Очнувшись утром от сна, в котором он убивал Эбена Осли, Мэтью, лежа в темноте, думал, как бы это было легко и просто.

Вот представь себе: дождаться, пока он выйдет из таверны — скажем, из «Слепого глаза» — после долгого вечера пьянства и азарта, пристроиться за ним следом, держась подальше от фонарей. А то и лучше: забежать вперед и затаиться в засаде. Вот слышны тяжелые шаги по камню. Стоит только сперва проверить, что это он — понюхать воздух. Гнилая гвоздика? Это тот, кто нам нужен.

А он все ближе и ближе. Пусть подойдет, а мы пока решим, как действовать. Конечно, у нас есть чем. Нож есть. Ужасно грязно — напорется на кость, и Осли убежит, вопя во всю глотку. Повсюду кровь. Мерзко и противно. Что ж, тогда веревка, чтобы удушить. Ага, и чтобы повезло накинуть петлю на эту толстую шею. Он тебя стряхнет как блоху раньше, чем у него глаза на лоб полезут.

Значит, дубина. Ага, здоровенная тяжелая дубина, узловатая, чтобы разбить череп. Дубина из тех, что продают друг другу бандиты в логовах убийц в Сорочьем переулке, если верить «Газетт». Здесь можно предложить монеты смуглым негодяям и выбрать себе вышибалку для мозгов. Вот такую вот мы как раз и хотим! С твердым гребнем вдоль всей длины, а вот тут — лезвие обезьяньим когтем и гвозди кучкой размером с кулак.

Мэтью сел, зажег спичку из спичечницы рядом с кроватью и поджег свечу в глиняном подсвечнике. Желанный свет залил комнату, и смехотворные — да и тошнотворные — видения убийства отступили. Сон уже размывался, таял, но Мэтью помнил, что в этом сне шел за Осли с темной целью, а когда настиг, то убил. Он не знал, как и чем, но помнил лицо Осли, глядящее мертвыми глазами с камней мостовой; издевательская улыбка стала гримасой ужаса — будто он увидел дьявола, поджидающего его в огненной дыре.

Мэтью вздохнул и потер лоб рукой. Пусть он желал этого всей душой и сердцем, но он не более мог убить Эбена Осли, чем оказаться с ним в одной комнате.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться, — сказал ему Джон Файв. — Что-то не с прошлым, а с будущим».

— Да будь оно проклято, — буркнул Мэтью неожиданно для себя.

Прав был Джон Файв. Даже сам не знал, как он прав.

И прав он был в том, что дело кончено. Мэтью давно понял, что его надежды увидеть Осли перед судом балансировали на тонкой проволоке. Если бы только он мог добиться от них — от Гальта, Кови или Робертсона — показаний против Осли! От любого из них — и горшок Осли уже бы треснул. Но стоит вспомнить судьбу Натана Спенсера, который предпочел повеситься тому, чтобы весь Нью-Йорк узнал, как его изнасиловали. И какой же был в этом смысл? Натан был мальчиком тихим, робким, слишком тихим и слишком робким, потому что когда Мэтью протянул ему руку, чтобы вытащить из трясины, Натан подумал о самоубийстве.

— Да будь оно проклято, — повторил он вопреки любому резону. Он не хотел думать, что его вмешательство, как утверждал Джон Файв, усилило у Спенсера желание смерти. Нет, нет, лучше об этом не думать.

Мэтью сел на край кровати. Сколько он спал? Час, два? Что-то не хотелось ему больше спать после убийства Эбена Осли.

Хотя в окне не было еще даже намека на рассвет. Можно было спуститься и посмотреть на часы в мастерской, но почему-то ему казалось, что еще нет и полуночи. Он встал — ночная рубашка трепалась вокруг тела, — зажег вторую свечу, чтобы было светлее, и выглянул в окно, выходящее на Бродвей. Все тихо, почти всюду темно, только светилось несколько квадратов окон, где тоже горели свечи. Так, а что это такое слышится? Скрипка играет, очень отдаленная. Ночной ветерок принес смех, тут же растаявший. Как изящно сформулировал лорд Корнбери, последний джентльмен еще не вывалился из таверны.

В этот вечер за ужином чета Стокли, присутствовавшая при обращении губернатора в задних рядах, ближе к улице, превозносила Мэтью за его предложения насчет констеблей. Пора уже городу в этом смысле почесаться, сказал Хирам. И насчет участка это тоже разумно. Чего сам Лиллехорн об этом не подумал?

Вот внешний вид лорда Корнбери Хираму и Пейшиенс понравился несколько меньше. Пусть он хотел представить здесь королеву, говорил Хирам, но почему нельзя было сделать этого в мужской одежде? А Пейшиенс сказала, что это очень необычный день, когда на губернаторе колонии Нью-Йорк лент и рюшей больше, чем на Полли Блоссом.

А тем временем Сесили продолжала под столом тыкаться рылом в колени Мэтью, напоминая, что какие бы там ни были у нее мрачные предчувствия, они еще не исполнились.

Мэтью отвернулся от окна и оглядел комнату. Не большая, но и не особо маленькая — мансарда, устроенная над люком наверху лестницы из мастерской. Узкая кровать, стул, одежный шкаф, тумбочка у кровати и еще один стол, на котором стоит умывальный таз. В жаркое лето здесь можно спокойно кипятить воду, а в холодные зимы только толстое одеяло спасает от обморожений, но на такие вещи жаловаться не принято. Все чисто и аккуратно, выметено и разложено по местам. От стены до стены шесть шагов, но это самое любимое место в мире — из-за книжной этажерки.

Этажерка. Вот она, возле одежного шкафа. Три полки из глянцевитого темно-коричневого дерева с ромбическими перламутровыми инкрустациями. На нижней поверхности нижней полки выжжено имя: Rodrigo de Pallares, Octubre 1690. Привезено в Нью-Йорк в мае, на приватирском судне, и предлагалось на аукционе в гавани вместе с другими предметами с испанских кораблей. Мэтью предложил цену — подарок самому себе на день рождения, но ее перебил полуторной иеной корабел Корнелий Рамбаутс. Так что очень было забавно, когда магистрат Пауэрс, присутствовавший на аукционе, объявил Мэтью, что Корни решил продать «это червями поеденное старье, сдуру купленное в доках» за первоначальную цену Мэтью — избавиться от вони трубочного табака испанского капитана.

И книги, набитые на эти полки, тоже были с кораблей. Некоторые повреждены водой, у других нет передней или задней обложки или же целых пучков страниц, но были и не пострадавшие в испытаниях морских путешествий, и все они были для Мэтью поразительным чудом человеческого разума. Очень способствовало владение французским и латынью, да и испанским Мэтью овладевал все лучше. Были у него и любимые: «Рассуждение о гражданском правлении» Джона Коттона, «Страшный глас Божий в городе Лондоне» Томаса Винсента, «Комическая история общества на Луне» Сирано де Бержерака и сборник рассказов «Гептамерон», составленной Маргаритой, королевой Наваррской. Эти тома говорили с ним. Некоторые тихими голосами, некоторые гневно, иные путали безумие с религией, одни старались воздвигнуть барьеры, другие — их сокрушить. Книги говорили каждая по-своему, и ему было решать, слушать или нет.

Он подумал, не сесть ли на стул и не почитать ли что-нибудь серьезное, например, Инкриза Мэзера, «Опыт о кометах», чтобы изгнать из своего мозга демонов убийства, но на самом деле не сон давил на него так сильно: никуда не хотели уходить воспоминания о похоронах Натана Спенсера. Было яркое солнечное июньское утро, когда Натана опустили в землю. Днем пели птицы, вечером играли в тавернах скрипки, несся смех, как каждый вечер, но Мэтью сидел у себя в комнате, на стуле, в темноте. И он думал тогда, как думал сейчас, как много ночей с тех пор, задолго до того, как это сказал Джон Файв, — думал, не он ли убил Натана. Его непреклонная жажда справедливости — нет, назовем вещи своими именами: неизбывное честолюбивое стремление подвести Эбена Осли под петлю, — заставили Натана взяться за веревку. Он полагал, что Натан сдастся под его неослабным давлением. И поступит, естественно, правильно, храбро и мужественно. Конечно же, он даст показания перед магистратом Пауэрсом и генеральным прокурором Байнсом, расскажет о тех ужасах, которые происходили с ним, и потом снова опишет те же зверства перед судом Нью-Йорка.

Кто бы поступил иначе из тех, кто воистину жаждет справедливости?

Мэтью глядел на пламя ближней свечи, не видя.

Натан жаждал воистину только одного: чтобы его оставили в покое.

«Это я его убил, — подумал Мэтью. — Я закончил то, что начал Осли».

Забавно, подумал он. Нет… трагично, что тот всепоглощающий огонь стремления к справедливости, который в Фаунт-Ройяле спас жизнь Рэйчел Ховарт, здесь, быть может… вероятно… нет, почти наверное? — заставил Натана Спенсера уйти из жизни.

Ему было тесно в этих стенах, они просто давили, сгибали вниз. И возникла совершенно необычная для него потребность выпить крепкого, чтобы успокоить мысли. Захотелось услышать скрипку через весь зал, и чтобы его приветствовали в компании, где все знают его по имени.

«Галоп» все еще открыт. Даже если мистер Садбери уже убирает со столов, все равно останется время пропустить стакан темного портера. Надо только одеться и поспешить, если он хочет закончить этот вечер в компании друзей.

Через пять минут он уже спускался по лестнице, одетый в чистую белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, которые начистил перед тем, как лечь спать. Гончарная мастерская содержалась в такой же чистоте, как комната Мэтью, поскольку поддерживать там порядок было его обязанностью. На полках в идеальном порядке выстроились миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочее в этом роде — в ожидании покупателя или росписи перед обжигом. Здание было построено солидно, пол мансарды поддерживали деревянные столбы. На улицу на обозрение покупателям выходила большая витрина, демонстрирующая образцы продукции. Мэтью остановился зажечь спичку и засветить от нее жестяной с отверстиями фонарь, висящий на крюке рядом с дверью, решив, что сегодня — хотя он твердо намеревался держаться подальше от «Слепого глаза» и наблюдения за Осли — стоит добавить света, чтобы заранее видеть приближение громил директора приюта.

С Бродвея было видно, как играет луна на черной воде гавани. «Галоп» находился на Краун-стрит примерно в шести минутах быстрой ходьбы и, к счастью, на приличном расстоянии от более шумных таверн вроде «Тернового куста», «Слепого глаза» и «Петушиного хвоста». Сегодня ночью ему не нужны ни интриги, ни опасности, да и голова на плечах все еще не слишком уютно себя чувствовала. Стакан крепкого портера, небольшая беседа — наверное, про лорда Корнбери, если он хоть что-нибудь понимает в том, как выбираются темы для пересудов, — а потом спать до утра.

Он свернул на Краун-стрит, где на углу находилась портняжная лавка Оуэлсов. Из освещенного дверного проема гостиницы «Красная бочка» на той стороне улицы доносились музыка и радостный шум. Оттуда вывалились двое, невероятно фальшиво распевая песенку, о которой Мэтью мог только сказать, что сложена она не языком воскресных школ. К дверям подошла тощая женщина с черными волосами и густо накрашенными глазами, выплеснула им вслед ведро непонятно с чем и визгливо их обругала, когда промахнулась, а они заржали в ответ, как могут ржать лишь по-настоящему упившиеся. Один из них рухнул в грязь на колени, а другой стал танцевать вокруг него джигу, пока женщина орала, призывая констебля.

Мэтью опустил голову и пошел дальше, понимая, что на улицах этого города можно увидеть в любое время что угодно, особенно после наступления темноты, когда город пытается соперничать с самыми мрачными трущобами Лондона.

Но как может быть иначе? Мэтью знал, что Лондон у этих людей в крови. Уже начинали поговаривать о нью-йоркцах, рожденных здесь, но большинство горожан еще несли лондонскую грязь на подошвах и лондонскую сажу в легких. Лондон был их матерью, откуда корабли все время доставляли лондонцев, намеренных породить нью-йоркцев. Когда-нибудь Нью-Йорк обзаведется собственным лицом, если выживет и станет большим городом, но сейчас это чисто британское поселение, созданное волей лондонцев ради прибылей Лондона. И как может Нью-Йорк не повторять этот мегаполис в своем росте, в своей деятельности и — увы — в своих пороках? Вот почему, в частности, Мэтью беспокоился об организации работы констеблей. Он знал из газет, что город-родина почти захвачен криминальной стихией, и старые «Чарли» не могу справиться с ежедневным потоком убийств, грабежей и прочих проявлений темной стороны человеческой натуры.

Чем больше успешных предприятий начнут давать прибыль в Нью-Йорке, тем больше приплывет сюда опытных волков, намеренных погрызть кости нового стада овец. И Мэтью отчаянно надеялся, что главный констебль Лиллехорн — или кто тогда будет на его месте — окажется готовым к такой задаче.

До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти через Смит-стрит. Черный кот с белыми лапками вдруг невесть откуда рванул по улице за чем-то — за большой крысой. У Мэтью сердце забилось в горле от неожиданности.

И тут прямо со Смит-стрит донесся высокий срывающийся крик:

— Убили! — И снова, но уже громче и призывнее: — На помощь! Убили!

Мэтью остановился, поднял выше фонарь — сердце еще не успокоилось. К нему кто-то бежал, оступаясь и спотыкаясь, но старался бежать по прямой. У человека был такой вид, что Мэтью едва не обмочил собственные штаны и подавил желание запустить в бегущего фонарем — для самозащиты.

— Убили! Убили! — кричал человек. Потом он увидел Мэтью и задрал руки вверх, будто моля о пощаде, чуть не рухнув вперед. Лицо его побледнело, темно-рыжие волосы стояли дыбом. — Кто тут?

— А кто вы… — Но тут в совместном свете своего фонаря и добавившегося к свету лампы на углу Смит-стрит он узнал лицо. Это был Филипп Кови, одноклассник Мэтью по приюту. — Филипп, это я, Мэтью Корбетт! Что случилось?

— Мэтью, Мэтью! Там его зарезали! Насмерть!

Кови схватился за Мэтью и чуть не рухнул вместе с ним в грязь. А потом Мэтью сам чуть не упал от запаха перегара. Глаза у Кови покраснели, вокруг них залегли темные круги, а от того, что он сейчас увидел, у него потекло из носу, и нити блестящей слизи пролегли по губам и подбородку.

— Убили его, зарезали! Боже мой, совсем насмерть!

Кови, узкоплечий и низкорослый, на три года моложе Мэтью, был так пьян, что Мэтью пришлось его обхватить за плечи, иначе бы он упал. И все равно Кови дрожал и дергался, всхлипывал, и колени у него подкашивались.

— Боже мой! — всхлипывал он. — Боже мой, я на него чуть не наступил!

— На кого? Кто это был?

Кови поглядел невидящими глазами. Слезы текли у него по щекам, губы дергались.

— Не знаю. Зарезанный, там лежит.

— Там? Где там?

— Вон там!

Кови показал себе за спину на Смит-стрит, а потом Мэтью увидел влажную кровь не только на указательном пальце у Кови, но и на другой руке, и красные мазки и пятна черной массы на всей своей белой рубашке.

— Боже мой! — крикнул Мэтью, отдернулся — и у Кови колени поддались. Он свалился кучей, издавая булькающие звуки, и его стало выворачивать.

— В чем дело? Что за шум?

Со стороны «С рыси на галоп» приближались два фонаря, и через секунду Мэтью разглядел еще четырех идущих человек.

— Сюда! — крикнул он. Глупо и непонятно, подумал он: они же и без того сюда шли. И для пояснения крикнул: — Я здесь!

Что было еще глупее, наверное, потому что в этот момент свет обоих фонарей упал на него, идущие ахнули и чуть не попадали друг на друга, как оглушенные быки, увидев его окровавленную рубашку.

— Мэтью! Да ты же весь разорван! — Феликс Садбери направил свет фонаря на Кови: — Это вот этого гада работа?

— Нет, сэр, он…

— Констебль! Констебль! — заорал человек за спиной Садбери голосом, которым можно было бы вышибать двери и разносить ставни.

Мэтью отвернулся от этого жуткого рева, обошел Филиппа Кови, подняв фонарь, чтобы увидеть, кто там лежит тяжело раненный на Смит-стрит. Но в круге света от фонаря не было никого. Вдоль улицы в окнах загорались свечи, люди выходили из домов. Бешено лаяли собаки. Откуда-то слева донесся ослиный крик — наверное, аккомпанементом стоящему сзади джентльмену, который приложил руки ко рту и заорал в ночь: «Консте-е-е-ебль!» так громко, что наверняка переполошил огненнокрылых жителей Марса.

Мэтью продолжал идти на юг. Феликс Садбери тревожно окликнул его — Мэтью не ответил. Еще несколько шагов — и он разглядел человека в черном, присевшего под красными полосами вывески аптеки на Смит-стрит, уже закрытой на ночь. К нему обернулось мрачное лицо:

— Света сюда!

Мэтью подчинился, хотя не без внутреннего сопротивления. Тут он увидел всю картину: двое склонились над телом, растянувшимся на спине. Черная лужица грязи мерцала на английской земле. Потребовавший света — не кто иной, как преподобный Уильям Уэйд — протянул руку и взял у Мэтью фонарь, чтобы посветить своему спутнику.

Старый доктор Артемис Вандерброкен тоже держал лампу, которую Мэтью сперва не заметил, поскольку свет ему загораживал проповедник. Саквояж с инструментами стоял рядом с доктором, и склонившийся Вандерброкен разглядывал горло трупа.

— Ничего себе порез, — услышал Мэтью слова старого врача. — Еще чуть-чуть, и мы бы хоронили голову отдельно от тела.

— Кто это? — спросил Мэтью, наклоняясь посмотреть, но не особенно желая оказываться так близко. Его тошнило от тяжелого медного запаха крови.

— Не могу сказать, — ответил преподобный Уэйд. — А вы, Артемис?

— Нет, лицо распухло до неузнаваемости. Вот что: посмотрите его сюртук.

Тут подошли Садбери и прочие, и еще несколько человек с другой стороны. Еще какой-то пьяница протолкался посмотреть — рябое от оспы лицо раскраснелось, запах эля и виски ореолом окружал его.

— Это ж мой брат! — вдруг заорал пьяный. — Господи ты Боже, это же мой брат, Дэви Мантханк!

— Это Дэви Мантханк! — заорал Луженая Глотка, и Мэтью оглох на одно ухо. — Дэви Мантханка убили!

Из толпы, на уровне коленей, просунулась еще одна красная морда:

— Эй, кто? Кто там меня убил?

— Придержите языки! — прикрикнул Уэйд. — А ну, все назад. Мэтью, ты честный человек?

— Да, сэр.

— Возьми вот это. — Он протянул Мэтью темно-синий бархатный бумажник, обернутый кожаной лентой, тяжелый от монет. Потом протянул золотые карманные часы. — Осторожнее, на них кровь. — Тут он, очевидно, впервые заметил измазанную рубашку Мэтью: — А с тобой что случилось?

— Я был…

— Уильям, вы посмотрите вот на это! — Вандерброкен поднял фонарь и показал проповеднику что-то такое, что Мэтью не было видно. — Орнамент, — заметил доктор. — У владельца этого лезвия есть еще и злобное чувство юмора.

— Мы вынуждены его покинуть, — услышал Мэтью слова преподобного. — Вы уверены, что он мертв?

— Горько говорить, но он давно уже за пределами этого мира.

— Но кто это? — спросил Мэтью. Его толкали и отпихивали — вокруг тела собиралась толпа. Еще несколько минут, и если Мэтью правильно понимает, что такое толпа, то булочник подтащит сюда фургон, разносчики начнут выхвалять свой товар, продажные женщины — ловить поздних клиентов, а карманники ринутся за добычей.

Преподобный Уэйд и доктор поднялись. Мэтью заметил мелькнувшее под серым плащом у Вандерброкена синее — кажется, ночная рубашка.

— На. — Уэйд вернул Мэтью фонарь. — Посмотри и скажи.

Преподобный отступил в сторону. Мэтью вышел вперед и направил свет на мертвеца.

Лицо его было красной и распухшей маской ужаса. Кровь обильно текла из ноздрей и рта, но жуткий разрез пересекал горло. Желтые жилы и что-то блестящее и темное виднелись в зияющей ране, похожей на кошмарную ухмылку под обвисшим подбородком. Белая полотняная манишка превратилась в запекшуюся массу. Над раной трудились зеленые мухи, они же ползали по губам и ноздрям, безразличные к шуму и ажиотажу людей. Как ни был Мэтью потрясен этим грубым насилием, он машинально отметил подробности: окоченевшая правая рука лежит на животе, пальцы расставлены, будто их владелец был поражен сюрпризом, причем приятным, серовато-стального цвета волосы перепутаны, явно дорогой и сшитый на заказ черный в полоску сюртук, жилет, серебряные пряжки на начищенных башмаках, черная треуголка чуть поодаль от тела — на глазах у Мэтью ее смяли неуклюжие сапоги зевак, напирающих жадной до зрелищ толпой, почти обезумевшей от любопытства.

Лицо мертвеца было неузнаваемым — так оно распухло и было обезображено предсмертной судорогой, которая будто вывихнула ему челюсть и выставила ее вперед, обнажив блестящие нижние зубы. Глаза остались тонкими щелками в покрытой пятнами коже, и когда Мэтью наклонился еще ближе — насколько осмелился, учитывая разлитую кровь и жужжащих мух, — он различил вроде бы еще отдельные порезы прямо над бровями и под орбитами глаз.

— Боже мой, какой ужас! — Феликс Садбери встал рядом с Мэтью. — Ты можешь нам сказать, кто это… кто это был?

Мэтью не успел ответить, как донесся хриплый крик:

— Дорогу! Дорогу констеблю!

Кто-то пробивался сквозь толпу, которая черта с два хотела раздвигаться.

— Убили! О Господи, убили! — завопила какая-то женщина. — Мальчика моего убили, Дэви!

И не успел констебль пробраться сквозь этот сумасшедший дом, как двести фунтов мамаши Мантханк вырвались из толпы, расшвыривая зевак как кегли. Эта женщина, жена морского капитана и содержательница таверны «Синяя пчела» на Хановер-сквер, являла собой внушительное зрелище даже в добрейшем состоянии духа, но сейчас, с развевающейся гривой тронутых сединой волос, с лицом, где секирой выдавался нос, с глазами черными, как лондонские тайны, она была так страшна, что даже пьяные братья Мантханк заробели.

— Ма! Ма, ничего такого! Дэви жив, ма! — крикнул ей Дарвин, хотя в таком реве выстрел пушки над ухом можно было не расслышать.

— Ма, я живой! — заревел Дэви, все еще на четвереньках.

— Ну, Бог свидетель, как я с тебя шкуру спущу! — Здоровенная лапа огромной бабищи нырнула вниз и одним движением поставила Дэви на ноги. — Я ж тебя буду драть, аж пока ты не начнешь ртом пердеть, а задницей просить пардону!

И с этими словами она выволокла его за волосы, таща от этой бури к другой.

— Дорогу констеблю, черт побери!

И тут протолкался констебль. Мэтью узнал малыша с бочкообразной грудью — Диппена Нэка. В одной руке констебль нес фонарь, а в другой — черную дубинку, которой выразительно помахивал. Он глянул раз на труп, бусинки глаз на красной от рома физиономии стали вдвое больше, и он порскнул прочь размытой полосой, как вспугнутый кролик.

Мэтью увидел, что сейчас эта бесконтрольная толпа затопчет место преступления безвозвратно. Некоторые — наверное, те, которых оторвали от последней круговой в таверне, — осмеливались подходить поближе к телу, другие напирали сзади, чтобы тоже глянуть. Вдруг рядом с Мэтью возник Ефрем Оуэлс, одетый в пальто поверх длинной ночной рубахи и с очками на глазах.

— Эй, отодвинуться бы! — предупредил он. — Сдайте, сдайте назад!

Мэтью хотел сдать назад и тут увидел сапог шатающегося пьяницы, опускающийся на голову трупа. Потом сам пьяница свалился поперек тела.

— Вон отсюда! — заорал Мэтью, краснея от гнева. — Все назад, все! Здесь вам не цирк, черт побери!

Ровно и твердо зазвенел где-то колокольчик, пронизывая гвалт металлическим высоким звуком. Стало видно, как кто-то пробирается через людские волны, и звон колокольчика приводил людей в себя и заставлял дать дорогу. Так появился главный констебль Лиллехорн с бронзовым колокольчиком в одной руке и фонарем — в другой. Он звонил и звонил, пока рев толпы не превратился в едва слышное бормотание.

— Всем отойти назад! Немедленно! Кто не отойдет — будет ночевать за решеткой.

— Мы ж хотели посмотреть, кого убили, только и всего! — выкрикнула какая-то женщина, и ее поддержал согласный рокот толпы.

— Кто больше других хочет посмотреть, пусть вызовется добровольцем нести труп в холодную! Есть желающие?

Это заткнуло все рты. Холодная в подвале Сити-холла была территорией Эштона Мак-Кеггерса, куда горожане отнюдь не стремились, если им не нужны были его услуги — а тогда уже им бывало все равно.

— Займитесь своими делами! — приказал Лиллехорн. — Не надо дураков из себя строить. — Он посмотрел на труп и потом сразу на Мэтью: — Что вы тут натворили, Корбетт?

— Ничего! Филипп Кови нашел тело, налетел на меня и вот… размазал по мне.

— И труп тоже он ограбил, или это сделали вы сами?

Мэтью сообразил, что все еще держит часы и бумажник в одной руке.

— Нет, сэр. Это преподобный Уэйд достал у него из сюртука.

— Преподобный Уэйд? И где же он?

— Он… — Мэтью оглядел собравшуюся толпу в поисках лиц Уэйда и Вандерброкена, но никого из них поблизости не было. — Он только что здесь был, и он, и…

— Хватит лепетать. Это кто?

Лиллехорн направил фонарь на тело. Надо отдать должное главному констеблю — выражение его лица не изменилось.

— Я не знаю, сэр. Но…

Мэтью открыл ногтем футляр часов. Но монограммы внутри не было, вопреки его надеждам. Время остановилось в семнадцать минут одиннадцатого, что могло быть указанием на то, что кончился завод, или что ударом при падении тела механизм был поврежден. Но в любом случае часы были признаком немалого богатства. Мэтью обернулся к Ефрему:

— Твой отец здесь?

— Вот только что был. Отец! — позвал Ефрем, и старший Оуэлс — тоже в круглых очках и совсем седой, каким скоро станет Ефрем, — появился перед толпой.

— Вы здесь распоряжаетесь, Корбетт? — спросил Лиллехорн. — Я сегодня и для вас могу найти место в тюрьме.

Мэтью решил не отвечать.

— Сэр, — обратился он к Беджамену Оуэлсу. — Не можете ли вы осмотреть сюртук и сказать нам, кто его шил?

— Сюртук? — Оуэлс брезгливо оглядел окровавленный труп, но собрался с духом и кивнул: — Да, могу.

Мэтью подумал, что сюртук несет на себе отпечаток изготовителя — в покрое и шитье. В Нью-Йорке есть два профессиональных портных и несколько любителей, занимающихся шитьем, но если этот сюртук пошит не в Англии, то Оуэлс должен узнать, чья это работа.

А Оуэлс как раз сейчас склонился над трупом, посмотрел подкладку сюртука и сказал:

— Узнаю. Это новый легкий костюм, пошитый в начале лета. Узнаю, потому что шил его я. Я помню, что делал два костюма из одного материала.

— И для кого вы их делали?

— Для Пеннфорда и Роберта Девериков. Вот карман для часов. — Он встал. — Это костюм мистера Деверика.

— Это Пенн Деверик! — крикнул кто-то из темноты.

И по улицам понеслась новость, куда быстрее, чем могла бы пронестись любая заметка из «Газетт»:

— Деверика убили!

— Убили старого Пеннфорда Деверика!

— Тут лежит старый Деверик, упокой Господь его душу!

— Господь бы упокоил, да Дьявол его забрал! — выкрикнул какой-то бессердечный негодяй, но мало кто мог возразить.

Мэтью стоял тихо, решив дать констеблю самому найти то, что он уже увидел: порезы вокруг глаз Деверика.

Те же самые раны, что отметил Мармадьюк Григсби в «Кусаке» в статье об убийстве доктора Джулиуса Годвина.

«У доктора Годвина также имелись порезы вокруг глаз, которые, по профессиональному мнению мастера Эштона Мак-Кеггерса, сделаны для имитации маски».

Мэтью смотрел, как Лиллехорн склонился над телом, следя, чтобы не наступить в кровь. Рукой с колокольчиком Лиллехорн разогнал мух. Вот еще несколько секунд, и… да.

Мэтью увидел, как главный констебль слегка вздрогнул, будто невесть откуда вдруг получил удар кулаком в грудь.

Он теперь тоже знал, как и Мэтью, что Маскер взял свою вторую жертву.