Глава третья

Когда Лена попала домой, она чувствовала себя окончательно вымотанной. От нервного напряжения, в котором она провела день, болела каждая клеточка тела, ноги налились свинцом, каменные плечи тянули к земле, заставив пропасть знаменитую бесединскую осанку, которой всегда завидовали подруги и отмечали все, кто видел Елену Николаевну впервые.

Всегда, в любой ситуации, она держала спину прямой, а плечи расправленными, бросая тем самым вызов обстоятельствам, но вот сегодня, пожалуй, впервые в жизни чувствовала, что непривычно горбится. Хотя, чему удивляться? Никогда до этого она не находила труп своего работодателя, не объяснялась с полицией и не проводила восемь часов кряду с женщиной, только что потерявшей мужа.

Галиной Беспаловой Лена по-настоящему восхищалась. Несмотря на то что мужа Галина Леонидовна любила и утрату свою ощущала остро, от горя она не обезумела, держалась с достоинством, не выставляя чувства на потребу чужих глаз, не устраивала истерики и сохранила способность ясно мыслить.

С того момента, как известие о гибели Петра Алексеевича разошлось по городу, дверь в беспаловский дом практически не закрывалась. Приезжали друзья и знакомые, коллеги Петра по бизнесу, вездесущие журналисты, работники культуры, чиновники из мэрии. Несмотря на то что Елене ужасно хотелось домой, она не могла оставить Галину одну, а потому отпирала и запирала дверь, встречала одних, провожала других, без конца кипятила чайник и заваривала чай, мыла чашки и слушала-слушала-слушала поток соболезнований в адрес Галины и панегириков в адрес ее мужа.

К шести вечера Елену уже тошнило от этой бесконечной круговерти, и она терялась в догадках, на каком внутреннем запасе энергии еще едет по никак не кончавшемуся дню Галина Беспалова. Ее старшая подруга никак не выдавала своей усталости, лишь тоньше становилась крепко сжатая линия губ, все больше каменели щеки и усиливалась поволока в глазах.

– Вам надо отдохнуть, – уже в который раз сказала Елена, закрыв дверь за очередным посетителем.

Кажется, это был довольно известный в прошлом криминальный авторитет, ныне крупный бизнесмен Владимир Перов по кличке Ванадий. Он был вхож в дом, по крайней мере, Елена видела его у Беспаловых не раз и не два, всегда удивляясь, что может связывать эстета и душку Петра Алексеевича с его шейными платками и Владимира Александровича, заправлявшего футболку в шорты и надевавшего сандалии поверх носков.

– Вам надо отдохнуть, – повторила она, – давайте я больше никого не пущу, а вы приляжете хотя бы ненадолго. Галина, я, честно, не понимаю, как вы еще на ногах держитесь.

Беспалова улыбнулась краешком губ.

– Деточка, все хотят как лучше. И негоже их обижать. Кроме того, если честно, мне даже легче, когда вокруг люди. Не представляю, как бы я пережила сегодняшний день, если бы была одна.

– Мне остаться на ночь?

– Нет, Леночка, не надо, я и так сегодня злоупотребила твоей добротой. Ко мне придет ночевать сестра. Она не могла приехать сразу, потому что на ней внуки, но вечером сдаст вахту детям и придет. Не волнуйся. Езжай домой, ты и так со мной весь день провела. Тебе тоже нужно отдохнуть. Сегодня всем досталось.

Лена вспомнила лежащего на полу ничком Петра Алексеевича и задрожала. В том, что ее ждет бессонная ночь, она даже не сомневалась, и ее еще предстояло пережить. Именно на сегодня Митька заранее отпросился к другу с ночевкой, чему Лена изначально противилась, потому что не любила, когда сын оказывался не рядом, а сейчас была даже рада. Объяснить сыну, что случилось, она бы не смогла, не в том находилась состоянии, чтобы найти нужные слова. Пожалуй, остаться у Галины было бы не худшим вариантом, потому что Лена страшилась необходимости остаться один на один со своими воспоминаниями.

Она бы и осталась, но ей очень нужно было домой: проверить возникшее у нее подозрение. Поэтому к предложению Галины она отнеслась с поспешной благодарностью, даже не стала дожидаться приезда ее сестры, получив заверение, что Беспалова вполне в состоянии провести около часа в одиночестве. Кроме того, пришли очередные визитеры – подруга Галины с мужем, она со слезами кинулась на шею, причитая и даже подвывая. Муж стоял в стороне, словно посторонний, со скучающим лицом оглядывая гостиную. Лена хотела, было, предложить чаю, но вдруг поняла, что больше физически не может хлопотать по хозяйству, смотреть на чужие слезы, слушать дежурные речи.

– Галина, я поехала, – не спросила, а, скорее, сообщила она. – До завтра. Если вам что-нибудь понадобится, то звоните в любое время.

– Спасибо, девочка моя, – благодарно улыбнулась Беспалова. – Я очень ценю все, что ты для меня делаешь. Отдыхай, потому что у нас впереди много работы. Мы с тобой должны выполнить волю Петеньки и отреставрировать дом Яковлева. Будем считать, что это наша с тобой дань его памяти.

У Лены перехватило дыхание.

– Конечно, Галина, я сделаю все, что смогу, – тихо сказала она, попрощалась и уехала домой.

Квартира встретила ее тишиной. Ну, да, Митьки нет, ночует у друга. Под ноги выкатился Помпон, с которым, к счастью, не нужно было идти гулять. Сын перед тем, как уйти, вывел пса на улицу и покормил. Это была его «зона ответственности», и этой совсем недетской обязательности, редко встречающейся в современных подростках, Лена сегодня была особенно рада.

– Привет, дружок, – сказала она и присела, чтобы почесать Помпона за ухом. У ее собаки была тонкая душевная организация, поэтому не поприветствовать ее должным образом нельзя – расстроится.

Помпон посмотрел задумчиво, явно оценивая перспективы, будут ли есть. Верно оценив его взгляд, Лена прошла на кухню, достала из специальной вазочки маленькое печенье в виде рыбки и протянула собаке, чтобы приободрить за проведенное в одиночестве время. Пес угощение принял благосклонно, но мордой выразил легкое сожаление, что ничего более вкусного не предвидится.

Лена вспомнила, что весь день ничего не ела, только три чашки чаю выпила, прислушалась к себе, пытаясь понять, примет ли организм еду, и поняла, что нет. Была у нее такая особенность – в минуты стресса чувство голода перекрывалось намертво, а любая попытка накормить себя насильно, приводила к спазмам в горле. Максимум, что она могла сейчас протолкнуть внутрь себя – это еще одна чашка чая, но чай все еще плескался внутри, периодически заливая горло чем-то кислым. Нет, пить она сейчас тоже не будет.

– Извини, Помпон, – покаялась она перед собакой, – ничем вкусным ты сегодня не разживешься. Ложись спать, потому что мне нужно поработать.

Пес глянул осуждающе: мол, как это, я так тебя ждал, а ты и не угостишь ничем, эх, – и послушно улегся в свою корзинку, стоящую в спальне, рядом с письменным столом, заваленном документами и чертежами. Все, что здесь было, укладывалось в стройную систему, вот только разобраться в ней могла только Лена, для всех остальных кипа бумаг являла собой пример полного хаоса.

Лена стащила с себя одежду, отнесла ее в стирку, чтобы даже случайно не оставить ни капли осевших на ткань воспоминаний сегодняшнего дня, пыльной затхлости старого дома, запаха крови, витающей в воздухе смеси ароматов смерти, страха, вины. Да-да, вины. Ее чуть заметную ноту Лена почему-то ощущала особенно сильно.

Наскоро приняв душ и вымыв голову, чтобы избавиться все от того же, казалось, въевшегося в кожу и волосы запаха, Лена влезла в удобный спортивный костюм, натянув его прямо на голое тело, и уселась за рабочий стол, чтобы, наконец, проверить мучившую ее с утра гипотезу. Рука на мгновение зависла над стопкой папок и уверенно вытащила нужную, ту, в которой хранились все материалы по их предыдущей совместной с Беспаловым работе – дому Балуевских.

Тогда, впервые приступив к такому масштабному мероприятию, как реставрация старинного особняка, Лена провела много времени, восстанавливая историю дома. Отчего-то ей казалось это важным, словно в ходе работ она могла не только восстановить несущие конструкцию и внутреннее убранство, но и вернуть в старый особняк его дух.

Балуевские были людьми очень известными, дом хранил действительно богатую историю. Но сейчас Лену интересовала только та ее часть, которая относилась к последнему его владельцу, Виктору Павловичу Балуевскому – художнику, уехавшему из родного города в Санкт-Петербург в конце двадцатых годов прошлого века, репрессированному в 1937-м и расстрелянному на знаменитом Бутовском полигоне в Москве.

Лена тогда и сама не знала, зачем так внимательно изучает этот период истории семьи. К тому моменту, как Виктор Балуевский погиб, в старинном доме он не бывал уже десять лет, а потому история его ареста и расстрела ничем реставрационным работам помочь не могла. Тем не менее Лена штудировала архивы так же добросовестно, как и всегда, и была вознаграждена. В числе бумаг, изъятых у Балуевского-младшего при аресте, нашлась тетрадь с подробными эскизами внутреннего убранства дома, в котором он родился и вырос, видимо, нарисованными по памяти в минуты ностальгии по детству. И эти эскизы здорово помогли Лене в ее работе.

Кроме того, именно в этой тетради, на отдельной странице была запечатлена эмблема рода Палеологов, которая тогда, два года назад, немало удивила Лену. В особняке Балуевских не было ничего, хотя бы отдаленно имеющее отношение к Византийской империи, и что значил этот знак она тогда так и не поняла.

Каково же было ее удивление, когда в материалах уголовного дела, обвинявшего художника Балуевского в шпионаже в пользу иностранных государств, она вычитала описание особых примет Виктора Павловича, в числе которых была свежая, сделанная незадолго до ареста татуировка на левом предплечье. Конечно, про древнюю Византию следователи НКВД были явно не в курсе, но фотография татуировки, хранившаяся в деле, не оставляла сомнений: родовой знак Палеологов. Точно такой же, как на клочке бумаги, зажатой в руке мертвого Петра Беспалова. Да, получается, Лена вспомнила о Балуевском не зря. Понять бы только, что все это значит.

Собрав бумаги в папку, она убрала ее на место, потому что терпеть не могла беспорядка, встала из-за стола и, не раздеваясь, рухнула на кровать, чувствуя полное физическое и моральное истощение. Через пять минут она уже крепко спала.

Проснулась Лена от звонка будильника, удивившись этому обстоятельству, потому что не помнила, как его заводила. Вторая мысль, пришедшая в голову, тоже вызывала удивление: несмотря на все ужасы вчерашнего дня, спала она как убитая и без сновидений. Ни дух убитого Беспалова, ни образ безутешной Галины, ни раздражающий отчего-то до невозможности главный подрядчик, с которым ей предстояло тянуть лямку проекта до победного конца, не тревожили ее ночного покоя. Видимо, организм включил защитный механизм – выспаться, чтобы совсем не слететь с катушек.

Будильник продолжал звонить, и только тут Лена поняла, что это вовсе не он, а телефон, не поставленный с вечера на беззвучный режим. Похлопав рукой по тумбочке, она нащупала сотрясающийся словно в падучей гаджет, уставилась на экран, потому что после вчерашнего надеяться на хорошие новости было, как минимум, глупо, и облегченно выдохнула. «Шура», – определился номер.

– Привет, – не сказала, а, скорее, выдохнула Лена в трубку, нажав на кнопку и заставив, наконец, телефон замолчать. – Шур, ты даже представить себе не можешь, как я рада, что это ты.

– Я что, наименьшее из зол? – понимающе засмеялась трубка знакомым низким голосом с хрипотцой, от чего он делался сексуальным донельзя. За те четыре месяца, что Лена дружила с Шурой, она несколько раз была свидетелем, как все без исключения мужики от четырнадцати и до бесконечности попадали под магнетизм ее голоса, тут же превращаясь в дрессированных пуделей. Пудели были готовы носить тапочки, прыгать в обруч (если очень надо, то горящий), выполнять команду «служить» и играть на губной гармошке. – Беседина, во что ты опять вляпалась, скажи на милость? Я же только три дня назад уехала и на тебе. Мне уже нужно беспокоиться настолько, чтобы звонить Саньке?

Санька был Шуриным братом, правда, не родным, а сводным. Их родители, обжегшись на первых браках, как-то очень удачно встретились, объединившись в семью, в которой оказались сразу двое детей – мальчик и девочка. Александр и Александра. Саня и Шура. Были они одногодками, и на момент родительской свадьбы обоим исполнилось по пять лет. Чуть позднее в семье родился еще и общий ребенок – Олег. Но довольно большая разница в возрасте привела к тому, что особого взаимопонимания между ними так и не возникло, тем более что к младшему любимцу родителей оба ревновали нещадно и на этой почве сблизились еще больше.

Сводные брат и сестра были если не сиамскими близнецами, то точно попугайчиками-неразлучниками. В детстве это выглядело довольно умилительно, и родители нарадоваться не могли, что между детьми нет практически неизбежной в таких случаях конфронтации. Но позже, когда выяснилось, что Саня и Шура любым компаниям предпочитают общество друг друга, напряглись.

– Представляешь, когда нам было по семнадцать лет, мама даже выясняла, есть ли юридические основания помешать нам пожениться, – давясь хохотом, рассказывала Шура. – И это при том, что я всегда считала Саньку исключительно братом, и даже в мыслях не держала никакой инцест.

– Наверное, это нельзя считать инцестом, – пожала плечами Лена. – Вы же по крови не родные.

– Ну да. Кровосмесительства бы точно не случилось, но дело же не в этом. Мы реально были братом и сестрой, без дураков и глупостей. И то, что мама не понимала, нас бесило страшно. Нам просто было интересно друг с другом и скучно со сверстниками, но, разумеется, потом это прошло. Санька начал спать с девушками, я – кутить романы с мужчинами, причем исключительно старше себя, так что родители, к счастью, успокоились. Хотя то, что мы стали взрослыми, создали семьи, а потом развелись, на нашей близости никак не сказалось. Семья и романы отдельно, мы с Санькой отдельно. – И Шура снова весело захохотала.

Она вообще была хохотушкой и постоянно смеялась, весело, от души, запрокидывая голову и открывая крепкие белые зубы, которые привлекали к ней внимание во вторую очередь, сразу после необыкновенного голоса.

Лена познакомилась с Шурой Персиянцевой в первых числах февраля, причем совершенно случайно. Она гуляла во дворе с Помпоном, чувствуя себя отвратительно. Ломило все кости и ужасно знобило. Тогда Лена уже подозревала, что подхватила проклятый ковид, но не знала этого точно, просто без сил присела на лавочку у подъезда, ожидая, пока Помпон обтяпает свои дела. Митька эту неделю жил у отца, и Лена не знала, радоваться тому обстоятельству, что она, в случае чего, не заразит ребенка, или огорчаться: обычно с Помпоном гулял сын, и без него, проблема, в случае чего, становилась не решаемой.

Обдумывая этот вопрос по кругу, механически возвращаясь в отправную точку своих рассуждений, а также приглядывая за Помпоном, который ненадолго убегал под очередной засыпанный снегом кустик, а потом возвращался, глядя на хозяйку с укором – был почитателем долгих прогулок по раз и навсегда выбранному маршруту, который двором точно не ограничивался, – она не сразу услышала, что к ней, оказывается, кто-то обращается.

Перед Леной стояла миловидная высокая женщина примерно ее лет, одетая в джинсы, ярко-желтый пуховик и синий шарф, небрежно обернутый вокруг шеи.

– Простите, вы что-то сказали? – уточнила Лена, чувствуя такую нечеловеческую усталость, словно разгрузила вагон с углем.

– Я спросила, знаете ли вы, что вашей собаке нужно дать глистогонное.

– Простите, что?

– У вашей собаки глисты, и вам нужно дать ей лекарство, – терпеливо повторила незнакомка. – Если хотите, могу порекомендовать очень хороший современный препарат, совершенно не токсичный и очень действенный.

– А вы, простите, кто? – спросила Лена, чувствуя, как сухой язык с трудом трется о шершавые щеки. Она совершенно точно заболевала, и глисты Помпона сейчас интересовали ее меньше всего.

– Я – ветеринар, – сказала незнакомка, рассмеялась, и тут Лена впервые расслышала волшебные модуляции в ее необычном голосе. – Меня зовут Александра Персиянцева, прошу любить и жаловать.

В этом месте их неожиданной беседы Лена потеряла сознание, а пришла в себя уже дома, уложенная на диване в гостиной. Открыв глаза, она увидела над собой встревоженное лицо незнакомой женщины и долго не могла взять в толк, откуда та взялась.

– Вы кто? – спросила она и закашлялась.

– Я – ветеринар, мое имя Александра Персиянцева, но все зовут меня Шурой, – услышала она и по необычном тембру низкого хриплого голоса сразу вспомнила случайную встречу во дворе. Господи, где же Помпон, и как они очутились дома? – Вам стало плохо, к счастью, вышедшая из подъезда соседка рассказала, из какой вы квартиры. Я нашла у вас в кармане ключи и отвела домой вас и вашу собаку. Не хочу пугать, но у вас сильный жар, поэтому, кажется, нужно вызвать врача.

– Я вызову, – вяло согласилась Лена, которой ужасно хотелось спать.

Кажется, она снова ненадолго отключилась, а когда очнулась, на приставленной к дивану табуретке стояла чашка со свежесваренным клюквенным морсом, а с кухни слышались приглушенные голоса – женский, уже знакомый, и мужской. Его Лена раньше не слышала. Бредит она, что ли?

– О, проснулась, – услышала она и с трудом повернула голову в сторону входной двери, в проеме которой стояла ее новая жизнерадостная знакомая. – Сань, ты слышишь, она проснулась.

– Это хорошо, – сказал незнакомый мужской голос, и в поле зрения Лены попал его обладатель – очень высокий, худой и совершенно лысый человек в очках. – Вы как себя чувствуете?

Лена сама не знала, как она себя чувствует, но послушно прислушалась к внутренним ощущениям, которые были, если честно, так себе.

– Вы кто? – спросила она у мужчины, – и откуда тут взялись?

– Я – врач, – сообщил тот покладисто. – А еще брат этой шебутной особы, которая помешала мне отоспаться после суточного дежурства и строго наказала ехать сюда. Меня зовут Александр Персиянцев, я вам со всей ответственностью заявляю, что вам повезло и не повезло одновременно.

– Можно уточнить, в чем именно? – осведомилась Лена, которой казалось, что она попала в какую-то искаженную реальность, словно Алиса, провалившись в кроличью нору.

– Не повезло, потому что вы подцепили новомодную болезнь, а повезло, потому что я умею ее лечить, – совершенно невозмутимо ответил он.

С того момента в жизни Елены Бесединой и появились брат и сестра Персиянцевы, Саня и Шура. Шура тогда забрала к себе Помпона на время Лениной болезни. Вернула через три недели, убедившись, что у ее новой подруги достаточно сил, чтобы с ним гулять, а попутно сообщила, что процедуру по избавлению от глистов Помпон прошел благополучно. А Саня приезжал каждый день, чтобы послушать Ленины легкие, придирчиво проверить, выполняет ли она его рекомендации и выдать новую порцию лекарств.

Из «новомодной болезни» Лена выпуталась без осложнений, а заодно получила надежных друзей, с которыми точно можно было пойти в разведку. Саню после того, как она выздоровела, Лена видела нечасто, только в тех случаях, когда ей требовалась мужская помощь. И Персиянцев, как бы занят он ни был, обязательно появлялся в ее квартире, отправленный сестрой на помощь, несмотря на Ленины робкие возражения. А вот с Шурой они сблизились очень сильно, и Лена даже представить не могла, что еще совсем недавно была незнакома с этим неукротимым сгустком энергии, веселья и позитива.

У Шуры вызывало восторг буквально все: и то, что Лена работает реставратором, и то, что увлекается историей, и то, что с придыханием относится к своему работодателю. При этом сам Беспалов, с которым Лена подругу, разумеется, познакомила, той совсем не приглянулся. Шура безапелляционно назвала его шутом и бонвиваном. Они тогда почти поссорились, но только почти, потому что поссориться с Шурой было решительно невозможно.

– Я, правда, ужасно рада, что это ты, – сказала Лена в трубку. – Отвечаю на все вопросы по порядку. Саньке можно не звонить. Но в неприятности я, действительно, вляпалась. Шур, я вчера нашла труп.

– Чего ты нашла? – уточнила подруга, помолчав. – Беседина, ты там точно здорова?

– Абсолютно, не считая слегка расстроенных нервов, что в сложившейся ситуации совершенно объяснимо. Шур, я не шучу. Вчера приехала на объект и нашла там труп Петра Алексеевича.

– Твоего бонвивана? – уточнила Шура.

– Моего работодателя – Петра Алексеевича Беспалова.

– Где ты его нашла?

– Я же говорю, на объекте. В доме Яковлева. Я приехала туда на встречу с подрядчиком. Он опаздывал, я зашла в дом и обнаружила Беспалова убитым.

– Убитым? – в голосе Шуры слышалось сомнение. – С чего ты это взяла? Может, ему просто с сердцем плохо стало. Или того, тромб оторвался. Раз и ага.

– Его убили, ударив чем-то тяжелым по голове, – сказала Лена бесцветным голосом. Пережитое вчера настигло ее, ударило наотмашь под дых, и она вдруг заплакала. Горько, отчаянно, как не позволила себе вчера ни при полицейских, ни при противном Макарове, ни позже, перед Галиной. – Его ударили, и он умер, а я его нашла.

– Так, Беседина, я сейчас звоню Саньке, чтобы он приехал и вколол тебе что-нибудь успокоительное, – заверила ее Шура. – Ты почему мне вчера не позвонила? Все всегда в одиночку на себе прешь? А?

– Шур, не надо трогать Саньку, – сказала Лена и улыбнулась, представляя подругу так хорошо, словно видела ее сейчас воочию. – Я в полном порядке, просто, услышав твой голос, расклеилась. А не позвонила я, потому что ты уехала в Сочи, отдыхать. Всего на пять дней. Впервые за полтора года. Не хотелось портить тебе отдых.

На самом деле, Лена кривила душой, потому что вчера, в круговерти событий про подругу даже не вспомнила. А если бы вспомнила, то совершенно точно бы позвонила, не взирая ни на какой отдых, потому что за четыре с лишним месяца привыкла в любых обстоятельствах первым делом звонить Шуре Персиянцевой.

– Слушай, Беседина, а может его этот убил, подрядчик? – с жаром спросила Шура. – Ну, который, опоздал.

– Так он же опоздал, а не раньше приехал, – улыбнулась Лена. Зная кипучую натуру Шуры, можно было даже не сомневаться, что та с места в карьер включится в расследование и начнет строить версии.

– Так, может, он это для отвода глаз.

– Нет, у него алиби есть, – вздохнула Лена. – Это полицейские, первым делом, проверили.

– Так, я через три дня вернусь, и ты мне все расскажешь, – сказала Шура строго. – А за это время постарайся больше никуда не влипнуть, Беседина. Хочешь, я поменяю билет и прилечу завтра? Ну, или все-таки Саньке позвоню.

– Не надо менять билет, не надо никуда звонить! – возопила Лена. – Шур, я не ребенок, и мне ничего не угрожает. Расслабься и отдыхай. Поняла?

– Поняла, – подозрительно покладисто согласилась подруга. – Слушай, Беседина, а этот подрядчик, он как, ничего?

– В каком смысле? – не поняла Лена. Следить за скачками Шуриной мысли она успевала не всегда.

– В смысле, симпатичный?

Лена честно задумалась, пытаясь вызвать в памяти облик Дмитрия Макарова. До этого у нее как-то не было времени оценить его мужскую привлекательность. Первая встреча над только что остывшим телом Петра Алексеевича не очень этому способствовала.

– Мужик как мужик, – сказала она, наконец. – Высокий, крепкий, лицо открытое. Не красавец, но и не урод. Рубашка мятая. Дорогая, но несвежая. И на встречу опоздал по какой-то дурацкой причине. Сказал, что застрял в лифте. Представляешь?

– Врет, наверное, – безапелляционно заявила Шура, и Лене почему-то стало обидно за Макарова, который еще пять минут назад так сильно ее раздражал. – Либо проспал, либо скрывает что-то. Но ты не тушуйся, Беседина. Я приеду и во всем разберусь.

– Приезжай, – засмеялась Лена, тут же забыв про подрядчика и думая о том, как сильно успела соскучиться по подруге. – Только в положенный срок. И, пожалуйста, не дергай Саню. Я тебе обещаю, что за три дня со мной точно ничего не случится.

* * *

В эту ночь Дмитрий спал как убитый. Переделав тысячу рабочих дел, позвонив брату, чтобы обсудить с ним случившееся сегодня, кинув в корзину с бельем грязную рубашку, пожарив огромный стейк, именно так, как он любил, с кровью, и выпив положенный к мясу бокал сухого красного вина, он сел, было, на веранде, налив второй бокал, успел порадоваться тому, что сегодня ночует дома и может провести прекрасный тихий вечер в полном одиночестве, как вдруг понял, что упадет сейчас прямо здесь, на крыльце, не успев добраться до кровати.

Он не очень точно помнил, как все-таки решил проблему, но, судя по тому, что проснулся Дмитрий в своей постели, это все-таки удалось. Сев в кровати, он крепко растер лицо, чтобы прогнать сонную одурь, взял телефон и посмотрел на часы. Половина седьмого, как всегда.

Натянув шорты и майку, он отправился на пробежку, которую старался совершать регулярно, хотя получалось не всегда. Ему нужно было подумать. Случившееся вчера никак не укладывалось в реалии повседневной жизни, и Дмитрию нужно было оценить степень риска для себя лично и для компании. После вечернего разговора с братом риски эти казались Дмитрию довольно ничтожными. Ничего не наталкивало на мысль, что убийство Петра Беспалова могло иметь хотя бы косвенное отношение к фирме «Турмалин» и ее владельцу, при этом вдовица вчера подтвердила, что проект будет реализован, несмотря ни на что, а разрешение начать работы полиция должна была дать через пару дней максимум. Так, с этим понятно.

Второй вопрос, на который предстояло дать ответ, заключался в том, может ли быть замешана в преступлении главный архитектор-реставратор Елена Николаевна Беседина. Ее возможная причастность тоже несла в себе риски остановки или задержки работ, как минимум. Внешне впечатления преступницы она, разумеется, не производила, вот только Дмитрий Макаров давно приучил себя не делать выводов, опираясь на первое впечатление, да и в теорию Ломброзо не верил.

Итак, Елена Беседина. Информацию о ней он собрал загодя, еще только примериваясь к контракту с Беспаловым, потому что привык проверять все до мелочей. У нее была крепкая профессиональная репутация человека, всегда держащего слово, не срывающего сроков, не боящегося браться за трудные, иногда даже безнадежные проекты, не выходящего из сметы и всегда доводящего работу до конца. Другими словами, у Елены Бесединой была точно такая же репутация как у Дмитрия Макарова, и это обстоятельство, как он помнил, заставило его хмыкнуть.

Может человек с такой репутацией убить? Почему нет? Любой человек может, если это будет единственным выходом из серьезного жизненного тупика. Вчера, впервые увидев Елену Николаевну воочию, Дмитрий точно знал теперь, что эта женщина убьет, не колеблясь, если, к примеру, ей надо будет защитить своего детеныша или жизнь, или мужчину, которого она любит. Кстати, даже интересно, есть в ее жизни такой мужчина?

Она выглядела одинаково соблазнительной, стоя в беспомощном ужасе над телом Беспалова, полная решимости отправиться спасать Галину, несмотря на то что находится почти в обмороке, и в деятельном сочувствии, когда она хлопотала по хозяйству в ее доме. Вообще-то такие женщины были совсем не в его вкусе. Ему нравились очень простые и незатейливые, не требующие погружения в глубокий внутренний мир дамы, с которыми он спал.

Точнее, так: вот уже лет пятнадцать он не спал с женщинами, имеющими богатый внутренний мир и тонкую душевную организацию. Хлопот с ними много, удовольствие – сомнительное, а главное – очень затратное. Даже не в плане денег, а скорее – Дмитрий Макаров всегда и во всем был за простые решения. Приложил минимальное усилие – получил максимальный результат.

Он был совершенно убежден, что в жизни главное – простота. Такую еду он искренне считал самой вкусной: мясо, обжаренное на решетке без масла и специй, крупно порезанные помидоры с крупной солью, вареную молодую картошку, уху, сваренную после рыбалки с добавлением водки, первую редиску, разгрызаемую крепкими зубами.

Простые запахи – прибитой дождем пыли на асфальте, мокрой листвы, хвои, оттаявшей после того, как внес елку в тепло с мороза, сушащихся на печке осенних яблок – он считал самыми завораживающими. Привычные с детства цвета неба на закате, бриллиантовых солнечных зайчиков на морской глади, июльского бархата ночного неба или расписного терема осеннего леса были для него самыми умиротворяющими.

Он и людей предпочитал простых – легких, ненапряжных, доступных, когда они нужны, и легко уходящих в тень, если возникала потребность в одиночестве. И отношения предпочитал понятные: по заранее озвученным четким правилам, без постоянного выяснения, кто прав, кто виноват, а главное, почему и в чем именно.

Вот и получалось, что для удовлетворения физиологических потребностей здорового сорокапятилетнего мужского тела и одновременно достижения спокойствия, в котором не было места трехэтажным конструкциям чувств, лишь простое и понятное удовлетворение, он и женщин себе выбирал незатейливых – блондинок с тонкой талией, высокой грудью, пышным задом, крепкими бедрами и куриными мозгами.

Мама, несколько раз натыкавшаяся на его пассий, иронически называла их «твои Барби». Но Макаров-старший и не искал в женщинах глубокого содержания, они ему требовались не для философских разговоров. Его «кукол» нужно было только кормить, разнообразно трахать и снабжать деньгами – все это не вызывало у Дмитрия проблем, именно эта беспроблемность его и притягивала. Мама лишь вздыхала, да иногда позволяла себя пробормотать под нос что-то неразборчивое о психологической травме, последствия которой остаются на всю жизнь, но сын лишь приподнимал бровь, и она умолкала. Жалела его.

Елена Николаевна Беседина выглядела совершенно иначе и на классический макаровский канон не походила ни капли. Невысокая, очень хрупкая, с маленькой аккуратной грудью, очень стильной стрижкой на темных волосах и выбивающейся надо лбом прядью, то ли высветленной, то ли успевшей выгореть. В глазах – бесстрашие, какой-то странный вызов, и ни тени кукольности.

От мыслей о Елене Бесединой Дмитрию вдруг стало как-то неудобно бежать, и сосредоточившись, он с изумлением понял, что эта ершистая женщина его возбуждает. Тьфу ты, черт! Остановившись, он наклонился вперед, упершись ладонями в колени и глубоко размеренно дыша. Что за мальчишество, честное слово! Так, о чем он думал? Кажется, о том, может ли эта женщина убить. И к какому выводу пришел? Может, если тому, что она любит, будет угрожать опасность. Хорошо. А при каком условии она точно не убьет? Ну, это совсем просто: из корысти, зависти, ревности. Хотя нет, про ревность лучше не думать. Да, из корысти и зависти, точно. На эти низменные страсти она неспособна. Не тот характер. Интересно, и что это дает?

Петра Беспалова убила точно не Беседина. По оценке судмедэксперта, смерть произошла между тремя и четырьмя часами ночи, задолго до того, как реставраторша появилась на объекте. Кроме того, судя по характеру раны на виске, удар тяжелым тупым предметом был нанесен человеком, который выше жертвы. Петр Беспалов не был крупным мужчиной, один метр семьдесят сантиметров, так сказал эксперт, но Елена Беседина еще ниже – не больше метра шестидесяти четырех. Нет, смертельный удар меценату нанесла не она. А раз так, то и остановки работ из-за ее потенциального ареста не предвидится. Можно не волноваться. И, придя к этой утешительной мысли и совершенно успокоившись, Дмитрий побежал дальше.

Вернувшись домой, приняв душ и позавтракав, он быстро собрался, привычно похлопав себя по карманам, чтобы ничего не забыть, сбежал с крыльца и сел в машину. Ему нужно было в Москву, где его ждали важные дела по подписанию контракта века, как Дмитрий называл грядущую сделку, но сначала нужно было выполнить сыновний долг и заехать к маме. Вообще-то он вчера собирался, но за случившейся суматохой не успел.

Мама встретила его привычной улыбкой, которую не могли стереть ни годы, ни несчастья, ни болезни. Конечно, Дмитрий видел, что за последний год, который мама, как и большинство людей ее возраста, была вынуждена провести практически взаперти, она сильно сдала, но не шла на поводу у обстоятельств, улыбалась, шутила, как только стало возможно, сделала прививку и потихоньку выбиралась погулять на ближайший бульвар, сопровождаемая помощницей по дому Наташей, которую оплачивал Дмитрий.

Брат Женька поначалу предложил делать это на паях, но Дмитрий тогда только рукой махнул. Несопоставимые у них с братом доходы, хоть тот и выбился в большие начальники. Он много раз предлагал маме переехать к нему – в его загородный особняк, в котором так много места, что Дмитрий иногда чувствовал себя идиотом, оставаясь один в таком огромном доме.

Это дом для большой семьи, детей на пять, не меньше, но никаких детей в нем не было и в помине. И животных Дмитрий не держал, потому что при его постоянных командировках думать про то, кто будет выгуливать собаку, не хотелось. Вот если бы мама переехала, тогда и пса можно было бы завести, но она наотрез отказывалась покидать их старую квартиру, в которой прошла вся ее счастливая жизнь, откуда в последний путь отправился папа. В глубине души Дмитрий маму понимал, хотя ее решение, разумеется, создавало им с Женькой дополнительные неудобства. Впрочем, о каких неудобствах можно говорить, если речь идет о родной матери?

– Ты выглядишь таким озабоченным, словно собираешься сообщить, что я во второй раз стану бабушкой, – приветствовала его мама.

Дмитрий засмеялся, а Наталья застригла ушами, словно конь на выпасе, прислушивающийся к неведомой опасности. В старшего сына своей подопечной она была немного влюблена, все про это знали и легонько подшучивали, – над Дмитрием, разумеется, а не над Натальей.

– С этим вопросом тебе к Женьке, а не ко мне, – сказал он и поцеловал маму в сухую, начинающую увядать, но все еще гладкую щеку, от которой пахло кремом и немного пудрой. Судя по спине, Наталья выдохнула. – Привет, мам. Как ты себя чувствуешь?

– Соответственно возрасту и имеющемуся анамнезу, – сообщила мама дежурно. – Нет, Дима, правда, я же вижу, у тебя что-то случилось. Рассказать не хочешь?

Он никогда не понимал, как именно у нее это получается, но мама всегда была в курсе всего, что с ним происходит. О его шишках и сломанной на тренировке ноге, о так и неисправленной двойке в четверти, которую ему вкатила химичка, потому что они друг друга терпеть не могли, о том, что старший сын впервые влюбился, она узнавала раньше, чем он был готов про это рассказать. И о той болезненной истории, после которой Дмитрий полюбил простые решения, дав себе клятву избегать новых сложностей в отношениях, она тоже знала и предупреждала сына задолго до того, как он сам окончательно все понял.

– Женька звонил? – спросил Дмитрий.

– Звонил, разумеется, – мама пожала плечами. – Он каждый день звонит и Даша тоже. Но я не очень понимаю, как это связано с моим вопросом. То, чем ты озабочен, имеет отношение к Жене?

– К Жене гораздо больше, чем ко мне, – заверил Дмитрий. – Просто на объекте, который моя фирма взялась реставрировать, вчера утром нашли труп главного мецената.

– Беспалова? – охнула мама и приложила ладонь ко рту. – Боже мой, как жалко Петра Алексеевича, хотя, признаться, я никогда его не любила.

– А вы что, знакомы? – удивился Дмитрий. Эта способность каждый раз его удивлять тоже была неотделима от нее. – Откуда, мам?

– Живя в таком маленьком городе, как наш, ты еще можешь удивляться, что здесь все друг друга знают? Весь город живет в одном подъезде. А с Петром мы в общей компании познакомились. Лет тридцать тому назад. Он тогда еще был с первой женой – совершенно невзрачная женщина, если честно, даже не очень помню, как она выглядела. А его помню. Весельчак, балагур, душа компании. Как только он появлялся, все бросали свои дела и садились его слушать. Харизмой обладал просто невероятной, но мне почему-то был неприятен. Всегда казалось, что в нем есть какое-то двойное дно.

– И вы из-за этого перестали общаться?

– Нет, просто компания распалась. Ты, наверное, не помнишь, но был такой период, когда мы с папой дружили с нашей областной театральной богемой. Где-то год или полтора это длилось. Потом мы отдалились: эти люди столько пили, что в какой-то момент мне стало страшновато за твоего отца. В общем, я этим встречам сказала решительное «нет». Но Петя был именно оттуда, из той тусовки.

Мама любила современные слова и с блеском их использовала.

– А кем он тогда работал?

Дмитрий вдруг подумал, что, как ни странно, ничего не знает о прошлом Петра Беспалова. Такое чувство, что в истории города он появился два года назад, когда предложил взять в аренду и отреставрировать старинный особняк, тот самый, в котором сейчас живет его семья. Именно тогда Беспалов стал вхож на официальные городские приемы, про него начали писать в газетах, показывать по телевизору и прославлять как мецената и любителя старины. Но ведь и до этого он тоже чем-то занимался. Вон, мама говорит: тридцать лет назад он уже жил в городе, из которого, получается, не уезжал.

– Так снабженцем-же, – всплеснула руками она. – Я ж тебе говорю, это была театральная компания. Актеры, актрисы, режиссер, ну и Петя – хозяйственный администратор или что-то вроде этого.

– Интересно, откуда у бывшего снабженца средства на реставрацию старинных особняков? – пробормотал Дмитрий и нахмурился.

Ему не понравилось, что он не задал себе этого вопроса раньше, когда только договаривался подписать контракт с Беспаловым. Елену Беседину он тогда проверил, а его нет. Досье собрал, разумеется, просто так глубоко не копал, взял то, что лежало на поверхности. Получается, зря.

– Димка, с тобой с ума сойти можно, – засмеялась мама. – Тридцать лет прошло. Как в начале девяностых делались состояния? Можно подумать, ты не знаешь.

Ну да, мама права. «Пробивая» Петра Беспалова по своим каналами, Дмитрий Макаров знал, например, что тот был дружен с бывшим криминальным авторитетом Ванадием, в миру удачливым лесным бизнесменом Владимиром Перовым. Знал и нимало не беспокоился. Бывшие бандиты законопослушнее многих нынешних предпринимателей, это всем известно. Надо, конечно, попытаться выяснить, на чем именно так поднялся Беспалов, что смог себе позволить в одночасье стать меценатом. Вполне возможно, что убили его как раз за грехи прошлого. Ну и что? К нему, Дмитрию Макарову, это точно отношения не имеет.

– Слушай, Дим, – по маминой изменившейся интонации он понял, что она сейчас спросит о чем-то важном, – ты сказал, что Петькин труп нашли на объекте. Это в доме Яковлева, что ли?

– Да, там. У меня как раз первая встреча с реставратором была назначена.

– И это ты нашел труп Петьки?

– Нет, хотя мог найти, если бы пришел вовремя. Просто я опоздал, поэтому тело обнаружила Елена Николаевна, реставратор.

– Как же она, бедная, должно быть, напугалась, – покачала головой мама. – Но, Димка, как ты мог задержаться, если никогда не опаздываешь?

– Так получилось, – уклончиво сказал Дмитрий, в планы которого вовсе не входило посвящать маму в историю с лифтом, застрявшим на «случайном этаже».

– Так странно, – заметила она.

– Что именно?

– То, что ты вообще взялся за заказ, связанный с этим домом. И то, что там убили Петю. Именно в этом доме, ну, надо же! Очень странно.

– Мам, ты так говоришь, будто с домом Яковлева тебя лично что-то связывает, – засмеялся Дмитрий. – То, что убили человека, само по себе достаточно странно, потому что люди должны жить до глубокой старости и умирать в своих постелях. Но то, что это произошло в доме Яковлева, не более чем совпадение. Почему оно тебя так интересует?

– Меня действительно многое связывает с домом Яковлева и тебя тоже, – вдруг услышал он и застыл, перестав смеяться. – Видишь ли, в этом доме когда-то давным-давно жили наши с тобой предки.

– Чего? – Дмитрий чувствовал себя тупым, не понимая, о чем говорит мама. – Ты хочешь сказать, что семья городского главы Яковлева имеет отношение к нашему роду? Мама!

– Ох, нет, конечно, – мама даже руками замахала от такого нелепого предположения. – Разумеется, Яковлевы тут совершенно ни при чем. Просто купец и губернский градоначальник Николай Пантелеевич Яковлев купил городской особняк у вдовы губернского воинского начальника Александра Францевича Штольцена. Это известный факт, можешь в Википедии посмотреть.

– Ну да, я смотрел, когда принимал решение браться за проект или нет. Первым владельцем дома действительно значится Штольцен, и только потом Яковлев. Ну и что?

– А то, что твоя прабабушка, моя бабушка Анна Игнатьевна до замужества носила фамилию Штольцен, – с достоинством сказала мама, – и ее отец был потомком по прямой линии того самого Александра Францевича, что дом построил, точнее, правнуком.

– С ума сойти, – искренне сказал Дмитрий. – А ты почему мне никогда про это не рассказывала?

– Если честно, к слову не приходилось, – призналась мама. – Сам понимаешь, долгое время сообщать, что твоя семья имеет дворянские корни, было просто небезопасно, и бабушка никогда про это никому не рассказывала. Только мне, да и то незадолго до смерти. Ее отец Игнатий Штольцен инженером на железной дороге работал, поэтому, наверное, его в расход после революции и не пустили. А бабушка замуж вышла в двадцать три года за учителя русского языка Николая Кирилловича Ветрова, взяла фамилию мужа. И в 1930 году у них дочка родилась, твоя бабуля Вера Николаевна, моя дорогая мамочка.

– С ума сойти, – повторил Дмитрий.

Конечно, то, что дом, в котором убили Петра Беспалова, почти двести лет назад принадлежал его предкам, было не больше, чем совпадением. Вот только это совпадение Дмитрию категорически не нравилось.

1825 год

Губернский воинский начальник генерал-майор Александр Францевич Штольцен, после выхода в отставку поселившийся в новом, только что выстроенном специально для него доме, сидел в кресле-качалке перед жарко-натопленной печью в задумчивости. Несмотря на теплое лето, он все время мерз, поэтому печи в доме – все четыре в парадных гостиных подтапливали ежедневно.

Александр Францевич понимал, что умирает, и даже точно знал, за что именно бог послал ему страшную болезнь, от которой внутренности постепенно затягивало могильным холодом. Бог всегда наказывает за грехи. Поселившаяся в нем пять лет назад страсть так отравила его, что он даже и не сомневался: умирает не из-за болезни, а из-за разъедающего изнутри собственного яда.

Два года Штольцен противился неизбежному, уговаривая себя: он не хочет ничего предпринимать, а только собирает информацию, чтобы убедиться – тайна, случайным носителем которой он стал, не вымысел, не плод больного воображения его зятя. Два года он выискивал пути, чтобы оказаться в доме, под сенью которого, кажется, жила эта старая, постыдная тайна, чуть было не ставшая поводом для международного скандала. А потом искушение, подтачивающее его изнутри, стало настолько невыносимым, что он был вынужден действовать.

Он не знал, что будет делать, если найдет вещь, не дававшую ему покоя. Он не знал, что с ним случится, если не найдет. У него даже плана действий не имелось – просто Александру Францевичу было жизненно необходимо очутиться в знаменитом доме Нарышкиных на Исаакиевской площади, пройти в третью гостиную, остаться там одному и быстро проверить тайник, про который говорил зять. Муж сестры, если уж быть совсем точным.

К тому моменту, как Александр Францевич потерял покой и сон, знаменитый дом уже три года принадлежал богатому и знатному дворянину Ивану Петровичу Мятлеву. Судьбы дома, надо признать, это особо не поменяло – здесь все так же гремели званые вечера, на которых бывали члены императорской фамилии, представители дипломатического корпуса, министры, а также люди искусства.

Барин Мятлев, владелец двенадцати тысяч душ, крестник Екатерины Второй, привечал у себя в доме Пушкина и Вяземского, Крылова и Жуковского, считавшихся ему друзьями. Литературные салоны и музыкальные вечера в «Доме у Исаакия» проходили практически ежедневно, гости на них сменялись достаточно часто, поэтому ничего сложного в том, чтобы попасть на один из вечеров, не было. Тем более, имея такие родственные связи как у генерал-майора Штольцена.

Его сестра Елизавета Францевна приходилась женой, то есть сейчас уже вдовой человеку, чей портрет украшал один из самых роскошных залов Зимнего дворца. Карл фон Гессен – экс-губернатор нескольких российских городов и военный губернатор Риги, имел славный боевой путь, а его имя открывало многие двери. В 1818 году он подал прошение об отставке из-за болезни, а спустя год во время прохождения лечения на Балдонских серных водах утонул. Исполнилось ему на тот момент шестьдесят семь лет. Самые близкие знали, что это было самоубийство, вот только о причинах никто не догадывался.

Спустя два года после скромных похорон, Елизавета Францевна, которая была на пятнадцать лет моложе мужа, в смятении и без предупреждения приехала к брату, в небольшой губернский город, где тот служил в весьма высоком чине. Поводом для ее визита стало письмо, найденное при разборе бумаг мужа в их рижском доме. Овдовевшая Елизавета собиралась переехать в Санкт-Петербург, а потому особняк Гессенов был выставлен на продажу и освобождался от ненужных вещей.

Елизавета Францевна придирчиво отбирала, что увести с собой, что продать, что раздать, что выкинуть, а что сжечь. Служебные бумаги покойного супруга казались ей скучными, но, исходя из чувства долга, она все-таки заставляла себя хотя бы час в день просматривать их, чтобы не пропустить что-то важное.

И вот ей в руки попало написанное мужем письмо, адресованное исполняющему обязанности министра полиции Сергею Вязмитинову. На нескольких листах, заполненных убористым, похожим на бисер почерком, Карл Иванович Гессен признавался в том, что в 1780 году фактически похитил редкой ценности рубин, принадлежащий императрице Екатерине.

История, которую Елизавета Францевна, а позже ее брат читали и перечитывали, каждый раз испытывая стеснение в груди, была похожа на вымысел гораздо больше, чем на правду. Если бы Карл Иванович не считался человеком серьезным и обстоятельным, то они и вовсе сочли бы ее за дурную шутку. Вот только шутить фон Гессен не умел и не любил, считая проявления юмора за блажь, поэтому Елизавета Францевна и Александр Францевич склонялись к тому, что описанное в письмо вполне может быть правдой.

Два года Александр Францевич не решался это проверить. Дел-то было всего ничего: съездить в Санкт-Петербург, появиться в доме Мятлевых и попробовать открыть тайник, так подробно и детально описанный Карлом Ивановичем. Что он будет делать, если знаменитый рубин Цезаря все еще там? А если никакого тайника в печи не окажется или он будет пуст?

Ответов на эти вопросы у несчастного Александра Францевича не имелось, и покоя в его душе не было тоже. Голод, тяжелый, внутренний голод, разливающийся по венам, гнал его в столицу. Один раз Александр Францевич не выдержал и отправился в Петербург, но Мятлев был на водах, в доме не принимали, так что сникший и немного успокоившийся Штольцен вернулся в родной город, не солоно хлебавши. И через три месяца, не выдержав вновь возросшего внутреннего напряжения, снова отбыл в столицу, оставив в недоумении семью – жену и двух сыновей. Его неожиданной тяги к Петербургу они вовсе не понимали.

Конечно, для семьи все объяснялось просто. В Санкт-Петербурге жила теперь овдовевшая Елизавета Францевна, а проведать сестру чем не повод? Во второй приезд Мятлевы были в столице, балы и званые вечера шли вовсю, так что подговоренная братом Елизавета в его сопровождении в один из декабрьских дней очутилась на пороге мятлевского дома. После смерти мужа она выезжала в свет нечасто, а потому была жадна до развлечений, музыки, шума, нарядов дам и улыбок галантных кавалеров. Убедившись, что за сестру можно не беспокоиться, Александр Францевич рискнул выйти из бальной залы и пройтись по гостиным.

В первой было многолюдно. Здесь за светской беседой проводили время гости, которые не любили танцев или не терпели шума. Изредка раскланиваясь и делая вид, что у него болит голова, Александр Францевич перешел во вторую гостиную, остановился у печи, делая вид, что внимательно изучает античный барельеф – танцовщицу в древнегреческой одежде.

Снова потерев виски и сделав одновременно утомленное и заинтересованное выражение лица, Александр Францевич прошел в третью гостиную, где не было ни одного человека. Он подошел к изразцовой печи в углу, которую, кажется, в своих ночных бдениях без сна изучил вдоль и поперек, с трудом веря своим глазам, уставился на украшающий белые изразцы барельеф – музу с лирой в руке. Да, если верить мужу сестры, это та самая печь.

По внутренностям мгновенно разлился жар, сменившийся тут же страшным, практически трупным холодом, тем самым, что совсем скоро начнет вымораживать Александра Францевича до тех пор, пока не сведет в могилу. Штольцен зажмурился на мгновение, потом резко распахнул глаза и поднял взгляд чуть выше, под самый свод печи, где над музой располагалась небольшая белая плитка с едва выступающими пересекающимися линиями, складывающимися в непонятный Александру Францевичу рисунок.

Впрочем, значение рисунка было сейчас совсем неважно. Ледяными руками, сотрясаемый приступами дрожи, Штольцен воровато оглянулся, но гостиная была по-прежнему пуста, лишь из открытой двери раздавались голоса и взрывы хохота. Он поднял руку, нажал на плитку с непонятным рисунком, раздался тихий щелчок, и плитка отошла в сторону, открывая щель, ведущую внутрь. Господи, помилуй!

Привстав на цыпочки, Александр Францевич с трудом засунул пухлую руку внутрь. Пальцы сжимались и разжимались, хватая пустоту. Такая же пустота разливалась внутри, густая, вязкая, черная. Вдруг пальцы коснулись чего-то круглого, очень твердого и странно-теплого. Александр Францевич выдернул руку, сунул ее вместе с непонятной пока находкой в карман, а другой ловко захлопнул дверцу тайника. Щелк, и ничего не напоминало о том, что он только что сделал.

Чувствуя странное биение крови в зажатом в кармане кулаке, он погладил лиру, которую держала античная муза.

– Удивительной красоты печи, – услышал он и, повернувшись на голос, увидел входящего в гостиную хозяина дома Ивана Петровича Мятлева. – Главное – редкие. Вам тоже понравились?

– Да, вот, было любопытно глянуть, – прохрипел Штольцен. – Да и тепло от них идет, а я, признаться, продрог.

– Вы, милостивый государь, выглядите нездоровым, – заметил собеседник. – Думаю, вам стоит прилечь. Позвать слугу?

– Нет, что вы, – испугался Александр Францевич, мгновенно покрывшись ледяной испариной, – я лучше поеду домой. Будьте так добры послать за моей сестрой – Елизаветой Францевной фон Гессен.

– Разумеется, – Мятлев склонил голову и вышел из комнаты, оставив гостя в тягостном недоумении: видел или нет, заметил или не заметил. Еще раз бросив короткий взгляд на пустынный дверной проем, он вытащил руку из кармана и разжал кулак. Словно сноп искр брызнул по ладони, освещая ее ровным красноватым светом. Александр Францевич Штольцен держал в руке знаменитый рубин Цезаря.