Поскольку за завтраком Стокли еще не слышали об убийстве Эбена Осли, первой проверкой Мэтью на умение держать язык за зубами стал разговор с прачкой, вдовой Шервин, которой он относил стирку каждую пятницу.

Вдова была женщина крупная, крепкая, седая, пережившая двух мужей. Ей принадлежал небольшой каменный домик с прачечной на Квин-стрит, и она собирала по всему городу сплетни и байки, как энтомолог — бабочек, которых пришпиливает на черный бархат. Более того, прачкой она была великолепной и лишнего не запрашивала, а потому даже в такой ранний час у нее уже толпилось с полдесятка клиентов, которые принесли не только платья в пятнах и грязные рубашки, но и все новости этой ночи. Не в последнюю очередь по этой причине носил сюда свои вещи Мармадьюк Григсби и блаженствовал над яблочным сидром и пряниками, болтая с посетителями о том о сем. Когда он уходил, у него материалу бывало столько, что хватило бы «Уховертке» на месяц. Правда, напечатай он все это, его бы либо застрелили, либо повесили.

— Ужас какой, — сказала вдова Шервин, когда Мэтью вошел со своим узлом. Сказано было голосом мрачным и зловещим, хотя цвет щек вдовы был веселее трехгрошового ярмарочного балагана. — Но вы уже слышали, я думаю?

— Простите, о чем? — только и сумел он спросить.

— Об убийстве, — ответила она. — Новое. На Баррак-стрит, около полуночи, как мне сказали. И знаете, кого убили на сей раз?

— Гм… даже гадать не берусь. Вы уж скажите мне.

Она разочарованно махнула рукой — дескать, так не интересно.

— Эбена Осли, директора приюта. Слушайте, да вы совсем не потрясены? Странно, разве вы не говорили, что вы в этом ужасном заведении выросли?

— Оно не было таким ужасным… — он чуть не сказал: «Пока там не появился Осли», но вовремя прикусил язык, — …когда я там был. Конечно, мне очень жаль, что Осли убили. Сегодня я вам принес четыре рубашки и три пары панталон.

Рубашки, которую ему запачкал кровью Филипп Кови, здесь не было — она уже годилась только на тряпки.

— А та рубашка, что на вас сейчас? Смотрите, какое противное пятно прямо спереди.

Это ему пьяный Джоплин Поллард удружил. Добравшись до дома, Мэтью сразу замыл пятно, но было поздно. Вообще-то повезло: в «Терновом кусте» такой эль, что мог и дыру прожечь.

— Последняя моя рубашка, — ответил Мэтью. — Придется так обойтись.

— Выпивкой залили? — прищурилась она. — Погуляли вчера вечером?

— Да — на оба вопроса.

— Я чую табачный дым. Ох уж эти мне привычки джентльменов! Вы, мужчины, вечно пачкаете, а мы, женщины, убираем. Ладно, будут готовы к понедельнику. Если не успею — ко вторнику. Да, кстати! — Она поманила его поближе. — Вы моего Мармадьюка не видали последнее время?

— Мистера Григсби? Видал.

«Мой» Мармадьюк? Похоже, эти двое не только интересненьким обмениваются.

— Так вот, если его снова увидите, передайте ему: мне надежные люди сказали, что одна дама из общества с Голден-хилл заказала себе серебряный сервиз из Амстердама, а когда ее мужу показали счет, его голос заглушил бы любую пушку. Ну, она тоже в долгу не осталась, и началась битва. Их аж на Лонг-Айленде было слышно. Чуть до убийства не дошло, вот что было.

— Кого убивали, жену?

— Да нет, мужа! Кто ж не знает, что в доме заправляет Принцесса… опа, ну как вы у меня это ловко выудили! Мэтью, я этого имени не говорила!

— Принцесса Лиллехорн?

— Нет-нет-нет! Я ничего такого не говорила! Идите, идите, Мэтью, по своим делам. Только не думайте, что на Золотом холме жизнь золотая! Так вы передадите Дьюку, да?

— Обязательно.

Мэтью направился к двери, но иногда от вдовы Шервин вырваться было не проще, чем из лужи смолы.

— Какую это таверну вы вчера исследовали, Мэтью?

Лгать не имело смысла, потому что вдова чуяла ложь за милю и кидалась вслед, как гончая за зайцем.

— Немного времени провел в «Терновом кусте».

— Бог мой! — Вдова сделала большие синие глаза. — Отложили в сторону ваши небесные книги и решили спуститься к нам, приземленным язычникам?

— Я надеюсь, что один вечер и одно пятно не означают выпадения из благодати?

— Да нет, вы могли как раз в нее вляпаться! Так зовут новую шлюху Полли, Грейс Хестер. И работает она в «Терновом кусте».

— Вот уж чего я точно не знал.

И тут Мэтью стукнуло в голову, что в этом городе никто чашку чая не выпьет, не разобьет и не написает в нее так, чтобы об этом не узнала вдова Шервин. Ее крупная личность была лампой — да чего там, маяком, — притягивавшим к ней все истории радости и скорби, смеха и интриг, о которых никогда ни один констебль и ни один магистрат не услышат. Мэтью понял, какое она сокровище для его новой профессии — решателя проблем. И к тому же как она может быть полезна просто как говорящая доска объявлений.

— А что вы на меня так смотрите? — спросила она, переставая перекладывать белье из корзины в корзину.

— Да просто так, — ответил он. — Просто подумал, как вы тут всех знаете и про всех тоже. Вы же здесь уже живете — сколько?

— В городе — двадцать восемь лет. И двенадцать лет в этом доме. И вполне горжусь каждым прожитым днем.

— С полным правом. — Он улыбнулся ей лучшей своей улыбкой. — Я бы лично точно не мог без вас обойтись.

— Еще как могли бы! В Нью-Йорке, кроме меня, три прачки, выбирайте любую. Только к Джейн Невилл не ходите, она слишком дорого берет. Я бы назвала это воровством. Даже грабежом среди бела дня, тем более что она когда мыло варит, жира не докладывает… — Вдова замолчала, и на ее лице расцвело понимающее выражение — дошло. — А, поняла, к чему вы клоните. Так что вы хотите знать и про кого?

Мэтью оглянулся на дверь, проверяя, не входит ли кто-нибудь прямо сейчас.

— Общее впечатление, про Эндрю Кипперинга.

— А зачем?

— Я его видел вчера вечером в «Терновом кусте». Он был со своим партнером, Поллардом — вот это пятно от поллардовской кружки эля. Они там играли в кости за одним столом.

— Вы так и не сказали, зачем вам.

Лицо у вдовы было теперь полностью серьезным.

— Мне любопытно, — объяснил Мэтью, — почему адвокат Кипперинг не спит так поздно по ночам.

Больше он ничего не добавил.

Вдова Шервин наклонила голову набок, посмотрела на него пристально:

— Уж если вы решили спуститься в гущу простых людей, — сказала она, — то не стоит начинать с Кипперинга. Судя по тому, что я слышала, он может прежде времени затащить вас в могилу.

— Насколько я понимаю, он ведет активную жизнь?

— Пьянство, игра и бабы — может быть, не в другом порядке. Но это же всем известно?

— Тогда скажите мне что-нибудь, что известно не всем.

— Кипперинг не мой клиент. И Поллард тоже. Но Фитцджеральд приходит сюда регулярно. О нем я вам могу кое-что рассказать, если вам, интересно.

— Интересно.

— Фитцджеральд — серьезный молодой человек, у него жена и двое детей. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если верить Фитцджеральду — а я верю, — он тянет почти всю работу. «Подчищает», как он однажды выразился, за обоими партнерами. И платят ему очень хорошо, но они с женой из пуритан, и потому не гоняются за роскошью — ну, если не считать моих услуг. Так что у меня вот какое впечатление: из этих трех джентльменов у Полларда — честолюбие, у Фитцджеральда — мозги, а Кипперинг старается загнать себя в могилу.

— Загнать себя в могилу? — переспросил Мэтью.

— Несомненно. Не от Фитцджеральда, но из надежных уст я слышала, что Кипперинг у Полли один из лучших клиентов. Вполне можно понять, но что-то тут есть очень безрадостное. Он приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой — иногда именно что просто спит — и уходит. Иногда остается на всю ночь. Снимает комнату в доме Мэри Беловэр напротив таверны Салли Алмонд. Комнатушка, койка со столом, как я слышала. Много раз Мэри приходилось помогать ему подняться по лестнице вечером — или уже под утро. Счета оплачивает аккуратно, но страшно много играет, и на этом когда-нибудь попадется. Жениться, семью заводить не хочет, хотя у Мэри дамы в очереди стоят с ним познакомиться — или стояли, пока он так не опустился: даже самая глупая красотка на пьяном жеребце кататься не поедет. Так что он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, будто веселится, а на самом деле очень торопится умереть?

— Больше всего это похоже, — сказал Мэтью, — на то, как жили бы три четверти нью-йоркских молодых людей, будь у них такая возможность.

Вдова Шервин насмешливо улыбнулась:

— Ему полагалось бы быть умнее других. Да и молод он не настолько.

— Интересно, — протянул Мэтью, но в глубине души слегка поежился. Он не мог не подумать, что бы сказала вдова о нем, если бы ее спросили.

— А вы теперь у меня в долгу, — сказала вдова.

— В долгу?

Он сам заметил, что прозвучало это как у двоечника перед учителем.

— А как же? Вы думали, все это я вам вывалила бесплатно? Ну нет. Вы передадите мое доброе слово Дьюку, а когда придете за своими рубашками, принесете мне что-нибудь интересненькое, чего я не знаю.

— Первое-то просто. Второе, боюсь, невозможно.

— Принимаю как комплимент, а как взятка — не пойдет. Принесите мне что-нибудь интересное. А теперь — брысь, котяра!

Мэтью вышел, пока его не заставили пообещать отдать своего первенца. Было ясное утро, на ярком небе — только намеки на облачные завитки. Ветерок нес ароматы сада и обработанной земли. И даже запахи гниющих бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо не огорчили Мэтью сегодня утром, когда он на рассвете вручил трость Осли водам Ист-ривер. Сейчас он повернул направо, намереваясь по Квин-стрит выйти на Бродвей и на юг, в суетливый город. Там он собирался пойти в Сити-холл и выполнять работу клерка для магистрата Пауэрса в деле буяна Джорджа Нокса. Рука еще побаливала, но масло тысячелистника сотворило чудо, и пальцы, пожалуй, удержат перо.

Однако примерно через полквартала к западу он увидел на той стороне улицы белый кирпичный дом с темно-зеленой отделкой. Вокруг этого участка шел белый штакетный забор, на самом участке росли два больших дуба, дающих прохладную синеватую тень. А рядом с белой калиткой висела маленькая вывеска: «А. Вандерброкен, врач».

Мэтью замедлил шаг. Остановился, разглядывая дом, обсуждая сам с собой план действий. Согласно недавно заведенным часам, сейчас было почти восемь тридцать. Окончательные слушания перед вынесением приговора Джорджу Ноксу должны начаться ровно в девять. Он помнил слова магистрата Пауэрса насчет одолжить другого клерка, если Мэтью будет не в силах работать, но ему очень не хотелось оказаться не на месте, когда он нужен… а он вообще там еще нужен? Кажется, его можно легко заменить, а поскольку магистрат заявляет о своей отставке, количество дел — и без того небольшое — будет уменьшаться. Однако при всем при этом его занятием по-прежнему остается работа клерка — до тех пор, пока ему не начнет платить агентство «Герральд», а когда это будет, он понятия не имел. И сейчас, в отдалении, вся эта идея с агентством казалась ему фальшивой косточкой, сахарным леденцом, тающим на дневной жаре.

Да, но голод любопытства требовал пищи. На той стороне дороги — дом доктора Вандерброкена, а у Мэтью несколько свободных минут есть. Он перешел дорогу, подошел к калитке.

Идя от калитки по дорожке к входной двери, он уже собирался позвонить в медный дверной колокольчик, как вдруг услышал музыку. Кто-то выводил мелодию на скрипке, радостную и с легкой примесью меланхолии. Мэтью понял, что музыка доносится не из-за двери, а из-за дома. К заднему двору тоже вела дорожка, и Мэтью зашагал по ней под кроной большого дуба.

Вторая деревянная калитка, ему по грудь, перегородила дорогу в сад, брызжущий летним великолепием красных и лиловых цветов и высаженных орнаментом кустов. Скрипач время от времени, кажется, фальшивил на той или другой ноте, но в общем очень умело играл на этом сложном инструменте. Мэтью заслушался, а музыка воспарила ввысь, потом упала до шепота, и снова стало слышно пение птиц на деревьях. Мэтью осторожно постучал в калитку:

— Добрый день! Буквально одну минуту!

— Кто там? — послышался голос доктора, явно недовольный, что его прервали.

— Мэтью Корбетт, сэр. Могу я с вами поговорить?

— Вы больны?

— Нет, сэр, к счастью, нет.

— Тогда уходите. Я занят.

Снова заиграла скрипка, на сей раз чуть живее, будто демонстрируя умение исполнителя.

— Прекрасный мотив, сэр, — похвалил Мэтью. — Вы обязательно должны как-нибудь выступить вечером в «Док-хаусе».

Скрипнула струна, музыка прервалась.

— О небо! Вы еще здесь?

— Я понятия не имел, что вы так хорошо играете, сэр.

Пауза, потом потрескивание, будто кто-то встал со стула.

Мэтью ждал, и из-за угла дома появился Артемис Вандерброкен — вроде бы в той же светло-голубой ночной одежде, что была у него под плащом в ночь убийства Деверика. На ногах у него были кожаные шлепанцы, в руке — скрипка такого сочного цвета, будто сделана из янтаря. А выражение лица такое, что кот бы музыкально запел со страху. Прославленный своими способностями врача, он был также известен тем, что не переносил глупостей или — как в данном случае — назойливости. Он был астенического сложения и среднего роста, лысый, но с венчиком белых волос, имел заостренный нос и выдающийся подбородок с клинышком бороды. Темные глаза за круглыми очками сверкали красным — а может быть, это солнце отсвечивало от его скрипки. Ему было около семидесяти семи, все лицо в морщинах, но по прямой осанке и энергичности ему нельзя было дать его лет. Сейчас у него вид был такой, будто он готов выбить Мэтью зубы.

— Боюсь, вы ошиблись, мистер Корбетт, и на самом деле вы больны. У вас что-то со слухом, раз вы не услышали, что я занят.

Мэтью попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось под красным жаром докторского взгляда.

— Но, сэр, — возразил он, — будь мои уши не в порядке, я бы не мог насладиться музыкой, которая меня сюда притянула. Я понятия не имел, что вы так…

— Хватит болтать. Что вам нужно?

Да, это легко не будет. Мэтью не стал ждать, пока доктор повернется спиной и уйдет.

— Я был на Смит-стрит в тот вечер, когда убили мистера Деверика.

— Да? Наверняка там еще много было народу.

— Да, сэр, это правда, но я подошел, когда над телом стояли вы и преподобный Уэйд. Вы тогда констатировали его смерть.

— Я не констатировал смерть. Это работа Мак-Кеггерса.

— Неофициальная констатация, — не сдавался Мэтью. — Вы знаете, что я работаю у магистрата Пауэрса.

— Знаю, и что?

— Видите ли, сэр… я еще иногда общаюсь с главным констеблем Лиллехорном, и он мне говорил, что…

— Вы тут до завтра собрались разглагольствовать, молодой человек!

— Сэр, пожалуйста, потерпите минуту, и больше этой минуты я у вас не займу.

— Я привык, что за мои минуты мне платят.

Мэтью мог только кивнуть и улыбнуться:

— Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что навещали в тот вечер пациента. Мог бы я спросить, кто это был?

— Могли бы, — фыркнул врач. — Отвечать я бы не стал.

— Это понятно, сэр, но вы могли бы ответить вот на какой вопрос, поскольку он простой и не требует от вас нарушения конфиденциальности: вы с преподобным Уэйдом шли тогда в одно и то же место?

Вандерброкен промолчал, только поднял руку и поправил очки, сползшие на самый кончик острого носа.

— Я знаю, что вы торопились в тот вечер, — продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. — Я видел, что у вас под плащом была ночная рубашка — едва ли не вот эта, что сейчас на вас. Значит, вас пригласили отсюда, и по срочному делу, как я понимаю, хотя, конечно, любой вопрос по этому поводу…

— Совершенно не ваше дело, — перебил Вандерброкен, раздувая ноздри. — Вы пришли по поручению главного констебля?

— Нет, сэр.

— Так какого черта вам интересно, шли мы с Уильямом Уэйдом в одно и то же место или нет? Кто вы такой, что пристаете ко мне с такими смехотворными вопросами?

Но Мэтью не отступил. Он сам почувствовал, как закипает в нем злость — будто шершни жалят изнутри. Может, он даже повысил голос в ответ на разъяренный тон доктора.

— Когда на свободе разгуливает убийца, — проговорил он, глядя прямо в пылающие краснотой глаза, — нет вопросов смехотворных и не смехотворных, сэр. Есть ответы — и есть уклонение от ответов. Вы знаете, что вчера вечером Маскер убил Эбена Осли?

У Вандерброкена только чуть приоткрылся рот, но только и всего.

— Нет, я не знал. Где это случилось?

— На Баррак-стрит.

— Точно так же перерезано горло? И порезы вокруг глаз?

— Похоже на то.

— Боже мой, — тихо сказал доктор, глядя вниз, на землю. Сделал глубокий вдох, а когда выдохнул, то показалось, будто одежда на нем висит просторнее. — Что ж с нашим городом делается?

Вопрос этот был адресован земле, или воздуху, или чирикающим птицам на деревьях, но тут доктор взял себя в руки и устремил на Мэтью все еще огненный взгляд:

— Я печалюсь о гибели Осли, как сожалел бы о кончине любого из жителей города, но при чем здесь преподобный Уэйд и я?

— Я пытаюсь уточнить некоторые сведения, сообщенные мне главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что вы встретили преподобного и вместе с ним шли в некое общее место назначения в тот вечер, когда был убит мистер Деверик?

— Молодой человек, я все еще не до конца понимаю, какое вам до этого дело. Вы тоже стали констеблем? Задавать эти вопросы вас уполномочил Лиллехорн? Магистрат Пауэрс?

— Нет, сэр.

— То есть вы просто частное лицо, желающее… что желающее? Меня помучить?

— Сожалею, что вам это неприятно, — сказал Мэтью, — но я хотел бы получить ответ.

Вандерброкен шагнул вперед и встал с Мэтью почти грудь в грудь через разделявшую их калитку.

— Так вот слушайте, что я вам скажу. Куда я хожу и когда я хожу — вас не касается, понятно вам это? Куда направлялся в тот вечер преподобный Уэйд, я не стану строить предположений. Что я вам действительно скажу — так это то, что мне пришлось взять часть практики покойного доктора Годвина, и потому воздержаться от плодов ухода на покой, коими я бы наслаждался в противном случае, включая ранние вечера и свободу игры на скрипке в собственном саду. Из-за этого я последние дни не в лучшем настроении, мистер Корбетт, и если вы не успеете скрыться с моих глаз за то время, что понадобится мне, дабы войти в дом и выйти с заряженным пистолетом, вам может быть наглядно объяснено, на что способен человек, которому оставляют возможностей уединения не более, чем золотой рыбке в аквариуме.

С этими словами доктор резко повернулся и пошел вокруг дома, а Мэтью вспомнил, что уже опаздывает в Сити-холл.