Около десяти часов вечера Диппен Нэк остановился у колодца посередине Мейден-лейн. Отставив в сторону фонарь и короткие вилы, он опустил в колодец ведро и глотнул воды, которую запил мощным глотком из кожаной фляжки, добытой из внутреннего кармана. После этого он подобрал свое имущество, обошел колодец, помахал фонарем, светя на дома и лавки и держа вилы наготове, после чего решил, что это вполне достаточная инспекция. Далее Нэк направился по Мейден-лейн на запад, в сторону Бродвея.

Мэтью вышел из-за угла магазина париков Джейкоба Вингейта, где прятался, и проводил взглядом неприятного коротышку, шествующего как бантамский петух. Нэк был из тех горе-констеблей, что создали этой должности дурную славу. Скорый на обвинения в адрес невинного гражданина и скорый на ногу при первом же признаке настоящей опасности, Нэк обладал еще и злобным характером. Несколько магистратов — Пауэрс в том числе — выносили ему предупреждения, чтобы перестал таскать ключи у тюремщика и приходить мочиться на заключенных, пока они спят.

Присматривать за домом преподобного Уэйда оказалось труднее, чем Мэтью рассчитывал — Нэк был уже вторым констеблем на Мейден-лейн за час. Первый, Сильвестр Коппинз, был вооружен топором. Было бы нехорошо, если бы увидели, как Мэтью шатается поблизости, но, по счастью, между магазином Вингейта и соседним зданием был просвет в три фута, чего Мэтью оказалось вполне достаточно, чтобы спрятаться. На этих улицах мало домов стояло впритык, и Мэтью подумал, не так ли и Маскер исчезает из виду, от укрытия к укрытию, когда уходит с места преступления. Но сейчас Мэтью показалось, что констеблям было велено совершать обходы быстрее обычного, а это значит, что Лиллехорн больше озабочен видимостью, чем защитой жителей, или же сами констебли торопятся. То, что Нэк, перед тем как глотнуть из фляжки, выпил воды, дало Мэтью понять, что коротышка желает остаться в более бдительном состоянии, чем это было бы нормально для трусливого пьяницы, даже вооруженного вилами.

Мэтью хотелось бы иметь лампу, но сегодня вечером он рад был темноте. И еще ему не помешала бы рапира или пистолет. Да хоть бы и праща. Он очень остро чувствовал собственную незащищенность, а потому бдительно оглядывался, чтобы никто не свалился ему на спину из щели, дающей укрытие.

Было настоящим безумием оказаться здесь, подумал он уже не в первый раз. Несколько раз он видел прохожих — одни шатались, пьяные, другие шли быстрым шагом, стремясь уйти с улицы. Мэтью сомневался, что храбрость констеблей выживет после одиннадцати, когда растают свечи в фонарях. Может быть, преподобный Уэйд и не выйдет сегодня, ибо он, хотя и был служителем Бога, отлично сознавал, на что способен дьявол.

Может, действительно лучше пойти сегодня домой в половине одиннадцатого, решил Мэтью, прислушиваясь к тиканью часов в кармане. Но тут его внимание привлекло движение справа, сердце пропустило удар, и он мгновенно отступил в укрытие. Мимо быстро прошли два джентльмена с фонарем и с тростью каждый и скрылись из виду. Нервничает город Нью-Йорк, а ведь еще не вышла «Уховертка» Григсби. Мэтью, расставшись с Джоном Файвом, еще немного посидел в «Галопе» и узнал от завсегдатаев, что Ефрем Оуэлс действительно помогает сегодня Григсби печатать листок — работа, которая вполне может затянуться до утра.

Время шло. Мэтью решил, что сейчас уже около половины одиннадцатого. На Мейден-стрит все было тихо. Мэтью присел, чтобы дать отдых ногам, потом встал, когда затекли колени. По привычке оглянулся влево и вправо, потом назад, но все время держал под наблюдением дверь Уэйда на той стороне улицы за два дома от себя.

Уже одиннадцать, должно быть, подумал он. Света было недостаточно, чтобы смотреть на часы. Еще чуть-чуть — и станет ясно: ловить нечего.

Примерно через три минуты после этого решения Мэтью увидел движущуюся свечу в окне дома Уэйда. Он стал ждать, надеясь, что либо священник, либо его дочь просто ходят по дому, и ночного путешествия не будет.

Но вдруг дверь открылась, оттуда вышел мрачный человек, держащийся очень прямо, в черном сюртуке и черной треуголке, в желтом круге света из отверстий жестяного фонаря. Уильям Уэйд закрыл за собой дверь, спустился по четырем ступенькам на улицу, прошел мимо Мэтью, направляясь на север, не спеша, но и не медля. Мэтью вжался в стену магазина париков. Уэйд свернул на Смит-стрит, и преследование началось.

Мэтью шел следом, но дал преподобному достаточно форы. На Смит-стрит никого, кроме них, не было. Они миновали — сперва один, потом второй — место, где убили Деверика. Мэтью почувствовал ползущие по спине мурашки и представил себе, что за ним тоже следят, как он следит за преподобным Уэйдом. Он было подумал взять себе фонарь с углового столба, но присвоение городского имущества — за такое преступление клеймили правую руку буквой «В». А кроме того, Мэтью не хотел показывать свет преследуемому. Никогда еще ночь не казалась такой темной, но к добру или к худу, Мэтью приходилось к этой темноте приспосабливаться.

Вскоре выяснилось, что бродит где-то смертоубийственный Маскер или нет, но некоторые жители города дома сидеть не хотят. Веселая скрипка слышалась из «Кошачьей лапы» слева по Уолл-стрит. На той стороне Уолл-стрит и ниже возле портового невольничьего рынка у «Петушиного хвоста» стояла группа мужчин, на повышенных тонах ведущих какую-то дискуссию, и их голоса тоже стали затихать позади. В это злачное место тянуло и буянов, и пижонов, и не один человек уже был здесь убит в ходе воодушевленных споров на столь банальные темы, как спекуляции на муке и китовом жире.

А проповедник шел на юг по Смит-стрит, и Мэтью следовал за ним на почтительном расстоянии. Навстречу попадались прохожие, идущие по двое и по трое, но Уэйд не поднимал головы и целеустремленно шагал вперед. Мэтью тоже не смотрел в лица встречных, потому что все они были если не пьяны, то уж точно навеселе. Зато и ему в лицо никто не смотрел, и Мэтью подумал, что хотя ночные бродяги играют в азартную игру, они — как и он сам — страшатся неизвестного.

Они миновали мигающий фонарь на углу Слоут-лейн, куда Мэтью проследил путь Осли до той неприятной встречи в понедельник. Тут до него дошло, что он сейчас, быть может, выслеживает «таинственного незнакомца» в черной одежде и черной треуголке, который тогда стоял и смотрел на него. Интересно, узнал тогда его преподобный или же просто увидел некую опасность, возникшую в темном и выгоревшем переулке? В любом случае, очевидно, цель, которую преследовал тогда Уэйд, сковала ему язык.

Преподобный Уэйд свернул направо на Принцесс-стрит, мимо мастерской оружейника, и Мэтью свернул вместе с ним, но осторожнее. Они шли теперь на запад в сторону Брод-стрит, миновали «Слепой глаз» — еще один печально известный притон азартных игр; насколько Мэтью знал, одно из любимых мест Гарднера Лиллехорна. Притон все еще был открыт, и приглушенные выкрики завсегдатаев долетали из двери, над которой висела вывеска — глаз с белым зрачком. Как было сказано, что бы ни случилось в «Слепом глазу» — никто этого не увидит.

Переходя Брод-стрит, проповедник слегка взял к югу и вышел на узкую Петтикоут-лейн.

Идущий следом Мэтью заметил, что преподобный замедлил шаг. Путь лежал мимо закрытых ставнями лавок и безмолвных домов, но в ночном воздухе слышался женский смех, будто серебряные монетки сыпались на мостовую.

Примерно посередине Петтикоут-лейн, по правой стороне улицы, отделенный от соседних зданий изгородью чуть ниже человеческого роста, стоял двухэтажный кирпичный дом, выкрашенный розовой краской. Красивый дом, выстроенный когда-то голландским экспортером меха, с высокими окнами под остроконечной крышей и двумя трубами — по одной в каждом конце дома.

На глазах у Мэтью преподобный остановился прямо перед домом и уставился на него, держа фонарь сбоку. Свет канделябров лился сквозь газовые занавески на окнах, и видно было, как движутся внутри тени.

Преподобный Уэйд не сдвинулся с места. Мэтью понял, что этот человек пришел туда, куда шагал, и просто смотрит на дом с выражением лица, которое невозможно понять.

Это был дом Полли Блоссом. За этими стенами жили от четырех до восьми шлюх — все говорили по-разному. Мадам Блоссом была требовательная хозяйка и школила своих дам, добиваясь от них определенного объема работы и определенного дохода в обмен на проживание. Сама она тоже для избранных клиентов труда не чуралась. Из ее истории Мэтью знал только то, что она приехала из Лондона и основала свое заведение в тысяча шестьсот девяносто четвертом году. Много юных несчастных голубиц живали здесь, и уж наверняка сонмы мужчин побывали в этом доме. Таков был факт жизни, и вряд ли кто в Нью-Йорке бросил бы в сторону этого дома косой взгляд или недоброе слово, учитывая, сколько жертвует мадам Блоссом на общественные нужды — на поддержание колодцев, в частности.

Но где имение, а где вода? Что понадобилось преподобному Уэйду именно здесь?

Вдруг Мэтью с ужасом себе представил, что священник просто войдет в розовую железную калитку, поднимется на крыльцо и постучит в дверь: тогда Мэтью станет хранителем знания, которое сделало бы этого человека изгоем в городе. Как ни либерален просвещенный Нью-Йорк, он не простит служителю божьему шашни с проститутками.

Но тут резко открылась дверь, на крыльцо вышел человек, обернулся что-то сказать женщине, стоявшей у него за спиной, и так же резко преподобный Уэйд исчез с улицы. Мэтью тоже прижался спиной к двери дома, у которой стоял. Секунду спустя послышались шаги, и недавний клиент предприятия мадам Блоссом прошел мимо, оставив дымный след от своей трубки, а Мэтью подумал, что именно на его месте должен был бы стоять Маскер, если бы желал убить этого человека, наполовину ошалелого, наполовину одурманенного.

Медленно и осторожно Мэтью снова выглянул вдоль Петтикоут-лейн. Преподобного нигде не было видно. «Ушел, — подумал Мэтью. — Но… нет, не мог он вот так исчезнуть».

Он подождал еще секунд пятнадцать, и тогда блеснула лампа, и из щели между домами высунулся Уэйд, как улитка из раковины. То есть высунул только голову и плечи. И снова он держал фонарь очень низко, освещая только булыжники, а сам смотрел на дом Блоссом, будто загипнотизированный.

Так в чем же тут дело? Мэтью все еще был в ужасе, что сейчас станет свидетелем грехопадения священника, но если Уэйд заворожен какой-то из местных дам и потому регулярно сюда приходит, отчего же он просто не войдет?

Потому что здесь не только пешая прогулка и этот дом, сказал себе Мэтью. Есть еще и доктор Вандерброкен, и женщина, которая ждала на углу. Есть срочность и тайна, есть…

Есть факт, что сейчас прямо на глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился лбом к камням стены, закрыл глаза рукой, и послышались раздирающие душу рыдания.

Мэтью стало стыдно, что он оказался свидетелем этой сцены, и он уставился на кирпичи тротуара. Все затея обернулась так, что знал бы заранее — ни за что не согласился бы. А сейчас он тоже стал участником этой тайны, и зная собственную натуру, заставлявшую его считать ангелов на кончике иглы, Мэтью понимал, что теперь не успокоится, пока не узнает, почему рыдал Уэйд перед домом, где не проливают слез.

Потом послышались шаги, они приближались. Преподобный снова пустился в путь. Мэтью выглянул и увидел, что Уэйд с фонарем идет по другой стороне улицы, возвращаясь домой той же дорогой, что и пришел. Он понял, что ему грозит опасность быть обнаруженным, если Уэйд посветит в его сторону, распластался на двери спиной и задержал дыхание.

Проповедник прошел мимо, опустив голову. Какая бы тревога — или беда, как сказал Джон Файв, — ни поразила этого человека, но бремя ее было так тяжко, что ни влево, ни вправо он не смотрел, когда проходил мимо Мэтью, застывшего как статуя. Уэйд перешел Брод-стрит, и только тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Видно было, как преподобный ушел на Принцесс-стрит, очевидно, направляясь домой.

У Мэтью уже не было присутствия духа, чтобы следить за кем бы то ни было. Он хотел только добраться до дома, почитать что-нибудь, чтобы заснуть, и проснуться на рассвете.

Он направился на север по Брод-стрит — пустынной, если не считать движущегося за несколько кварталов фонаря возле Уолл-стрит. И этот фонарь тоже вскоре исчез в западном направлении.

На Мэтью свалилось бремя решения: что же делать с тем, что он сегодня узнал? Когда Джон Файв поинтересуется, где был преподобный, что ему сказать? Он же не мог ручаться, что Уэйд приходил и стоял перед домом Полли Блоссом каждую ночь. Но тут и одного раза достаточно. Какой может быть мотив у служителя Божьего, чтобы…

Из темноты вылетела черная узловатая трость, вполне пригодная, чтобы вышибить человеку мозги, и толкнула Мэтью в левую ключицу, да так, что он завертелся.

— Я знал, что это ты! Ах ты мерзавец мелкий, я знал!

Трость прилетела слева, из-за угла ссудной кассы Сайласа Дженсена на пересечении Брод-стрит и Баррак-стрит. За тростью в слабом свете догорающего уличного фонаря шатался Эбен Осли, где-то сегодня уже потерявший свой парик. Раздувшиеся щеки пламенели, пот блестел на лбу, седые пряди прилипли к голове. В руке Осли держал фонарь, от свечи остался почти что мигающий за стеклом огарок. Рот у Осли дергался от злобы, когда он замахнулся для удара погрубее.

— Я тебе говорил, чтобы ты не ходил за мной? Говорил? Я тебя проучу, проклятая твоя душа!

Мэтью легко уклонился от удара.

— Прекратите, — сказал он.

— Ты еще мне приказывать будешь? Ах ты щенок! — Снова взлетела и опустилась трость, но на этот раз Осли не удержал равновесия, и его бросило на стену Дженсена. Он привалился к ней, тяжело дыша от гнева, но принятое им увеселяющее налило ему ноги свинцом. — Я тебя убью! — прохрипел он. — Убью и закопаю как нечего делать!

— Вряд ли, — ответил Мэтью.

Он подумал, что легко мог бы вырвать трость у Осли и оставить ему на память несколько хороших синяков. Мог бы так настучать по голове, что люди бы приняли это за новый парик — багровый и комковатый. Мог бы сбить его с ног и как следует, с размаху влепить ногой по этой жирной морде, чтобы потешить душу.

Беда в том, что его душа не хотела такой потехи.

Громил Осли поблизости не было видно. И констеблей тоже. Мэтью предоставлялся шанс отомстить за всех, кто страдал в приюте. За себя тоже, потому что он был слишком слаб в те далекие дни, когда вышел из «Дома св. Иоанна для мальчиков» на службу к магистрату Вудворду. Вот сейчас он и мог сделать то, что так давно планировал и о чем столько думал: взять фунт мяса за них за всех, и за Алана Спенсера тоже.

— Я видел, как ты за мной шел! — кипел Осли, нетвердо держась на ногах и туго соображая. — Еще когда я из «Адмирала» выходил. Ну, вот я перед тобой! Чего тебе надо?

Вопрос хороший, но Мэтью прежде всего чувствовал необходимость отвергнуть необоснованное обвинение.

— Я не шел за вами. Я даже близко не был сегодня возле «Старого адмирала».

— Врешь, мерзавец! Я видел, как ты за углом спрятался!

— Вряд ли вы что-нибудь могли разглядеть, но это был не я. На самом деле, — продолжал Мэтью, — я просто не хочу больше на вас тратить время. — Говоря эти слова, он понял, что это правда. У него теперь было и направление, и цель — работа в агентстве «Герральд». Зачем вообще тратить время на разговоры с этой мерзкой скотиной?

Но Осли выпрямился во весь рост, хоть и остался при этом намного ниже Мэтью, и попытался придать себе достоинства. Выпятив вперед свою коллекцию подбородков, он растянул губы в подобии улыбки.

— Ты просто понял, — сказал он, — ты наконец-то понял и запомнил, мальчишка, что я натянул тебе нос. Никто против меня не хочет давать показания. Вчера не хотел, сегодня не хочет и завтра не будет. А с чего бы это? Может, потому, что все они знают — все как один, — что получили по заслугам? Они воображали себя невесть какими могучими, а я им напомнил, кто они. Кто-то ж должен был дать этим мальчишкам урок, которого они не забудут? Это ж моя работа, моя профессия!

Мэтью даже не знал, что отвечать на такие тирады пьяного куража, и потому промолчал. Но былой гнев, горевший еще два дня назад, погас. Мэтью начал понимать, что перед ним раскрывается новая жизнь, с новыми возможностями и приключениями, а Эбен Осли остался в прошлом. Может быть, этот человек избежал правосудия, может быть, это неправильно и несправедливо, но Мэтью что мог, сделал. И сейчас наконец, после всех этих лет, готов был оставить это дело.

— Натянул тебе нос, — повторил Осли, пуская слюни. — Натянул тебе нос.

Он кивнул сам себе, глянул остекленевшими припухшими глазами, потом качнулся прочь и побрел, шатаясь, на запад по Баррак-стрит, опираясь на палку и мигая фонарем в руке. У Мэтью мелькнула мысль, что зрелище и впрямь довольно жалкое. Потом он опомнился, сплюнул на мостовую, будто раскусил случайно какую-то дрянь, и пошел дальше на север.

Его слегка трясло после этой встречи. Хороший удар тростью был бы достойным завершением… Усилием воли он отвлекся от мыслей об Осли и стал думать, что скажет Джону Файву. Может быть, вообще ничего не говорить, а сперва проследить за преподобным Уэйдом еще раз. Интересно, что предложила бы миссис Герральд. В конце концов, она эксперт в такого рода…

Мэтью шагнул в очередной раз — и остановился. Внимательно прислушался, склонив голову. Ему показалось, или только что послышался звон разбитого стекла?

Где-то позади. Он оглянулся.

Улица была пуста.

Если это действительно разбилось стекло, то где-то на Баррак-стрит.

Фонарь Осли, понял Мэтью. Пьяный кретин уронил фонарь.

«Я видел, как ты за мной шел».

«Я видел, как ты за углом спрятался».

Где-то далеко лаяла собака. Где-то в другой стороне кто-то пел срывающимся неразборчивым голосом, то громче, то тише, то совсем исчезая по капризам ночного ветерка.

Мэтью глядел назад, на угол Баррак-стрит.

«Я видел, как ты за мной шел».

— Осли? — позвал он, но ответа не последовало. Он подошел ближе, выглянул в темноту вытянутой Баррак-стрит. — Осли?

«Брось ты этого гада, — подумал Мэтью. — Ну, валяется он там себе пьяный, вот и все. Плюнь на него и иди домой».

Потрясающе, насколько одиноким можно себя чувствовать в городе на пять тысяч душ.

У Мэтью перехватило горло. Кажется, что-то там шевельнулось. Темное на темном, как-то очень активно движется.

Взявшись за грязный фонарь, висящий на уличном столбе, Мэтью снял лампу с крюка. Мелькнула мысль, что надо позвать констебля, но он не очень понимал, что видит. С колотящимся сердцем он настороженно двинулся по Баррак-стрит.

Потом тусклый круг фонаря высветил Эбена Осли, лежащего на тротуаре на спине, а рядом — разбитый фонарь. В лужице воска еще горел красный огонек. У правой руки Осли лежала трость, выпавшая из разжавшихся пальцев.

Мэтью хотел сказать: «Встаньте!», но голос пропал. Он попытался снова, но получился только хриплый шепот.

Лежащий не шевелился. Мэтью подошел поближе, посветил фонарем на тело, и стало ясно — страшно, кроваво, позарез ясно, — что Эбен Осли получил свою последнюю сдачу карт.

Как ни потрясен был Мэтью, как ни пыталась паника овладеть его нервами и приказать им бросаться наутек, его холодный и аналитический ум удержал власть. Ум обострил чувства Мэтью и укрепил его волю, заставил стоять и смотреть и воспринимать с тем ясным и дистанцированным рассуждением, что так помогает при игре в шахматы.

У Осли было глубоко перерезано горло — тут сомнений не оставалось. Все еще лилась толчками кровь. Еще непроизвольно подергивались руки, будто перила ведущей в ад лестницы обледенели. В ужасе раскрытый рот, полные того же ужаса глаза, налитые кровью и блестящие, словно еще влажные от морской воды устрицы. Нож поработал не только над горлом, но и над лицом Осли — блестели красным начерченные вокруг глаз штрихи и выступали из них, сползая вниз, струйки крови. Если этот человек еще был жив, то окончательная смерть была делом секунд, и кожа его уже принимала восково-меловой оттенок, столь модный среди трупов. Тут уж ничего нельзя сделать, разве что пришить голову обратно, а Мэтью сомневался, что даже у Бенджамина Оуэлса хватит на это мастерства.

Глядя в некотором остолбенении на умирающего, он не увидел, скорее почувствовал поодаль в темноте медленное, почти текучее движение.

И тогда увидел этот контур, черный в черном на черном фоне, выскользнувший из чьей-то двери дальше на двадцать футов по Баррак-стрит.

Он резко поднял фонарь, увидел мелькнувшее белое пятно лица, увидел человека — мужчину? — в черном как ночь плаще с высоким воротником и черной шапкой на голове. В тот же миг он понял, что перед ним — Маскер, но объект его внимания уже бежал со всех ног к Бродвею, и только тогда Мэтью сумел совладать с горлом и крикнуть в ночь:

— На помощь! На помощь! Констебль!

Но Маскер не только быстро убивал — он еще и быстро бегал. Пока сюда явится констебль, он уже будет в Филадельфии.

— Кто-нибудь, на помощь! — кричал Мэтью, уже сам наклоняясь за тростью Осли.

Еще раз выкрикнув: «Констебль!» — чтобы услышал Диппен Нэк у себя в спальне, он решил приберечь дыхание, бегом бросаясь в погоню.