Доктора стояли и ждали.

Один стоял собранно и спокойно, другой нервозно затягивался трубкой. Кто знает, что это может дать? Но попробовать надо, и оба врача с этим согласились.

Свет золотого дня лился в открытое окно, Королева Бедлама в своем лиловом кресле с высокой спинкой, хрупкая в этом просторном розовом халате, сидела, как обычно, созерцая сад, ничего не говоря и не меняя выражения лица.

В комнату вошел Мэтью Корбетт.

Он был одет для долгой верховой поездки от Нью-Йорка сюда — светло-коричневые панталоны, белая рубашка и чулки — все новое, с иголочки. Новые темно-коричневые сапоги для верховой езды, пошитые на заказ сапожником Булливером Мартином. Иметь хорошо оплачиваемую работу в Нью-Йорке — это совсем неплохо. К сожалению, получить десять шиллингов с Эстер Деверик не удалось, потому что хотя Мэтью и положил конец похождениям Маскера и Указу о чистых улицах, не было выполнено условие, чтобы ее проинформировали первой. Но Мэтью предпочитал быть живым, чем чтобы эти десять шиллингов бросили на его могилу.

Обидно, конечно, что раскрытие тайны Маскера и появление всей истории в «Уховертке» означало, что вдова Деверик не успеет достаточно быстро упаковаться для возвращения в Англию. Конечно, жители Голден-хилла весьма уважают деньги, но предосудительно относятся к заговорам с целью убийства — во всяком случае, раскрытым и позорно опубликованным для всех, и знатных людей, и даже простолюдинов. И потому — «Прощайте, миссис Деверик!» — так было озаглавлено некоторое письмо в следующей «Уховертке»:

Несколько сурово, конечно, и не учитывая, что миссис Деверик абсолютно ничего не знала о темных делах своего супруга. Но миссис Деверик была самым яростным из ветров, желавших выдуть преподобного Уэйда из церкви Троицы, а без ее макиавеллиевских бурь этот корабль вряд ли тронется в путь.

Что же касается долгого страдальца Роберта Деверика — это совсем другая история.

Мэтью подошел к миссис Свенскотт. Он несколько щадил левую ногу, но воспаление от раны вовремя перехватили и вылечили, опухоль спала, и доктор Вандерброкен — который решил, что уход на покой, игра на скрипке и прочая муть не отвечают его пламенной натуре, — объявил, что опасности нет, и дал Мэтью подзатыльник за то, что тот вообще заставил его думать об ампутационной пиле. О других ранах Мэтью даже много говорить не стоило, если не считать большого пластыря, прикрывавшего жуткий разрез у левого глаза. Ну и еще два пластыря, поменьше, на щеках, царапины, ссадины и синяки, а также сильный запах окопниково-чесночной мази на заживающих порезах под пластырем на лбу. Останутся ли у него боевые шрамы? На этот вопрос очень умелый, но вспыльчивый доктор сверкнул очками и ответил так: «Хотите боевых шрамов, молодой человек? Так вот, если вы насчет шрамов не заткнетесь, не будете держать раны в чистоте и пользоваться той мазью, что я вам назвал, я устрою вам такой бой, какого вы в жизни не видели».

А самую сильную боль, если уж об этом зашла речь, доставлял не порез от шпаги на правой руке — к счастью, он был неглубок и внимания не стоил, но рана на левом плече под мокрой повязкой из чеснока и окопника — рана от ястребиного когтя, вспоровшего сюртук и показавшего, как в долю секунды от кардинала остался только вихрь красных перьев. Эта рана тоже заживала, но Вандерброкен именно ее проверял чаще других, поскольку она доходила до кости, и Мэтью приходилось стискивать зубы, когда она болела, как последняя сволочь, обычно среди ночи. Та самая рука, которую так тщательно смял Одноглазый три года назад.

А в остальном здоровье у него было тип-топ.

Он только боялся, как бы эта масса пластырей, царапин и синяков, называемая обычно «лицом», не напугала бедную женщину до окончательной потери дара речи. Мэтью оглянулся на врачей. Рэмсенделл кивнул, а Хальцен озабоченно пыхнул дымом из трубки.

— Миссис Свенскотт! — негромко позвал Мэтью.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела глаз от цветов и бабочек. Мэтью знал: больше у нее ничего не осталось.

— Мадам Эмили Свенскотт! — повторил он. — Вы меня слышите?

Она слышала, он это знал. Это у нее цвет лица поменялся, едва заметно? Действительно чуть порозовела кожа, начиная от ушей?

— Эмили?

Мэтью осторожно положил руку ей на плечо.

Женщина резко повернула голову. Глаза были мокрые, и неизвестно, куда они на самом деле смотрят. Рот открылся, но слова не пошли. Женщина закрыла рот, сделала долгий-долгий вдох, и Мэтью понял, что где-то в самой глубине ее существа голос здравого смысла сказал так: «Я задам этот вопрос в последний раз, в самый последний раз — и потом уйду навсегда».

По правой щеке Королевы скатилась слеза.

Лицо ее было бесстрастным, царственным. Открылся рот, будто нечеловеческим усилием воли.

— Молодой человек, — сказала она сдавленным шепотом, — прибыл уже «Ответ короля»?

— Да, мадам, — ответил Мэтью. — Он прибыл.

И по его сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.

Он снова стал красивым, в сером сюртуке в черную полоску, в сером жилете. Костюм успешного адвоката, выданный агентством «Герральд». Черные до блеска начищенные туфли того же происхождения. Хадсон Грейтхауз бился в припадке, но Мэтью был тверд как алмаз. А когда такое с ним случается, время прекращает свой ход на серебряных часах, которые он вернул себе, сняв с избитого Саймона Чепела. Часам тоже слегка досталось, но…

…но они работали.

Ванна, бритье, стрижка, нормальное питание и несколько суток отдыха уменьшили, если не убрали совсем огонь лихорадочной одержимости из глаз Тревора и остроту скул при запавших щеках. С расчесанными густыми волосами, вычищенными ногтями, с решительной походкой, он выглядел совершенно цивилизованно — похожий на троекратного убийцу не больше, чем Саймон Чепел на ректора университета.

Но шагающий решительной походкой Тревор запнулся, войдя, вопреки своим прежним намерениям, остановился, нерешительность облаком затуманила его лицо. Он нашел взглядом Мэтью, и только Мэтью мог понять глубину стыда и муки, какие прочел в глазах Тревора.

Миссис Свенскотт ахнула, уставившись на это видение за плечом Мэтью. На миг ее позвоночник будто окаменел, руки сжимали и отпускали подлокотники, сжимали и отпускали.

Потом она очень медленно отпустила свой трон и начала вставать.

Она встала. Из глаз хлынула влага, сдерживаемая ранее плотиной необходимости, и миссис Свенскотт очень отчетливо произнесла:

— Мальчик мой.

Рэмсенделл и Хальцен шагнули вперед, чтобы подхватить ее, если она будет падать, ибо дрожала она так, что этого испугались все. Но она стояла ровно и твердо, как ива, которая гнется и гнется, но никогда, никогда, никогда не позволяет себя сломать.

Без единого слова Тревор прошел разделяющее их расстояние, и Мэтью навсегда запомнил, как это было близко и как невозможно далеко.

Сын судорожно обнял мать, и мать положила голову ему на плечо — и заплакала. И Тревор заплакал вместе с ней, без стыда и страха, и если бы кто-нибудь сейчас сказал, что все равно они не родные, Мэтью бы тут же дал этому человеку в глаз, будь он хоть сто раз Хадсон Грейтхауз.

Ему пришлось отвернуться, подойти к окну, выглянуть в сад, который так долго был спасением старой женщины. Королевы Бедлама не стало, да упокоит ее Господь.

— Я думаю, — сказал Рэмсенделл, подойдя к Мэтью, — что надо бы всем чаю принести.

Тем временем Тревор помог матери сесть в кресло рядом с кроватью и подтянул второе кресло для себя. Держа ее руки в своих, он слушал ее сны наяву.

— Твой отец, — сказала она, — вышел погулять. Ненадолго. — У нее выступили слезы снова. — Он последнее время очень волнуется, Тревор. Из-за… из-за… — Исхудалая рука вспорхнула ко лбу бабочкой. — У меня… у меня сегодня мысли немножко путаются, Тревор. Прости меня, ради бога.

— Все хорошо, — ответил Тревор с бесконечной добротой и еще большим терпением в голосе. — Это я прошу прощения. За то, что не приехал, когда обещал. Ты меня простишь?

— Прощу… тебя? — спросила она, будто сама подобная мысль вызвала недоумение. — Что мне прощать? Ты ведь уже здесь… ох. В горле пересохло. Говорить трудно, так пересохло.

— Чаю, — сказал Рэмсенделл, протягивая каждому из них чашку.

Миссис Свенскотт посмотрела на доктора и нахмурила брови, пытаясь понять, кто это такой. Потом взгляд ее обвел комнату, и даже Мэтью понимал, что какой-то образ у нее в мозгу сдвинулся и стал разворачиваться из свитка, подобно длинной нитке с клубка в темном и неизвестном коридоре. Чтобы вернуться к тому, что ей было знакомо, она просто стала смотреть на Тревора и пить чай маленькими глотками.

— Твой отец, — начала она снова, допив чай, — скоро вернется. Он на прогулке. Ему многое нужно обдумать.

— Да, я знаю.

— А ты посмотри на себя, ты же просто красавец! — На губах появилась улыбка, хотя она и не согнала печали. — Как же ты красив! Расскажи, как Маргарет?

— Очень хорошо, — ответил он.

— Прекрасный сегодня день. — Она отвернулась еще раз взглянуть на сад. — Младенец похоронен прямо здесь. Мой маленький. Ой…

Что-то глубоко ее потрясло — она опустила голову, плечи согнулись, будто под невероятным, сокрушающим бременем. Так она и сидела недвижно, и все, кто был в комнате, ждали.

— Оставайтесь на местах, — посоветовал Рэмсенделл, стараясь говорить будничным тоном.

Прошло пятнадцать или двадцать медленных секунд. Вдруг миссис Свенскотт резко вздохнула, будто вспомнила, что надо дышать, подняла голову и улыбнулась сыну — выжженными пустыми глазами.

— Твой отец вышел погулять. Скоро придет, очень скоро. И ты ему все расскажешь про Маргарет. Ах да! — Мэтью подумал, что сейчас случится еще один приступ страдания, но миссис Свенскотт всего лишь тронула Тревора за колено. — Путешествие! Как ты его перенес? «Ответ короля» — достаточно комфортабельно судно?

— Вполне комфортабельное.

— Я рада. Ты ехал навестить… у меня мысли путаются, Тревор. Я уже такая старая, что меня придется в ящик положить.

— Мама. — Он взял у нее чашку, отставил в сторону, снова взял ее руки в свои. — Послушай меня.

— Хорошо, — согласилась она. Но он молчал, и она спросила: — О чем?

— Обо мне, мама.

— Хорошо.

Он подался к ней поближе.

— Я не смогу остаться надолго. Мне нужно будет отлучиться. По делу. Дело, мама, понимаешь?

— Дело? Нет, не очень понимаю. Твой отец в делах разбирается. — Очевидно, она снова попала на больное место, потому что замолчала на несколько секунд. — Ты юрист, — сказала она наконец. — Твой отец очень, очень тобой гордится.

— А я горжусь вами, всей своей семьей. Тем, чего мы все вместе достигли. Мы же большой путь прошли, правда?

— Большой путь? Да, он гуляет долго. Но скоро придет.

Тревор посмотрел на докторов, ища подсказки, но они стали такими же немыми свидетелями, как Мэтью. Сыну миссис Свенскотт предстояло самому искать дорогу домой.

— Отец может прийти поздно.

Она не ответила.

— Он… он может не вернуться. — И Тревор быстро добавил: — Еще долго.

— Он вернется. Конечно же, он вернется!

— Мама… могло что-то случиться. Что-то очень… очень плохое. Быть может, несчастный случай. Я не знаю, я только предполагаю. Могло случиться.

Ее палец лег поперек губ Тревора.

— Тс-с! — сказала она. — Ты же не знаешь, а ты спроси кого хочешь. Гордона спроси, он тебе расскажет. Когда Николас уходит гулять, это потому что… ему надо подумать. Насчет какой-нибудь проблемы. Неприятной проблемы, да. Он ушел гулять, потому что… — она проглотила слюну, — потому что были неприятности.

— Да, — ответил Тревор. — А ты знаешь какие?

— Я… нет, я не знаю. Что-то было… вино… — Она затрясла головой, стараясь избавиться от воспоминания. — Николас последнее время очень волнуется. Здесь был адвокат. Этот самый мистер Примм. Я думаю… да, он остался обедать. Он говорил… — Тут она вздрогнула, как от физического удара, и не сразу смогла продолжать. — Он говорил, что мы должны это доказать. Доказать. Очень важно. — Она вдруг посмотрела на руки, расставила пальцы. — Боже мой! Мне надо кольца почистить!

— Мама, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она опустила руки, на которых не было колец, и посмотрела на него.

— Видишь вот этого молодого человека? — Тревор показал на Мэтью.

— Да. — Миссис Свенскотт подалась ближе к сыну и прошептала: — Бывают же такие несчастья!

— Его зовут Мэтью Корбетт. Он мой друг, мама. Я уже сказал, что какое-то время буду очень занят. Очень… связан. И не смогу тебя навещать так часто, как мне хочется. Может быть, я даже не смогу сюда приехать, — по ее лицу пробежала рябь отчаяния, и он быстро добавил: — …неизвестно, сколько времени.

— Ты очень занятой и успешный юрист, — сказала она. — Ты сам знаешь, что тебе делать.

— Мэтью будет навещать тебя время от времени. Он будет рядом с тобой и будет слушать, когда ты захочешь говорить, и будет говорить, когда тебе захочется слушать, или будет читать тебе вслух, если ты пожелаешь. — Он сжал ее руки в ладонях. — Я хочу, чтобы ты знала: когда рядом с тобой сидит Мэтью, я тоже рядом. Когда он читает тебе, читаю я, и когда он говорит с тобой, я слышу. Ты понимаешь?

— Я понимаю, что у тебя мозги немного съехали после далекой морской дороги. — Она высвободила руку, погладила его по щеке. — Но ты этой жизнью доволен, и ты так занят — так что да. Мы с отцом ничего не имеем против, чтобы твой друг время от времени приходил к нам в дом. Не пожелает ли он остаться к обеду?

— Да, мадам, с удовольствием.

— Он не из любителей дарового угощения? — Произнесенный шепотом вопрос был адресован Тревору.

— Нет, вполне респектабельный джентльмен.

— Что ж, так и должно быть, ведь он же твой друг? — Она погладила его по щеке, как гладила, наверное, когда он был маленьким умным предприимчивым мальчишкой, и она видела открывающиеся перед ним возможности. — Сейчас ведь уже поздно, не правда ли? — спросила она.

— Поздно?

— Для меня поздно. Я такая уже стала глупая старуха. Но перед тобой… перед тобой теперь чудесный путь. Твоя карьера, Маргарет. И дети, дети, не забывай. Ах, каким ты можешь стать, Тревор! Тем, кем ты и должен вырасти. Ты знаешь, твой отец так во многом еще мальчишка. Я думаю, он никогда уже не повзрослеет. Как получилось, что вы с ним так похожи?

— Я не знаю, — был ответ. — Я только знаю, что любил… и люблю отца, и тебя, мама. И я всегда буду любить вас обоих, и выше вас никого не будет в моем сердце.

— Ну-ну! — Она игриво взяла его за подбородок. — Так говорят все сыновья, пока у них свои сыновья не появляются.

Тревор на секунду наклонил голову. Мэтью понял, как этот человек сумел скрыться за маской Эндрю Кипперинга, который скрывался за Маскером: когда Тревор поднял голову, он улыбался лучезарно, как человек, у которого нет ни малейшего огорчения на всем Божьем свете. Он поцеловал ее в щеку, и она сказала:

— Наверное, мне лучше пойти уже и лечь. Я так от всего этого устала.

Чего «всего этого», она не объяснила, но Тревор помог ей лечь на глазах у двух докторов. Когда сын ее уложил и укрыл одеялом, она улыбнулась и протянула ему руку.

— Обещай мне, — сказала она.

— Что обещать?

— Обещай мне… что пойдешь на кухню и скажешь Присцилле, чтобы налила тебе куриного супа до того, как ты уйдешь.

— Ну, я же не уйду без куриного супа Присциллы, правда ведь?

— Даже и не думай, — ответила миссис Свенскотт уже уплывающим голосом. — Когда я проснусь, все… все будет уже лучше, правда?

— Да, мама, конечно. Намного лучше.

— Человек может только надеяться, — услышал Мэтью ее шепот. Потом она вздохнула, выпустила руку Тревора и тут же погрузилась в забытье.

Рэмсенделл и Хальцен подошли к кровати, но только чтобы посмотреть, как она дышит, и проверить, что ночная ваза в пределах досягаемости. Рэмсенделл поскреб затылок.

— Долгий путь, зато мы хоть знаем теперь, в какую сторону идти.

Тревор встал:

— Она поправится? В смысле… будет она такая, как была?

— Сложный вопрос. Я лично просто не знаю. Но начинать нам придется медленно, конечно. Прежде всего надо будет дать ей понять, где она находится и кто такие мы. Потом мы доведем до ее сознания весть об утрате мистера Свенскотта, но лишь когда будем уверены, что она выдержит. И это может оказаться для нас всех долгой и трудной работой. Но я думаю, что, если мистер Корбетт будет приезжать ее навещать, все пройдет весьма удачно. Этих посещений она будет ждать, и рассматривать их как… как ваши посещения, как вы столь красноречиво сказали.

Тревор кивнул. Он отвернулся от кровати и с суровой решимостью поглядел на дверь. Потом сказал:

— Ладно. Я готов.

Он еще раз поцеловал мать в лоб и вышел, сопровождаемый Мэтью.

Снаружи ждал фургон. В кремовом костюме для верховой езды с ярко-красным жилетом стоял у коновязи Гарднер Лиллехорн рядом со своей лошадью. Данте, конь Мэтью, также стоял привязанный к коновязи. На фургоне готовы были принять заключенного кучер и констебль по имени Урия Блаунт. Лиллехорн держал в руке наручники с цепью. Они звякнули у него в руке, когда он шагнул навстречу Кирби, будто ставя тяжелую точку.

— Могу я попросить не заковывать мистера Кирби? — спросил Мэтью, когда Тревор протянул руки.

Маленькие черные глазки сердито блеснули:

— Почему, сэр? Щадя вашу чувствительную душу?

— Нет, потому что, я думаю, в этом нет необходимости. Мистер Кирби обещал не причинять беспокойства. Я думаю, мы должны верить ему на слово.

— И потому он был закован на пути сюда, сэр? Потому что мы поверили ему на слово?

— Сделайте мне одолжение, — ровным голосом попросил Мэтью.

Лиллехорн хмыкнул, начал замыкать тяжелые браслеты вокруг запястий Тревора, но нахмурился и отступил, не застегнув их.

— Я уже сделал вам одолжение, как вы выразились, разрешив этот совершенно не официальный визит. Теперь арестованный сядет в фургон. Мистер Блаунт, помогите ему. И все время держите пистолет наготове.

— Есть, сэр!

— Мэтью, спасибо тебе, — сказал Тревор, прежде чем залезть в фургон, где его будут сторожить всю дорогу до Нью-Йорка. — Спасибо, что согласился ее навещать. И хочу спросить: ты думаешь, ей ничего грозить не будет?

— Думаю, что не будет. Никакой прибыли от нанесения ей вреда и никакого урока подручным. Так что я думаю, ей ничего не грозит.

— Поехали, джентльмены! — Лиллехорн сел на коня. — Или нам сейчас ввалиться в ближайшую таверну и слезами разбавлять пиво?

По дороге Мэтью подъехал на Данте к лошади Лиллехорна. Процессия шла шагом.

— Я очень ценю ваши одолжения, — сказал он. — Оба.

— Избавьте меня.

— Я только хотел сказать вам, что для Тревора очень важно было увидеть свою…

— Да что вы привязались со своим Тревором? Он ваш лучший друг? Вы вообще помните, что он убил троих, переломал ноги еще одному и четвертого тоже мог забить насмерть?

— Я помню, что он сдался вам и спас мне жизнь. Может, и не лучший, но друг.

— Вы мне еще в том проклятом имении все уши об этом прожужжали, — буркнул Лиллехорн мрачно.

Мэтью придержал язык. Гарднер Лиллехорн возвращался в свое обычное состояние. Конечно, его можно было понять, потому что он влип в жуткое болото. Тюрьма переполнена, временную тюрьму устроили в холодной, правоохранительные силы Нью-Йорка разрывались на части от такого огромного числа преступников, которых надо где-то держать да еще и кормить. Вся сцена превратились в веселую катастрофу — мальчишки выбрасывают в окна содержимое грязных ведер и мочатся на всех, кто неосторожно подойдет к решеткам. И двое арестованных, будто решивших воплями и поливом через решетку проложить себе путь к свободе, были Карвер и Бромфилд, схваченные на пути за Диппеном Нэком. Они столкнулись с Лиллехорном, Кирби и констеблями, и Кирби узнал в Бромфилде человека, который был с Поллардом. Тут же за ними бросились в погоню, и лошадь сбросила Бромфилда в заросли шиповника, а Карвер предпочел остановиться сам, когда мимо его уха свистнула пуля.

К этим веселостям добавить еще и осложнения — с загадками — папок и документов, найденных в кабинете Чепела, и можно будет не удивляться, что Лиллехорн сделался вспыльчив, как огниво. Пришлось оповещать прокуроров Чарльз-тауна, Филадельфии и Бостона плюс еще множество городков и местечек поменьше о невероятном количестве поддельных контрактов и купчих крепостей, о планах поджогов, вымогательств, похищений и даже изготовлении фальшивых денег, уже осуществляемых или только задуманных к осуществлению с помощью этих мальцов — и молодых людей, — обученных в университете преступников и внедренных в эти города в ожидании сигнала. Полиция и судейские метались как в горячке от необходимости действовать по тридцати с лишним крупным преступлениям на разных стадиях планирования по всему Атлантическому побережью, при этом имея на руках двадцать пять уголовников, часть которых нуждалась в медицинской помощи. И еще некоторые вроде Чепела и Полларда привязаны к кроватям в больнице на Кинг-стрит. Так что Мэтью отлично понимал и прощал Лиллехорну дурное расположение духа, поскольку ситуация действительно была отчаянная.

Но Мэтью считал, что его работа — поймать преступников. А дальше с ними что-то делать — работа Лиллехорна.

— Гарднер, — сказал Мэтью, держась рядом с Лиллехорном. — У меня есть идея насчет центрального здания для констеблей. Помните, говорили на встрече с лордом Корнбери? Если такую станцию построить, ее можно соединить с новой тюрьмой. Современной, и будут там, скажем, двадцать камер. С кухней, чтобы еду можно было готовить на месте. Знаете, можно даже небольшой лазарет там сделать, чтобы раненых заключенных не увозить в…

— Молчать! — рявкнул Лиллехорн. — Ты как меня назвал?!

— Простите?

— Я спрашиваю: как ты меня назвал?

Мэтью вспомнил:

— Гарднер. Вашим именем.

— Так вот, сэр! Вы не имеете права называть меня как-либо иначе, нежели главный констебль Лиллехорн или же мистер Лиллехорн. И уж точно не… как это вы себе позволили. Наглый щенок! Уж не думаете ли вы, что из-за… ну, того, что было там, в имении, из-за моей секундной растерянности вы можете говорить со мной как с равным? — Безупречная черная бородка Лиллехорна даже затряслась малость. — Я — лицо официальное и облеченное властью, Корбетт! А вы — частный гражданин, и ненамного выше простого клерка, если хотите знать мое мнение — что бы вы ни воображали о себе с этим вашим агентством, которое наверняка обернется оглушительным провалом! Это мой город, Корбетт! Вам понятно? Он никак не ваш и не этого громогласного идиота Грейтхауза, и уж если вы думаете, что будете подрывать мой авторитет, поливая меня грязью перед лицом лорда Корнбери, то честью клянусь, вас ждет бой! Слышали? Настоящий бой! А если вы думаете, что Гарднер Лиллехорн хоть раз в жизни уклонился от боя, то я прямо вам в глаза скажу…

Мэтью решил дать волю потоку констеблева красноречия — все равно не в его силах было заткнуть этот фонтан. Было понятно, что когда он минут через пять снова начнет слушать, Лиллехорн все еще будет разливаться соловьем. Глядя внимательно на трясущееся красное перо на шляпе Лиллехорна, он лениво думал, почему ястреб никогда не появляется тогда, когда он нужен.