шпионы. Расстрелять! – не владея собой, закричал Гротен, указывая на немцев.

Приказ был тут же приведен в исполнение. В это время с колокольни спустился Бондарович и доложил, что наверху никого нет.

– Тогда зачем ты стрелял? – побледнев, спросил Гротен.

– Да это я сам случайно нажал на спуск, когда поднимался по лестнице, – ответил трубач.

Присутствие немецких армий в этом районе явилось полнейшей неожиданностью, и штаб нашей дивизии отказывался верить сообщениям. Какое-то время Гурко был уверен, что стреляет русская артиллерия. Он вызвал горнистов и приказал сыграть сигнал: «Прекратить боевые действия!» Снаряды продолжали рваться. Тогда Гурко послал офицера на эту предполагаемую русскую батарею с приказом прекратить дурацкую стрельбу. Офицер ускакал, но вскоре вернулся с невероятным известием: он видел немецкие шлемы! Тут уже дивизия развернулась к бою, и наша артиллерия открыла огонь. Немцы не приняли вызов и отступили.

Тем временем я и мои солдаты в состоянии невменяемости доскакали до леса, где на какое-то время потеряли друг друга. Я в полном одиночестве проехал через узкую лесополосу и выехал в поле, с которого был уже виден Сантопен. Понимая, что мои солдаты рано или поздно появятся из леса, я спешился, сел на большой камень и застыл в ожидании. Моя лошадь устала, и ей нужно было отдохнуть. Немецкие снаряды летели в сторону моего полка. Через несколько минут ответила наша батарея. Появилась разведывательная группа одного из наших полков. Офицер, удивленно посмотрев на меня, спросил:

– Что вы тут делаете в одиночестве? Поблизости рыщут немецкие разведгруппы.

Моя лошадь настолько выдохлась, что на нее сейчас не было никакой надежды; я не смог бы оторваться от преследования. Лучше застрелиться, чем попасть в плен! Взяв револьвер в правую руку, а поводья в левую, я продолжал сидеть на камне. Вскоре с робкими улыбками ко мне подошли два моих солдата.

– Рад видеть вас живыми, – сказал я.

Постепенно из леса стали подъезжать остальные солдаты. Скоро почти все были в сборе; ранены были всего три солдата. Мы направились в полк. Я ехал впереди и слышал, как за спиной тихо переговаривались солдаты. Постепенно их разговор перешел в жаркий спор.

– Почему мы сбежали?

– Я развернулся, когда увидел, что двое парней рванули назад.

– Заткнись! – раздалось сразу несколько голосов.

– Мы все повернули, и казаки, и «их благородие», все развернулись вместе! – закричали солдаты, перебивая друг друга. – Если бы там была только кавалерия, мы бы их там и положили, а вот пехота совсем другая история.

Рядовой Виленкин написал стихи, посвященные истории, случившейся с нами в Сантопене, и положил их на музыку. Иногда, после небольшого возлияния, мы любили вместе спеть эту песню. Во время войны Виленкин еще не раз писал стихи, прославлявшие наши «подвиги». Я, конечно, уже не помню всю песню, но начиналась она примерно так:

Стихи могут показаться вам неказистыми, но в целом песня была хорошая, с юмором. Автор стихов Александр Виленкин, московский адвокат, в свои тридцать был очень образованным человеком. Когда объявили войну, он добровольцем пришел к нам в полк и служил рядовым. Сложность ситуации заключалась в том, что он был евреем, а в то время в русской армии еврей не мог быть даже унтер-офицером. Вот когда проявился независимый, свободолюбивый дух нашего полка. Было принято решение назначить Виленкина связным при командире полка, а питался и жил он вместе с офицерами.

Виленкин отличался невероятной храбростью и среди солдат имел наибольшее количество наград. У него их было семь из возможных восьми. Он несколько раз зарабатывал восьмую награду, но объяснял, что не хочет ее получать из-за своего привилегированного положения в полку. Он был храбрым не из-за отсутствия воображения, как в случае с моим вестовым Кауркиным. Его храбрость отличалась и от храбрости Гротена, в основе которой лежали фанатизм и вера. Виленкин обладал необыкновенной силой воли, хотя внешне это никак не выражалось. Он очень любил порисоваться; был романтиком и поэтом. Вот вам пример. Однажды спешившийся полк выходил из леса. Поджидая нас, немцы обстреливали край леса. Полковник Гротен прикидывал все за и против развития наступления. Адъютант Снежков, я и Виленкин стояли рядом с Гротеном. Рвались снаряды. Свистели пули. Но Гротен, глядя в бинокль, невозмутимо осматривал окрестности. Виленкин не упустил возможность продемонстрировать собственное самообладание.

– Не хотите ли кусочек шоколада, господин полковник? – вынимая из кармана плитку шоколада, спросил Виленкин.

– Иди к черту, – не отнимая от глаз бинокля, ответил Гротен.

А вот еще пример необычайной силы воли Виленкина. Его ранили, и, пока санитар, усадив его на поваленное дерево, делал перевязку, Виленкин написал стихи о том, как его ранили.

Как гласит старая армейская истина: «Во время боя бегут все, но только направление, в котором бежит герой, отличается от направления, в котором бежит трус».