Книга: Александр Беляев. Полное собрание сочинений в двух томах. Том 2
Назад: В АТЛАНТИКЕ
Дальше: НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

ПОДВОДНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Миша только что позавтракал и «лёг на вахту». Гинзбург обещал на сегодня много интересного.
Радиотелефон и телевизорная установка работали безотказно. Пусть за окном звенят московские трамваи и гудят автомобили, а здесь, в просторном кабинете, — «Атлантический океан».
Наконец-то на экране возникло весёлое лицо Моти. Как он загорел!
— Сеанс начинается! — послышался голос, и Миша увидел на экране узкие доски палубы, ослепительно освещённые солнцем. Чьи-то босые ноги пробежали по палубе, мелькнуло белое ведро с синей надписью «Серго», послышались возбуждённые голоса, почему-то коротко прогудел низким шмелиным басом гудок парохода, ему откликнулся другой.
Борт траулера. На стреле — два матроса укрепляют люльку, прицепную площадку на четырёх канатах. Наверное, будут красить корпус траулера. В зарубежном плавании моряки любят похвастаться чистотой и красотой своего судна. Возле лебёдки — компрессор, рядом с ним — водолазный костюм, шлем, свёрнутый шланг. Всё снаряжение водолаза.
Попыхивая трубкой и одёргивая шерстяную фуфайку, выходит Протчев. На его голове — шерстяная шапочка-феска.
— Протчев, нырять собираешься? — спросил Миша. И его слова, звуки его голоса, претерпев сложные превращения, уже звучат на палубе траулера. Протчев невольно поворачивает голову к репродуктору и говорит:
— Да, хочу спуститься, посмотреть, что тут под водой.
В кабинет Борина входит Кириллов. На ходу он приветствует Мишу и даёт в микрофон распоряжение:
— Приготовиться к спуску! Одного на компрессор, одного на сигнал, одного на шланг, одного на манометр, одного на часы!
Протчев выколачивает трубку — под водой не покуришь — и уже командует сам:
— Рубашку! Калоши! Манишку! Шлем! Тросы!
Начинают одевать водолаза. Протчев влезает в водолазную рубаху — зелёный прорезиненный костюм из крепкой парусины; ему помогают надеть тяжёлые ботинки с прочными носками и свинцовыми подошвами, затягивают ремешки, через голову надевают тяжёлую манишку, привинчивают к медному патрубку воздушный шланг.
Пока Протчев готовится к спуску, Миша тихо спрашивает Кириллова: зачем он отдал команду «один на сигнал», то есть следить за сигнальной верёвкой, — ведь в шлеме имеется телефон.
— И при железной дороге не забывай двуколку, — отвечает Кириллов афоризмом Козьмы Пруткова.
Матросы прицепили на грудь и спину Протчева водолазные тяжеловесы в сорок килограммов, протянули от спины под ноги Протчева «подхватник» и закрепили его спереди.
Наконец, на голову Протчева надели тяжёлую «медную голову» и начали привинчивать её к манишке. Одновременно заработал компрессор, подающий воздух. В лучах солнца медный шлем и стекло его ослепительно блестели. Протчев стоял ещё на палубе, но был уже «водяным жителем». Каким чудовищем казался он Мише!
Старый товарищ Протчева эпроновец Сизый похлопал рукой по шлему: можно спускаться. Люлька была прицеплена возле самого борта. Протчев двинулся по палубе, гулко стуча свинцовыми подошвами.
— Какой богатырь! Какая сила! — удивлялся Миша.
Вот Протчев сел в люльку, как в качели, ухватился руками за верёвку.
— Спускай! — прозвучала команда Кириллова в Москве и в Атлантическом океане.
Лебёдка начала работать. Протчев погрузился в воду. Телеоко скользнуло по борту, и Миша увидел вторую лебёдку, а около неё Гинзбурга. Тот суетился среди матросов, которые помогали спускать телеоко на дно. Большой чёрный шар с конусоподобными выступами медленно уходил в воду.
Кириллов закурил папиросу. Азорес на палубе траулера также. Испанец стоял возле борта. Гинзбург наклонился над бортом и смотрел в воду. На траулере прозвенел звонок. Кириллов подошёл к столу Борина и начал писать. Вошла Мишина тётя и подала ему конверт. Письмо прислал товарищ, отправившийся на Памир.
Наверное, интересное письмо, но читать некогда. Звуки Атлантического океана словно провалились в пропасть молчания. И сразу стал слышнее неумолкающий шум Москвы. На экране мигнул дымок сигары Азореса. Погас и экран…
Что там случилось?
И вдруг Миша увидел Протчева. Он сидел в своей люльке, которая висела в зеленоватой мгле океана. Верёвки уходили ввысь.
Теперь Протчев, наверное, не ощущает тяжести своего костюма. Прекрасно! Летит «между небом и землей» и любуется подводным миром. В лучах подводного прожектора отчётливо видно, как из воздушного патрубка на медной голове поднимаются воздушные пузыри, похожие на капельки ртути. Это Протчев «травит воздух», нажимая головой на «головной золотник».
— Протчев, ты слышишь меня? — взволнованно спросил Миша.
— Слышу, — звучит бас Протчева.
— Зачем ты спустился под воду?
— Иголка потерялась, ищу её.
— А телеоко зачем?
— Одно око — хорошо, два — лучше, а три — ещё лучше. Разве не так? — отвечает Протчев. — У меня поле зрения шире, но глаз привычен. Телеоку ещё учиться надо смотреть по-водолазному, — шутит Протчев.
В этой шутке Миша слышит определённое недоверие к новинкам.
— Что ты видишь?
— Пока что карасей, не знаю, как по-здешнему их величают. Сейчас и ты увидишь то же, что и я. Ну, где твой пузырь? — Эта фраза касается уже Гинзбурга.
— Подвожу, смотри левее! — отвечает Мотя.
Медный шлем Протчева слепяще блестит. Миша видит сквозь стекло широкое монгольское лицо водолаза. Наверное, прожектор совсем близко. Протчев протягивает левую руку и что-то ловит. Его рука надвигается на экран, растёт, закрывает всё поле зрения… Зелёная муть… Сильный сноп света, и в нём — табун рыб. Медленно проплывает большая красивая медуза… Золотой сноп идёт вглубь океана, постепенно слабея, рассеиваясь. И там, внизу, видны смутные очертания гор. Да, это горы и даже покрытые растительностью.
Горная вершина словно растёт и идёт навстречу… Нет больше Москвы, кабинета, постели. Не сам ли Миша висит в люльке и смотрит на подводный мир? Нет, он лежит в гондоле подводного «аэростата» над горным краем. Подводный Кавказ, но без ледников, горных рек и водопадов. Нет рек в краю, где «воздушное пространство» — вода.
Вновь палуба, ослепительно освещённая солнцем. Гремит лебёдка. Слышно, как шумят волны, ударяясь о борт траулера. Гинзбург обернулся. Блеснули белые зубы…
— Ну, что там? — слышен голос. — Чей?
Миша не сразу догадался. Ах, это «говорит Москва».
Кириллов отходит от стола и смотрит на экран.
Палуба исчезла. Муть… Миша живёт в «трёх планах»: под водой, на палубе траулера и в Москве.
Ничего не разберёшь… Муть! Какие-то тени проползают по экрану…
— Водоросли, — слышит Миша голос капитана Маковского.
Проплыла тёмная тучка. Возможно, поблизости проплыла акула или касатка. Блеснул огромный плавник, белое брюхо… И снова муть…
И вдруг снизу поползла через экран сверкающая линия. Она всё больше утолщалась, принимала круглую форму.
— Мачта! Мачта затонувшего корабля! — воскликнул Миша.
— Да, очевидно, это мачта, — ответил Гинзбург. — Тебе хорошо видно, Миша? — спросил он.
— Сейчас прояснится, — промолвил Николай Петрович.
Миша не заметил, когда подошёл отец. Не сон ли это? Миша, отец, Гинзбург, Барковский, Москва, Атлантический океан — всё сгрудилось в одной комнате. Да, теперь Миша чувствовал себя участником экспедиции. Ведь и Гинзбург там видит то же самое, что Миша.
Мачта сошла с экрана, аппарат, видимо, повернулся в другую сторону. Косяк крупных рыб проплыл в отдалении, размеренно взмахивая плавниками и поблёскивая серебристыми телами. Метнулось очень длинное тело, извиваясь, как змея. Где-то очень далеко вспыхнул фосфорический огонёк.
«Дивный, чарующий мир подводных глубин! — думал Миша. — Там нет бурь, нет смен температуры, нет погоды. Всегда мрак, холод, молчание… И там — жизнь, борьба, свои радости и своё горе…»
— Смотрите! — вскричал вдруг Миша.
Вдали появилась новая горная вершина. На одном выступе лежал четырехмачтовый корабль, склонившись над кручей под углом в сорок пять градусов. На нём нет ни парусов, ни снастей. Они давно сгнили. Ниже, на другом выступе, лежит большой пароход вверх кормой, а рядом странное судно с коротким высоким корпусом, с ещё более высокой кормой и вырезанной из дерева фигурой на носу.
— Испанская каравелла, — сказал Азорес. — Пролежала на дне не одно столетие. Я хочу опуститься на дно и осмотреть каравеллу.
— Но ты же не водолаз, — возразил Маковский.
— Я уже присмотрелся к работе водолазов, говорил с Протчевым. Быть водолазом не такое уж трудное мастерство. Справлюсь…
Его отговаривали, но испанец был упрям. Да и как корреспонденту пропустить такой случай! Подводное путешествие… Каравелла… Из этого выйдет прекрасный фельетон, очерк, рассказ.
Маковский усмехнулся:
— Ну пусть попробует. С ним Протчев и потом… — Маковский тихо отдал Гинзбургу какое-то распоряжение.
Азореса быстро одели, хлопнули по шлему — готово! — и бережно опустили в океан.
На экране тотчас появилось изображение Азореса, спускавшегося вглубь. На его верёвочные сигналы Маковский, видимо, не надеялся. Даже те, кто прошёл водолазную школу, в первое время практики от волнения путают сигналы: например, вместо того чтобы дёрнуть трижды («поднимай вверх»), дёргают четыре раза («много воздуха»), и воздушная помпа начинает работать медленнее. Телефон надёжнее, но и телефон может испортиться. Протчев проследит за Азоресом, к тому же благодаря телевизору на палубе траулера все будут видеть каждое движение Азореса. «Водолаз-любитель» будет под неусыпным наблюдением. Но Маковский, кажется, решил немного проучить самоуверенного журналиста…
Спуск совершался очень медленно. Мотя, не отрываясь, смотрел на фигуру водолаза.
Странно! Ноги Азореса словно бы раздуваются. Живот, спина полнеют, растут… И вдруг Азорес перевернулся вверх ногами и стремглав полетел вверх…
Ослепительное солнце… Синяя, изборождённая волнами поверхность океана… На ней неожиданно появляются ноги «отважного» водолаза… Его быстро вытаскивают на палубу, снимают шлем. Лицо Азореса бледное, испуганное. Его мутит, из носа течёт кровь — лопнули кровеносные сосуды от быстрой смены давления. Однако ничего страшного. Азорес всплыл, как щепка, с небольшой глубины.
— Что это? Почему? — спросил растерянный Азорес.
— Догадайся сам. Ты изучал теорию водолазного дела у Протчева, — отвечает Маковский.
— Вода не принимает, — смеётся Гинзбург.
Матросы осматривают Азореса — ему надо отлежаться. Испанец сидит на палубе. Солнце отражается в лужах, натёкших со скафандра. Все молчат. Азорес хлопает себя по лбу и смеётся.
— Понял! — кричит он. — Я забыл, что надо нажимать головой на клапан «головного золотника», — выпускать лишний воздух — «травить воздух», как говорил Протчев. Меня раздуло и выбросило на поверхность.
— Фельетон не вышел? — смеётся Кириллов.
— К сожалению, откладывается, — отвечает Азорес. — Но я всё-таки спущусь на дно.
— Тихим ходом подвести траулер к затонувшему пароходу! — распорядился Барковский.
— Когда они все успели собраться? — удивился Миша. Он так увлёкся экраном, что не замечал ничего вокруг.
Изображение на экране колыхалось — телеоко двигалось вперёд, наталкивалось на преграду воды и покачивалось.
Чем ближе подходил траулер к скале, тем больше погибших кораблей и пароходов виднелось на выступах и в расщелинах подводной горы. Она вся была усеяна ими. Здесь встречались и старинные каравеллы, и парусники минувшего столетия, и колёсные пароходы времён Фултона, и современные винтовые.
— Кладбище кораблей, — тихо промолвил Маковский. — Сколько их погибло по дороге из Америки в Европу!
— Да, весь путь, видимо, усеян, — ответил Борин.
— Одного железа сколько, — добавил Кириллов.
— А сколько сокровищ лежит в трюмах, сколько бочек золота и серебра! Ведь с самого открытия Америки люди тонули сами и губили в океане награбленное и найденное в Новом Свете золото. Только испанцы посеяли на дне не один десяток тонн золота, — сказал Азорес.
— А сколько людей пошло ко дну из-за человеческой жадности! — услышал Миша голос Гинзбурга.
— И ради смелости, пытливости! — поправил его Барковский.
— Однако не легко будет найти нашего покойничка, — добавил он, глядя на кладбище кораблей, которое всё увеличивалось.
— Растения! Нет, кораллы… — удивлённо воскликнул Миша. — Разве кораллы растут на такой глубине?
— Они жили, видимо, тогда, когда эти горы ещё лежали намного ближе к поверхности моря, — сказал Тоффель. — Перед нами, очевидно, затонувший материк.
Маковский осторожно вёл траулер, подводя телеоко ближе к затонувшему большому кораблю. Телеглаз прошёл вдоль корпуса. Мелькнули, блеснув стёклами, иллюминаторы. Вот и нос. Надпись. Надпись… На железе, заржавевшем, покрытом ракушками, нельзя было прочесть название парохода.
— Во всяком случае, это не «Левиафан», — заверил Маковский. — «Левиафан» крупнее. Поищем ещё.
— А может быть, посмотрим, что скрывает в себе этот покойничек? — спросил Протчев. В нём уже заговорили инстинкты «подводного охотника». — Если обнаружим что-либо ценное, поставим буёк, возьмём на заметку. Глубина подходящая.
— Поищи, но долго не задерживайся. Тебе уже скоро вылезать, — сказал Барковский.
— Захвати телеглаз! — говорит инженер.
Протчев весело дёрнул дважды за сигнальную верёвку, хотя при телефоне в этом не было нужды. Привычка. Люлька стала опускаться ниже.
Протчев плавно пролетает над верхней палубой, сходит с люльки, идёт, разрезая воду правым плечом. Впереди — люк. Протчев перестаёт «травить воздух», немного раздувается и легко перепрыгивает через люк, как через пропасть на шаре-прыгуне. Все медные части, поручни, раструбы вентиляторов поросли, словно мохом, мелкими зелёными водорослями. Под ногами хрустят ракушки. Из раструбов выплывают рыбы и удивлённой стаей кружатся возле головы водолаза. Их столько, что они мешают рассматривать.
— Кыш, вы! — машет рукой Протчев.
Ещё один люк. Протчев осторожно спускается по железным сходням трапа. За водолазом тянутся «сигнал», шланг, провода телефона и электрического фонаря. Не зацепить бы за что-нибудь острое. А тут ещё эта морока — телеоко со своими проводами…
Вот он уже идёт по коридору. Каюты… Заглядывает в одну — по столу бежит испуганный краб. Под потолком — деревянный стул, ящик. Всё, как в мире невесомого.
Протчев спускается в трюм. Здесь он находит горы цинковых ящиков. Известное дело. Наверное, ещё во время империалистической войны на пассажирском пароходе перевозили снаряды. А вот и огромная, величиной с ворота, дыра на дне. Пароход был пущен ко дну торпедой подводной лодки. А в этих больших ящиках что может быть?
— Не увлекайся, Протчев! Пора подниматься! — предупреждает дежурный.
— А, чтоб вам! — бурчит Протчев и поворачивает назад. Но на экране Миша видит только угол ящика, обросший водорослями и облепленный ракушками. Что такое? Протчев остановился…
— Что там случилось? — спрашивает Барковский.
Невнятное бормотание. Кряхтение.
— А, чтоб тебя! Нога застряла в железном хламе.
Миша хотел крикнуть, чтоб Протчев повернул телеглаз к себе… А впрочем, Протчеву никто не может оказать помощь… Нет, оказывается, могут.
— Спустить на помощь водолаза!
— Шланги, сигналы, провода ещё больше перепутаем. Сам управлюсь! — отвечает Протчев.
У Миши гулко колотится сердце. Какая опасная работа! А Азорес ещё собирался спуститься на каравеллу… Проходят долгие минуты. Слышны глухие удары. Что он там делает?
— Проклятая проволока, хоть бы костюм не проколоть.
— Какая опасность! Прорвётся костюм, и водолаза зальёт вода.
— Ух! — слышится облегчённый вздох Протчева.
Телеглаз спустился с мохнатого ящика и осветил сходни трапа. Протчев освободился. Вместе с ним облегчённо вздыхают все.
Протчева поднимают на поверхность медленно, то и дело останавливаясь. Шесть сажен вверх — остановка на пять минут. Четыре сажени — десять минут, ещё две сажени — пятнадцать минут.
Наконец Протчев на палубе. Матросы снимают шлем. Вот мелькнуло лицо Протчева. Оно спокойно, как всегда. Риск — обычное для него дело, его профессия.
Поиски продолжаются с помощью телеглаза. Траулер обходит подводную вершину. Телеглаз осматривает каждый большой пароход. «Мтарбрук», «Южный крест», «Мери», «Эль-Пазо» нашли здесь последнюю пристань.
Азорес, уже отдышавшийся, говорит:
— Древние римляне хоронили усопших со словами: «Пусть будет тебе земля пухом». Утонувшим можно было бы сказать: «Пусть будет вам вода пухом». Земля, тяжесть могильной земли почти везде одинакова — около двух метров толщины. А вот утонешь ли на глубине десяти тысяч метров или на сотне метров — большая разница. Десять тысяч метров — это давление в сто атмосфер. Дерево под таким давлением становится крепче камня. Что же станет с телом человека? Да, Хургес был предусмотрителен, сделав свои записи на металлических пластинках.
Траулер обошёл подводную горную вершину и направился к южному её склону. Здесь, как ранее показала разведка лотом, шло плоскогорье, плавно снижаясь. Кое-где плоскогорье поднималось так высоко, что его достигал рассеянный солнечный свет. Глубина — менее ста метров.
Вынуждены были даже приподнять телеглаз, чтобы обследовать одно такое высокогорное плато. Флора и фауна здесь были богаче. Погибшие корабли лежали в густом лесу красных водорослей. Возносили вверх свои ветви красные кораллы. Между водорослями плавали рыбы. За ними гонялись огромные хищники. Из щелей разбитого фрегата выпростал длинные щупальца спрут. Плоскогорье постепенно поднималось. И вдруг на экране телевизора появилась каменная статуя, изображающая человека, ладони рук которого лежали на коленях. Прямо поставленный корпус, стиснутые колени ровно поставленных ног напоминали египетское искусство, но только напоминали. Это было искусство неведомой культуры.
— Вот это находка! — воскликнул Протчев. — Я буду не я, если не спущусь на это горное плато.
Вскоре подводный глаз обнаружил ещё несколько лежащих статуй, разбитых колонн, мраморные пьедесталы и, наконец, подошёл к руинам городской стены с неведомыми надписями. «Глаз» перешагнул через стену и очутился на середине улицы затонувшего города. Кровли не сохранились, но стены многих зданий были целы. Дорога, вымощенная каменными плитами, заросла мохом и покрылась ракушками. Лишь по поднятым кое-где плитам можно было догадаться, что они когда-то устилали дорогу. Мелькали дворы с бассейнами и остатками фонтанов, руины большого храма среди площади, на которой когда-то стояли статуи. Статуи лежали разбитые возле своих пьедесталов. Очевидно, затоплению предшествовало землетрясение. Все были так захвачены находкой, что на какое-то время забыли о таблицах Хургеса.

 

 

— Прекрасно! — радостно воскликнул Барковский. — Наши археологи будут поражены этой находкой.
Пауза. Борин глубоко задумался. По его лицу пробежала тень тревоги, и он поспешно спросил Барковского:
— А не полагаете ли вы, что сюда прибудут такие же гости океана, как и мы, и тогда здесь начнётся настоящее столпотворение?
— Ну что ж, возможно, но это ничего не значит. Мы молча будем искать. На нас, безусловно, обратят внимание. Я не поручусь за то, что путешествие советской флотилии осталось незамеченным. Пока наши корабли шли в открытом океане, иноземные суда могли думать, что мы совершаем рейс в Америку. Теперь же, как только они заметят, что мы остановились, сразу же начнутся, да, кажется, уже и начались догадки: зачем и почему? Но пусть. Пусть думают, что им угодно. Будут на нас обращать внимание или нет, мы все так же упорно будем продолжать поиски таблиц.
Борин подумал и в знак согласия кивнул головой. Потом он с наслаждением набрал в лёгкие океанского воздуха, оглядел чистую, прозрачную голубизну неба и сказал:
— Вот бы всё время стояли такие дни, а то ведь, знаешь, море… оно изменчиво. Разгуляются волны, вот и стой, жди…
— У моря погоды, как говорит пословица, — добавил, усмехаясь, Барковский и тоже осмотрел безмерные дали. Он положил свою руку на плечо Борина и сказал по-товарищески: — Волны — это пустое. Главное — если кто-нибудь ещё приедет искать затонувший «Левиафан». Вот это будет серьёзная помеха. А впрочем, сейчас нечего гадать. Может быть, будет как раз и погода, и никто нам поперёк пути не станет. Ну, а теперь надо спускаться в долину и продолжать поиски.
И вновь на экране телевизора сменяются картины подводного мира. Там, в водных глубинах, в темноте, — своя жизнь. Водяные жители то плывут стаей, кто знает куда, то снуют поодиночке. А вот там какой-то хищник гонится за добычей. Закипает упорная борьба за существование. Миша смотрел на экран, и ему казалось, что экран опускается всё ниже. Можно было легко представить, будто не экран, а он, Миша, опускается в глубины океана. Дивный мир…
Миша вспомнил своё путешествие на Кавказ. Там самая буйная растительность у подножия гор. Чем выше взбирался Миша, тем она становилась беднее. Высокие деревья сменялись низкорослыми, деревья — кустами, а ещё выше — царство мёртвых ледников. В подводном мире наоборот: вершина подводной горы, близкая к поверхности океана, была покрыта бесчисленными водорослями — целым лесом ламинарий. Стаи разноцветных рыб, словно цветистые попугаи, наполняли этот подводный лес движением, суматохой. Чем ниже, тем беднее растительность, тем меньше жителей подводного мира, тем медленнее их движения, тем тусклее свет. И, наконец, телеглаз и Миша спустились в царство подводной ночи и извечной тишины. Удивительные, неизвестные рыбы медленно проплывали в зелёной мгле. Кое-где светились фонарики глубоководных рыб. Они похожи на головастиков — огромная голова-туловище, ужасающе широкий открытый рот и очень короткий хвост. Казалось, вся рыба — придаток зияющей пасти. Над головой её — согнутый тонкий эластичный чёрный «кабель», который заканчивается «лампочкой». Мелкие рыбы шли на свет этой лампы и попадали в широкую пасть…
А со дна, как и прежде, вздымались мачты, трубы затонувших кораблей. Это было не только кладбище, это был музей, история мореплавания и кораблестроения. Вот из расщелины виднеется длинный узкий нос совсем небольшого, видимо вёсельного, корабля. Возможно, древние викинги совершали на таком судне смелые морские походы… Неужели они отваживались уплывать так далеко на юг? Или их занесла сюда буря… Вот финикийское вёсельное судно… Римская трирема… Неужели на таких триремах римляне плавали из Италии в Британию? Наверное, их буря отнесла на юго-запад от европейских берегов.
Прозвенел звонок: Николай Петрович просил сотрудников штаба в столовую. Миша остался один «лежать на вахте». Из столовой слышались голоса. Барковский о чём-то спорил с Кирилловым.
Назад: В АТЛАНТИКЕ
Дальше: НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ