Утро было жуткое, потому что Мэтью, проснувшись, в первый момент не мог вспомнить, то ли события вчерашнего дня действительно случились, то ли это был мерзкий сон. Проснулся он на полу, на оленьей шкуре, в тусклом сумраке, освещенном отдушинами под потолком, с блокнотом Эбена Осли на столе. Все тело ныло после грубой хватки Маскера, воспоминания о разрушении гончарной все еще плясали в мозгу. Мэтью снова крепко зажмурился ненадолго и замер лежа, будто отключаясь от жизни, пока не наберет сил снова ее воспринимать.

Ох, как же спина затекла! Он встал, недоумевая, как индейцы могут так спать.

Первым делом надо было зажечь спичку и засветить фонарь. Свеча догорела почти дотла, но огарочек остался, и огрызок фитиля все-таки зажегся. Мэтью сейчас чувствовал себя именно таким огрызком фитиля. Потом в этом жалком освещении он взялся за блокнот — удостовериться, что ему не померещилось. Снова перелистнул к загнутой странице, поднес ее ближе к свету и стал рассматривать нацарапанные карандашом имена и цифры.

Он предположил, что это имена воспитанников. «Ту» рядом с именем «Джейкоб» означало, что это второй Джейкоб в группе, но фамилия его неизвестна — как у Джона Файва. Строки цифр представляли собой загадку. И еще были обозначения «Отсев» и «Чепел», а рядом с ними что-то вроде дат. Пятое мая, двадцатое и двадцать девятое июня. В последней строке не было ни обозначений, ни даты. Мэтью посмотрел на слово «Отсев».

«Отсев»? Интересно.

Потом его внимание привлекло слово «Чепел». Да, часовня в приюте есть — тесная комнатка, где стоят несколько скамеек. Во времена Мэтью иногда заходил пастор удостовериться, что воспитанники следуют праведному пути. А без этого часовня была бы просто обычной холодной спальней.

От последнего слова что-то тревожно шевельнулось в нем. Список недавних «наказаний» Осли? И этот негодяй должен был свои мерзости творить именно в часовне, будто не было других мест?

Но в этот контекст не вписывалось обозначение «отсев». Если это действительно так, то отсеян при отборе для какой цели? И кем? И почему при последней фамилии никаких обозначений?

Он подумал, что надо определить время ведения блокнота. Вероятно, заполнив один блокнот. Осли тут же переходил к следующему. И этот может быть и пятым, и пятнадцатым. Если исходить из дат в списке, этот конкретный том деяний и подвигов Осли был начат где-то на второй неделе мая.

Снова затрещал фитиль, и Мэтью подумал, что пора вернуться в мир. Желудок также решил подать голос и напомнить, что неплохо бы и позавтракать. Посмотрев на часы, Мэтью был потрясен, увидев, что уже почти восемь. Наверное, он устал куда сильнее, чем сам думал, потому что обычно просыпался в шесть. Мэтью плеснул себе в лицо воды из миски — ни мыла, ни полотенца не было. После завтрака он решил зайти в парикмахерскую побриться и вымыться, потому что поры у него были забиты и песком дороги, и прахом разрушения.

Потом он взял чистую — относительно — голубую рубашку из сумки, надел ее вместе с парой чистых чулок. Две пары панталон в сумке были не чище тех, в которых он сегодня спал, так что менять не имело смысла. Мэтью положил блокнот Осли в сумку под панталоны, а сумку задвинул под топчан. Вышел на утреннее солнце, которое его ослепило: в голландской молочной было темнее, чем ему казалось. Наверное, так оно и задумано. Мэтью запер дверь и пошел.

Мармадьюк Григсби открыл ему дверь, пригласил войти, и вскоре Мэтью сидел за столом на кухне у Григсби, а печатник резал солонину и разбивал два яйца в сковородку на очаге. Чашка крепкого черного чая стерла с мозгов Мэтью остатки паутины.

Он приступил к завтраку — восхитительному, — выпил кружку яблочного сидра и только потом спросил:

— Я так понимаю, Берри еще не проснулась?

— Не проснулась? Да она вообще, кажется, не спит. Чуть ли не до восхода встала и унеслась.

— Правда? И куда так рано?

— На Квин-стрит. Как она сама сказала, искать утренний свет.

Мэтью застыл с полупрожеванным куском солонины во рту:

— Искать утренний свет? С какой целью?

— Увлечение у нее такое, — ответил Григсби, наливая чаю и себе. — Я тебе не рассказывал? Что она хочет стать художницей? То есть она и так художница, но она надеется на этом денег заработать. — Григсби сел за стол напротив. — Как тебе завтрак?

— Спасибо, и за приют тебе спасибо. — Мэтью доел мясо и спросил: — Художницей? Я думал, она собирается быть учительницей.

— Собирается. Директор школы Браун будет с ней беседовать на следующей неделе насчет работы. Но Берри с самого детства интересуется мелками, красками и прочим рисованием. Однажды, помню, ее здорово отшлепали за то, что пальцами раскрасила комнатную собачку.

— Почему-то меня это не удивляет.

Григсби улыбнулся в ответ на его тон, потом посерьезнел и спросил:

— А тебе на работу разве не надо? Я понимаю, что сегодня это может быть трудно, но хотя бы магистрату Пауэрсу ты должен об этом сказать.

— Я уволен, — ответил Мэтью и тут же пожалел, потому что глаза у печатника стали острыми, и он подался вперед:

— Что случилось? Пауэрса сняли с должности?

— Нет. Я мог бы еще сказать тебе, что магистрат уезжает из Нью-Йорка. Он получил предложение лучшей работы в колонии Каролина. У своего брата, на табачной плантации лорда Кента. — У Григсби за стеклами очков заискрились глаза — материальчик для следующего выпуска «Уховертки». — А теперь послушай, Марми. Эта информация не для печати — серьезно говорю. — Если экземпляр «Уховертки» проник в Уэстервикскую больницу, точно так же он может попасть к профессору Феллу. — Если я говорю, что информация конфиденциальна, значит, она конфиденциальна.

— А почему тогда она конфиденциальна? — Григсби не сводил с Мэтью внимательных глаз. Рассеянным движением печатник потянулся к тарелке с грецкими орехами, взял один. — Это же просто переезд и смена работы? Или что-то другое?

— Конфиденциальна — и все. Надеюсь, что ты воздержишься от ее публикации.

— «Воздержишься», — скривился Григсби. — Неприятное слово, знаешь ли. Особенно для человека моей профессии. — Рука с орехом взлетела ко лбу, раздался звук, похожий на выстрел, и абсолютно невредимый Григсби извлек ядро из разбитой скорлупы. — Ты знаешь, Маскер ни одного убийства не совершил после выхода указа, и мне приходится доставать новости где придется. Сообщать о фактах — мой долг, и обязанность «воздерживаться» бывает затруднительной. — Он перестал жевать орех, шумно запил его чаем и поглядел на Мэтью поверх чашки. — Честно, что ты думаешь о Берри?

— Ничего не думаю.

— Наверняка что-то думаешь. — Он выбрал еще один орех. — Она ведь тебя вчера вечером разозлила малость?

Мэтью пожал плечами.

— Разозлила, — кивнул Григсби. — Это она умеет — выкладывает сразу, что у нее на уме. И этот бред насчет дурного глаза — даже не знаю, сама она себе верит или нет.

Хррясь! — лопнула скорлупа ореха.

— Насчет чего? — Мэтью принялся доедать яичницу. Как старик это делает? И даже следа на лбу не остается. Будто череп чугунный, а кожа дубленая.

— Насчет создания темной тучи, чтобы под ней спрятаться. Я думаю, дело в том, что ей нравится быть свободной, и свободу эту она не хочет отдавать никому. В частности, мужу, хотя она уже была близко к алтарю с тем молодым человеком, который покрылся нарывами. И я думаю, она не хочет страдать. Ведь это же может послужить причиной создания черной тучи?

— Может, — согласился Мэтью.

— Ты знаешь, — сказал Григсби, не переставая жевать, — у тебя очень противная манера притворяться, что ты не слушаешь, а на самом деле ни единого слова не пропускать. Это просто бесит.

— Правда? Извини, если так.

— Так вот, я не хочу, чтобы она страдала, — продолжал Григсби. — Ты понимаешь, о чем я. Берри не очень интересуется одеждой и тем, что модно и что нет, ей плевать на последние выдумки французских куаферов и новые танцы, которые полностью занимают ум почти всех девчонок ее возраста в этом городе.

— По крайней мере незамужних, — согласился Мэтью.

— Да, и это поднимает еще один вопрос. — Третий орех был взят из тарелки, расколот об лоб и съеден. — Здешним молодым людям нельзя верить. У тебя бы волосы на голове встали дыбом, расскажи я тебе кое-что из того, что устраивают субботними вечерами молодые джентльмены с девчонками!

— А слышал ты это от вдовы Шервин, я полагаю?

— От нее и от других тоже. Эти молодые люди — как голодные волки, готовые разорвать и сожрать любой кусок невинности, что попадется им на глаза. Что-то такое тут, наверное, в местной воде.

— Слова заботливого деда. — Мэтью отсалютовал ему чашкой.

Григсби оперся спиной на спинку стула, сдвинул очки на лоб и потер переносицу.

— Я-то… Знаешь, когда я снова увидел Берри… я просто вернулся назад. Она так напоминает мне Дебору: эти рыжие волосы, свежее лицо, эта цветущая молодость. Да и я в молодости не был такой смешной и уродливый, даже хорошенькие девушки на меня внимания обращали. Ну, и печатня моего отца отлично процветала и мы жили в хорошем доме — это тоже во вред не было. Но я тогда не был таким вот сухопутным крабом, как ты видишь, Мэтью, далеко нет. Знаешь, говорят, что у человека уши, нос и ноги растут всю жизнь. В моем случае очень даже верно. К сожалению только, другие части тела становятся меньше. Да не смотри ты на меня так!

— Я не смотрю, — сказал Мэтью.

— Штука вот в чем. — Григсби надел очки на нос, на секунду зажмурился и посмотрел на гостя прямо. — Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал и мог присматривать за Берри. Держать ее подальше от греха и тех молодых гадов, что я говорил. Ты же знаешь этих юнцов с Голден-хилл, что шляются по тавернам и заканчивают вечер на подушках у Полли Блоссом.

— Знаю, — сказал Мэтью, хотя для него это было новостью.

— Мне за ней не угнаться. И она не захочет, чтобы я таскался за ней. Так что я подумал, что ты мог бы ее познакомить с кем-нибудь из ее сверстников. Вымостить, так сказать, ей путь.

Мэтью ответил не сразу, потому что постигал эту фразу — «Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал».

— Если ты еще не заметил, — сказал он наконец, — я не в самом центре общественной жизни. И пока еще я не слышал, чтобы клерков приглашали вступать в «Молодые нью-йоркцы», в «Светский лоск» или «Кавалеры». — Он назвал три общественных клуба, где круглый год устраивались танцы и вечеринки. — Я не любитель шумных сборищ и так называемого веселья.

— Я знаю. Ты человек серьезный и ответственный, и вот почему я тебя прошу быть для Берри примером.

— Ты хотел сказать «сторожем».

— Вы могли бы кое-чему другу у друга научиться, — предложил Григсби, шевельнув бровью. — Она — быть более ответственной, а ты более… оживленным.

— Переехать в молочную? — Мэтью решил выгрести к берегу потверже. — Это же каземат!

— Прохладный и уютный летний дом — лучше так сказать.

— Обычно в летних домах есть полы и хотя бы одно окно. А тут даже задвижки на двери нет с внутренней стороны. Меня могут во сне зарезать.

— Задвижка не проблема. Я в момент ее поставлю. — Мэтью молчал, и Григсби продолжил уговоры: — Ты можешь там жить бесплатно сколько захочешь. Есть можешь здесь, если тебя устраивает. И иногда будешь мне помогать печатать, шиллинг-другой заработаешь.

— Работа у меня и так есть. Надеюсь, она станет моей профессией. — Григсби навострил уши. — Ты же видел объявление, что я тебе приносил? Агентство «Герральд»? Меня туда приняли.

— Радостная новость, но чем они занимаются?

Несколько минут подряд Мэтью описывал печатнику свою встречу с Кэтрин Герральд и назначение агентства.

— Она считает, что я могу быть полезен, и я жду с нетерпением начала работы. Я так понимаю, что она и ее помощник, мистер Грейтхауз, вот-вот снимут помещение под контору.

— Решение проблем? — Григсби пожал плечами. — Думаю, это пойдет. Особенно если агентство будет нанято Сити-холлом для раскрытия уголовных преступлений. Не знаю, правда, что скажут на это Байнс или Лиллехорн, но это открывало бы возможности. — Он метнул проницательный взгляд на Мэтью: — Ага! Ты работаешь над поисками Маскера, да? Город уже передал эту задачу?

— Нет. Я работаю над поисками Маскера для миссис Деверик. На основе частной договоренности. В данный момент я жду ее ответа на несколько вопросов, которые послал ей в письме. А в агентстве сейчас другие дела. — Он не решился упомянуть Королеву Бедлама, потому что решил оставить это дело исключительно для себя. Имя профессора Фелла он также не стал называть. — Так что, как видишь, у меня есть будущее. То есть работа, — быстро поправился он.

— Никогда в этом не сомневался. — Григсби допил чай и только тогда заговорил снова: — Я все равно хотел бы, чтобы ты переехал в молочную и присмотрел за… то есть составил бы компанию Берри. Если захочешь как-то переоборудовать этот сарай поудобнее — я к твоим услугам. У меня есть кое-какие деньги, их можно на это пустить.

— Я ценю твою щедрость, но надеюсь снять себе где-нибудь комнату. Хотя не против буду помочь тебе печатать, когда время позволит.

— Очень с твой стороны великодушно, очень. — Григсби уставился на сучок в столешнице. — Но знаешь, Мэтью, очень мне трудно будет воздержаться от обнародования некоторых сведений о магистрате Пауэрсе, если ты… ну, скажем… не будешь жить в моем доме.

У Мэтью отвисла челюсть.

— Скажи мне, — попросил он. — Скажи, что мне почудилось, будто ты до этого опустился.

— До чего?

— Сам знаешь! Марми, я не могу ходить нянькой за твоей внучкой! И спорить могу, она тебе вышибет мозги сковородкой, если только узнает, что ты такое предлагал!

«Толку-то от той сковородки», — подумал он.

— Значит, она не должна знать ради моих мозгов.

— Ей нужно найти свой путь! И моя помощь ей не нужна! Как по-моему, она отлично может о себе позаботиться, есть там дурной глаз или нет.

— Возможно. Но я не прошу тебя быть при ней нянькой или следить за каждым ее шагом. Я просто прошу тебя немножко ее вывести. Познакомить с людьми. Сводить пару раз поужинать. Послушай, прежде чем что-либо решать, ты можешь просто с ней поговорить? Попытаться узнать ее чуть лучше? Мне не хочется думать, что вы оба встали сразу не в ту позицию. — Он глянул в нахмуренное лицо Мэтью. — Ты очень близкий мне человек, а второй такой — она. Пойди просто поговори с ней. Можешь ты это сделать для старого сумасшедшего деда?

— Сумасшедшего — это точно. — Мэтью глубоко вздохнул, шумно и долго выдохнул. В конце концов, поговорить с этой девицей он вполне может. Ничего Григсби про магистрата Пауэрса не напечатает, это он блефует. Или нет? Он встал и отодвинул стул. — Куда она пошла, ты сказал?

— По Квин-стрит вверх. Ищет…

— Помню, место, где поймать солнечный свет. — Он направился к двери и обернулся: — Марми, если она мне откусит голову, я не буду с ней больше иметь дела. Договорились?

Печатник посмотрел на него поверх очков:

— Я прямо сейчас иду к слесарю заказать задвижку. Договорились?

Мэтью вышел из дома, чтобы не говорить слов, которые джентльмену произносить не полагается. Поскольку ему предстояло идти, он решил занести грязные вещи вдове Шервин, а потому заглянул в молочную — тут на самом деле теснее, чем показалось ему ночью? — и вытащил сумку из-под топчана. Вот с блокнотом непонятно, что делать. Оставлять его валяться на столе не хотелось, раз сегодня придет слесарь, таскать по городу — тоже не слишком удачное решение. Приподняв край парусинового покрывала, Мэтью обнаружил под ним — откуда только она тут взялась? — мешковинную мишень для стрельбы из лука, довольно сильно издырявленную. Из прорех выпирала сенная набивка. Мэтью расширил одну пробоину побольше, просунул туда блокнот и опустил парусину на место. Тут он заметил в углу одну вещь, стоящую рядом с топором и лопатой: рапира с рукоятью вроде бы из слоновой кости. Без ножен, на лезвии пятна ржавчины. Мэтью стало интересно, как сюда попали клинок и мишень, но времени размышлять не было. Волоча сумку, он вышел из молочной и запер за собой дверь.

Лишь затратив двадцать минут и прошагав целую милю, он увидел Берри Григсби. Она шла на север по Квин-стрит, миновав людную суету доков и причалов, пока не отыскала пирс по своему вкусу. Он был затенен нависшими кронами, река омывала валуны величиной с дом, помещенные здесь рукой Господа. Берри сидела футах в пятидесяти от берега у самого конца причала, в соломенной шляпке, и на коленях держала лист бумаги для рисунков. Одета она была в платье, сшитое будто из лоскутов кричащих — вырвиглаз — маскарадных костюмов, абрикосовых, ярко-синих, голубых, лимонно-желтых. То ли девушка, то ли тарелка с фруктами.

Прикусив губу, Мэтью окликнул ее:

— Доброе утро!

Берри оглянулась, помахала рукой и продолжила рисовать, не отвлекаясь от вида зеленых холмистых пастбищ Бруклина на том берегу. Чайки пикировали к воде и взмывали вверх, следуя за белым парусом уходящего на юг пакетбота.

— Можно подойти? — крикнул Мэтью.

— Если хотите, — ответила она, не отрываясь от своего творчества.

Мэтью подумал, что дело безнадежное, но все же пошел по пирсу. С первых же трех шагов он понял, что Берри выбрала тот причал, где еще первый охотник свежевал бобра в Новом Амстердаме. На пирсе оставили вмятины носы тех лодок, которых давно уже нет на свете, и щели зияли между обгрызенными временем досками настила. Мэтью остановился, понимая, что один неверный шаг по изъеденному древоточцами причалу — и он совместит ванну со стиркой одежды. Тут он почувствовал на себе взгляд Берри и понял, что должен пройти этот путь. Тем более она его прошла ведь? Но какого черта она из всех возможных мест выбрала этот развалившийся пирс?

Он продолжал идти. Каждый треск или скрип заставлял вздрагивать. В одном месте попалась дыра размером с наковальню. Увидев под собой темную воду, Мэтью чуть не повернул назад, но он уже прошел более полпути до сидящей по-турецки девушки и чувствовал почему-то, что пройти этот путь — дело чести. Или смелости. Как бы там ни было, он осторожно обошел дыру по рассыпающимся доскам и двинулся вперед — осторожными, рассчитанными шагами.

Когда он дошел до Берри, то, наверное, не сдержал вздоха облегчения, потому что она изогнула шею, глядя на него из-под соломенной шляпки. Мелькнула проказливая улыбка.

— Правда чудесная погода для прогулок, мистер Корбетт?

— Просто воодушевляющая.

Мэтью чувствовал некоторую сырость под мышками. Девушка снова стала рисовать, и Мэтью увидел, что на бумаге получается очень приятный холмистый пейзаж пастбища. Рядом с Берри стояла коробочка, где лежали мелки разных оттенков.

— Кажется, я его все-таки еще не поймала, — сказала Берри.

— Кого не поймали?

— Дух этого места, — ответила она. — Всю эту энергию.

— Энергию?

— Силу природы. Вот, посмотрите на законченный.

Она подняла рисунок, показывая тот, что лежал под ним, и Мэтью показалось, что у него сейчас глаза заболят. На этот рисунок, в тот же пейзаж, что рисовала она сейчас, вторглись ярко-изумрудная зелень, светлая травяная зелень, полосы желтого и пятна оранжевого и красного огня. Это больше походило не на пасторальный пейзаж, а на изображение кузнечного горна изнутри. Это акт войны против Матери-Природы, подумал Мэтью и посмотрел на ту сторону реки — проверяя, что ничего там такого нету. И конечно же, не было. Мэтью не удержался от мысли: что бы добрый богобоязненный и ведьмобоязненный народ Фаунт-Ройяла подумал о такой картине и художнице, которая ее создала? Слава Богу, дурной художественный вкус не является признаком одержимости демоном, или Берри тут же повесили бы за ее синие чулки. «Я бы никому не стал это показывать», — чуть было не сказал он, но успел так прикусить язык, что чуть кровь не выступила.

— Это только набросок, конечно, — сказала она. — Когда получится правильно, перенесу на холст.

Но совсем промолчать он не мог.

— Вы знаете, я не вижу на том берегу ничего красного или оранжевого. Только зеленое… а, это было на восходе солнца?

Она опустила неоконченный рисунок, закрыв предыдущий, будто давая понять, что у Мэтью ума недостаточно, чтобы на него смотреть, и продолжала рисовать.

— Я не пытаюсь изобразить то, что есть, мистер Корбетт, — сказала девушка. — Я пытаюсь передать суть этого места. Вы не видите ни красного, ни оранжевого — то есть моей интерпретации творящего огня земли, — потому что смотрите только на пастбище.

— Ну да, — согласился он. — Это я и вижу перед собой — пастбище. Я что-то упускаю?

— Только ту стихию, которая работает в глубине под ним. Выплеск жизни и огня из сердца земли. Ну, почти как… скажем, огонь в кухонной плите. Или же…

— Кузнечный горн?

— О! — улыбнулась ему Берри. — Вот теперь до вас дошло.

Мэтью подумал, что не следовало бы ей говорить такие слова, как «сердце земли», если она не хочет уехать из города прямо в Бедлам, причем в смоле и в перьях. Но высказать эту мысль вслух помешали приличия.

— Я так понимаю, это современный стиль в живописи? Прямо из Лондона? — спросил он.

— О Боже, нет! Там на холстах сейчас сплошная серость и мрачность. Можно подумать, художники промывают кисти слезами. А портреты? Ну почему все хотят на портретах выглядеть тугожопыми кретинами?

Мэтью надо было собраться с мыслями после этой вспышки.

— Ну, — предположил он, — быть может, потому что они и есть тугожопые кретины?

Берри глянула на него, и на этот раз позволила солнцу коснуться собственного лица. Синие глаза, ясные как алмазы и — возможно — столь же режущие, несколько секунд с неподдельным интересом оценивали собеседника. Потом она опустила голову, и снова заработал карандаш.

Мэтью прокашлялся перед тем, как спросить:

— А могу я узнать, почему вы выбрали именно этот пирс? Мне показалось, что может в любой момент рухнуть.

— Может, — согласилась она. — И потому я не думала, что у кого-нибудь хватит дури прийти сюда и мне помешать.

— Извините, что помешал, — слегка поклонился Мэтью. — Оставляю вас вашей печи.

Он повернулся и собрался повторить свой опасный путь по шатким доскам в обратную сторону, и тут Берри сказала очень спокойно и обыденно:

— Я знаю, о чем вас просил мой дедушка. Да-да, он знает, что я знаю, но не прислушивается к моей… скажем, интуиции. Он хочет, чтобы вы за мной надзирали, да? Охраняли меня от бед?

— Не совсем так.

— А как совсем?

Берри отложила карандаш и полностью переключила внимание на Мэтью.

— Он попросил немного вас поопекать. Помочь вписаться в местное общество. — Ее хитрая улыбка начинала его раздражать. — Пусть Нью-Йорк не Лондон, но свои подводные камни есть и здесь. Ваш дед просто хочет, чтобы вы на них не наткнулись.

— Понимаю. — Она кивнула и наклонила голову в сторону, солнце блеснуло на рыжих локонах, упавших на плечо. — Вам следует знать, мистер Корбетт, что вас подставляют. Еще до моего отъезда из Англии отцу пришло письмо от деда, чтобы он не беспокоился, потому что дед дал клятву найти мне мужа. Вот вы, сэр, очень похоже, и есть кандидат в женихи.

Мэтью широко улыбнулся в ответ на эту чушь, но лицо Берри осталось абсолютно серьезно, Мэтью тоже перестал улыбаться.

— Но это же смешно!

— Рада, что мы придерживаемся по этому поводу единого мнения.

— Я вообще не собираюсь жениться на ком бы то ни было в ближайшее время!

— А я до того, как выйти замуж, хочу зарабатывать себе на жизнь искусством.

«Нищая старая дева до конца жизни», — подумал Мэтью.

— Но ведь ваша профессия учительницы для вас тоже важна?

— Разумеется. Я считаю себя хорошей учительницей, и я люблю детей. Но меня призывает искусство.

«Полуночным воплем голодного кота», — сказал про себя Мэтью, но внешне даже не изменился в лице.

— Обещаю вам, что сегодня же поговорю с вашим дедом начистоту. Он меня все обхаживал, чтобы я поселился в молочной, и теперь понятно зачем.

Берри встала — при ее росте ее глаза оказались почти вровень с его.

— Не надо так спешить, мистер Корбетт, — сказала она шелковым голосом. — Если дедушка поставит только на вас, он не будет подсовывать мне целую череду надоедливых дебилов, у которых представление о счастливом будущем — мягкое кресло да услужливая горничная. Так что если вы ему подыграете, то сделаете мне одолжение.

— Правда? И что я от этого получу? Темницу с земляным полом?

— Я же не говорю, что вам придется меня — как это вы сказали, опекать, — какое-то долгое время. Где-нибудь с месяц, этого должно хватить, чтобы я сумела втемяшить… — Она осеклась и нашла более точное выражение: — Внушить дедушке, насколько важна для меня свобода. И тот факт, что я сама себе найду молодого человека, когда сочту нужным.

— Месяц? — От одного этого слова у Мэтью стало противно во рту. — С тем же успехом я бы его провел в тюрьме. Там хотя бы окна есть в камерах.

— Ну хотя бы подумайте над моей просьбой. Подумаете? Я буду у вас в долгу.

Мэтью даже секунды не желал бы об этом думать, но тут был некоторый интересный момент: если он согласится остаться в молочной и хотя бы притвориться опекуном или сторожем — или кем там еще Григсби придумал — для Берри, то сведения о магистрате Пауэрсе в ближайшей «Уховертке» не появятся. Месяц? Месяц он выдержит.

Наверное.

— Подумаю, — согласился он.

— Вот и спасибо. А я, кажется, на сегодняшнее утро уже закончила. — Берри присела и стала складывать мелки. — Можно мне вернуться с вами?

Она явно стала теплее к нему относиться теперь, когда вопрос о нью-йоркском женихе был урегулирован.

— Я до самого дома Григсби сейчас не иду, но пойдемте, пока по дороге.

Он метнул опасливый взгляд на пятьдесят футов сгнившего настила и понадеялся, что дурной глаз Берри не утопит их обоих.

Они прошли опасный участок, хотя Мэтью пару раз не сомневался, что следующий шаг увлечет его в реку. Когда они ступили на твердую землю, Берри засмеялась, будто то, что для Мэтью было испытанием, для нее оказалось приключением. У него возникало впечатление, что беда ее — не дурной глаз, не невезение, а неудачный выбор. Но смех у нее был приятный.

Шагая с ним по Квин-стрит, Берри спросила, был ли он в Лондоне, он ответил, что нет, к сожалению, но надеется как-нибудь побывать. Какое-то время она занимала его описанием различных видов и улиц Лондона, которые глаза художницы хорошо запомнили, настолько они были богато убраны. Ему показалось интересным, что Берри описала несколько книжных лавок, где ей пришлось побывать, и одного книгопродавца, который подавал прямо у себя в магазине кофе и шоколад. Она рассказывала так, что Мэтью буквально сам почувствовал запах книжных страниц и аромат черного кофе, плывущий дождливым лондонским днем.

Уже недалеко от дома Григсби, когда Берри говорила о великом городе, а Мэтью слушал и будто шел рядом с ней по лондонским мостовым, сзади послышался топот лошадиных копыт и позвякивание бляшек на вожжах. Заливался высокий колокольчик, и Мэтью с Берри отступили в сторону, пропуская пароконный экипаж. Он замедлил ход, и Мэтью увидел за спиной кучера Джоплина Полларда и миссис Деверик. Поллард был оживлен, одет в бежевый сюртук, жилет и треуголку. Вдова сидела в черном платье и черной шляпе, с бледным лицом под белой пудрой. Кожаный верх кареты прикрывал пассажиров от солнца.

— А, Корбетт! — приветствовал его адвокат. — Мы с миссис Деверик как раз ехали к печатнику, хотели найти вас.

— Да?

— Заезжали к дому Стокли. Он нам сказал, что вы ушли вместе с Григсби после этого страшного несчастья. Да, мало что осталось от гончарной. А с вами это кто?

— Это мисс Берил… Берри Григсби. Внучка Мармадьюка. Берри, это мистер Джоплин Поллард и… вдова Деверик.

— Очень, очень приятно. — Поллард поднес палец к полям треуголки, Берри в ответ наклонила голову. Дама в черном оглядела ее одежду и прищурилась, разглядывая девушку, как разглядывал бы человек ящерицу странной расцветки. — Могли бы мы похитить у вас мистера Корбетта для небольшого разговора? — Не ожидая ответа Берри, Поллард отщелкнул дверцу кареты. — Залезайте, Корбетт.

— Если вы едете в ту сторону, — начал Мэтью, — может быть, вы могли бы подвезти мисс Григсби до дома? Это же…

— Разговор будет личный, — перебила его миссис Деверик, глядя прямо перед собой.

Мэтью почувствовал, как у него загорелись щеки, но когда он глянул на Берри, та просто пожала плечами и, улыбнувшись, чуть показала щель в передних зубах.

— Нормально, Мэтью. Я бы предпочла пройтись. Ты к ленчу придешь?

— У меня кое-какие дела, но я появлюсь позже.

— Отлично, я уверена, дедушка не будет возражать. Всего доброго, сэр, — сказал она Полларду и обернулась к миссис Деверик: — Всего доброго, вдова.

И Берри пошла по портовой улице, неся саквояж и альбом для рисования.

— Давайте побыстрее! — поторопил Мэтью Поллард. — У нас еще дела есть.