Глава 32

Раштон допивает свою пинту и с сожалением обводит собеседников взглядом.

– Что ж, это было потрясающе, но нам, пожалуй, пора.

Клара встает:

– Я так рада, что ты пришла, Джек. Приток свежей крови.

– Да, мне кажется, это было наше лучшее выступление, – добавляет Раштон, натягивая поношенный синий анорак.

– Не хотела бы я увидеть худшее.

Раштон смеется:

– Не будем о грустном.

– Я отлично провела время, – говорю я и понимаю, что совершенно искренне.

И вечер, и компания – все это доставило мне удовольствие.

– Отлично. Я рад это слышать. Скоро увидимся.

Проводив взглядом Раштона и Клару, я тянусь к своему худи.

– Ты уходишь? – спрашивает Майк.

Я в нерешительности молчу. Надо бы уйти. Я выпила два бокала вина. Обычно это мой максимум. Меня ждет Фло. С другой стороны, мне хорошо и комфортно. Всего лишь половина десятого. Пожалуй, еще один бокал мне не повредит.

– Ну…

– Я потом тебя подвезу.

– Тогда маленький бокал.

– Хорошо.

Я снова перебрасываю худи через спинку стула, а он направляется к бару. Я отмечаю, что Эмма и Саймон Харпер уже ушли, и вспоминаю разговор в туалете. Эмма явно выпила и, вероятно, приняла что-то еще. Не то чтобы я ее за это осуждала. Чувство вины во многом подобно горю. И то, и другое разъедает человека изнутри, как рак. Но если с горем можно смириться, научиться с ним жить, то чувство вины с годами только разрастается, разветвляя свои щупальца подобно метастазам. Кто угодно начал бы спасаться от этого таблетками.

Майк возвращается от бара с маленьким бокалом вина для меня и черным кофе для себя.

– Каберне закончилось. Надеюсь, мерло подойдет.

– Вполне, – киваю я. – Может, я в этом ничего не понимаю, но, как по мне, после первого бокала все вина кажутся одинаковыми на вкус.

Он улыбается:

– Давно не пробовал, но в целом согласен.

Я поднимаю бокал:

– Что ж, тогда за наши неразвитые вкусовые рецепторы.

Он приподнимает чашку с кофе:

– Должен отметить, что я превратился в чудовищного кофейного сноба.

– Ну и как по вашей мерке данный кофе?

Он делает глоток:

– Неплохо. Недостаточно крепкий, но в целом недурно, с учетом того, что я видел, как набирали его из банки.

Я смеюсь. Мы отхлебываем свои напитки. Воцаряется неловкая пауза, которую мы нарушаем практически одновременно.

– Я хотела…

– Ты первая, – говорит он.

– В общем, я хотела извиниться за то, что наш разговор тогда не задался. Это все мое жуткое косноязычие.

– Для викария это должно быть серьезной проблемой.

– Меня выручает вдохновение и молитва.

Он изображает удар цимбал. Затем смотрит на меня более внимательно.

– Не пойми меня превратно, и я не хотел бы, чтобы это прозвучало самонадеянно, но ты не похожа на викария.

– Потому что я женщина?

– Нет, нет.

Он вспыхивает.

– Я пошутила.

– Ясно. Я хотел сказать, что ты выглядишь вроде как… не очень заскорузлой.

Я усмехаюсь:

– Заскорузлой? Такого я еще не слышала.

– Наверное, я имел в виду, что обычно викария видно даже без воротничка. Взять хотя бы преподобного Раштона. Но ты… нормальная. О боже.

Он обхватывает голову обеими руками.

– Не переживай, – говорю я. – Позволь мне отнять у тебя эту лопату, пока ты окончательно не закопался. – Я делаю глоток вина. – На самом деле я знаю, что ты имеешь в виду.

– Правда?

– Я знакома со многими викариями. Как с мужчинами, так и с женщинами. И ты прав. Большинство из них какие-то… заскорузлые. Многие из тех, кто приходит в церковь, воспитывались в религиозных семьях. Многие – даже в весьма преуспевающих семьях. У них мало жизненного опыта в том, что происходит за стенами церкви. Они оторваны от каждодневной жизни.

– Но у тебя была другая семья.

– Да. – Я колеблюсь. – Мое детство не было благополучным. Наша мама была… пожалуй, правильнее всего будет назвать ее «психически неуравновешенной». Дома мне было плохо. Я ушла, как только представилась возможность. Спала на улице, попрошайничала. Могла запросто пополнить статистику пропавших подростков. Но мне помог один добрый человек, который оказался викарием. Он показал мне, что можно сделать много добра, работая во имя Господа. Помогая бездомным, заблудшим, жертвам насилия.

– То же самое можно делать, работая в благотворительных организациях, социальных службах.

– Верно, но для меня это также означало стать где-то своей. В моей жизни такого еще никогда не было. Бог нуждался во мне, и, как оказалось, я тоже в нем нуждалась.

Он молча смотрит на меня, и я, опустив глаза, делаю большой глоток вина – больше, чем намеревалась. И рассказала я ему больше, чем кому-либо другому. И тем не менее это подчищенный вариант моего прошлого. Все самое грязное я из него удалила. Единственная разница между правдой и ложью заключается в количестве повторов.

– Я раньше был атеистом, – говорит он.

– Раньше?

– Да. Яростным атеистом. Бога нет. Религия – источник всех зол. Мы – всего лишь животные. После смерти ничего нет. Рай и ад – это самообман, не более того. Ну и так далее.

– Что заставило вас изменить свое мнение?

Его лицо мрачнеет.

– У меня был ребенок, прекрасная дочь… и я ее потерял.

– Мне очень жаль, – снова говорю я.

– Внезапно я понял, что вся эта риторика, все эти самодовольные умные рассуждения – полное дерьмо. Потому что моя дочь была не просто плотью и кровью. Мой маленький счастливый клубочек противоречий. Ее благородное сердце, ее любознательность, ее мечты, ее жизненная сила и энергия. Все это не могло просто так взять и исчезнуть, как если бы не имело значения. Как если бы она не имела значения. Я должен верить в то, что ее душа продолжает где-то существовать. Иначе я не смог бы жить.

У него срывается голос. Он опускает глаза. Я инстинктивно тянусь к нему и сжимаю его руку выше кисти.

– Душа твоей дочери очень даже жива. Я чувствую ее в каждом твоем слове. Это удивительная энергия, которая нас окружает. Вот так она и продолжает жить – в тебе.

Он поднимает голову, и наши взгляды встречаются. Я что-то вижу в его глазах, и на мгновение чувствую себя совершенно беззащитной. Затем он моргает.

– Спасибо.

Дрожащей рукой он поднимает чашку с кофе.

– Прости. Это все еще…

– Разумеется.

И так будет всегда. Возможно, боль станет менее острой, менее мучительной. Но она будет сопровождать его повсюду, пока он в конце концов не забудет, какой была жизнь без нее.

– Итак, – Майк пытается взять себя в руки, – я обнажил душу. Как насчет тебя?

– Меня?

– В тот день я почувствовал в тебе определенную враждебность… к журналистам?

– О, это так, чепуха.

– Чепуха?

Кап, кап. Я не отдам вам Руби.

Возможно, все дело в вине, возможно, мне кажется, что я перед ним в долгу, но неожиданно для самой себя я произношу:

– В моей бывшей церкви случилось нечто ужасное. Умерла маленькая девочка. Пресса обошлась со мной жестоко.

Викарий с кровью на руках.

Он опускает глаза, а затем немного смущенно произносит:

– Я знаю.

Я смотрю на него широко открытыми глазами.

– Знаешь?

– Я тебя погуглил. Прости. Мне не понадобилось много времени, чтобы найти историю о твоей бывшей церкви. А сегодня утром я нашел у себя в почтовом ящике вот это. – Сунув руку в карман, он извлекает сложенный листок бумаги и кладет его на стол. – Я не хотел затрагивать эту тему в присутствии Раштонов.

Я беру листок и разворачиваю его. Это копия той же вырезки, которую я нашла в церкви приколотой к кукле. Под ней кто-то напечатал:

Вино у меня в желудке становится кислым. Я смотрю на Майка.

– У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу того, кто это сделал?

– Нет. Но я почему-то сомневаюсь, что это доставили только мне.

Я сглатываю комок. Потрясающе.

– Я собирался сообщить в полицию, но подумал, что тебе хотелось бы узнать об этом первой.

– Спасибо. Я предпочла бы не впутывать полицию.

– Хорошо.

– Просто мне очень не хочется снова выволакивать все это на свет божий. Мой перевод сюда должен был дать мне шанс оставить все это позади.

– Ясно. Ну и как, получается?

Я невесело улыбаюсь одними губами:

– Не особо.

– Ты хочешь об этом поговорить?

Я смотрю на него. И вдруг понимаю, что действительно этого хочу.