Глава 11
Весна-лето 1903
Дождь моросил уже неделю, пропитав все вокруг водой. Казалось, даже камни парижской мостовой и стены домов дышат влагой и туманом, заглушая звуки шагов…
Нет, показалось.
Зачем, зачем он поперся через Монмартр, через это нагромождение домиков на крутых улочках, населенных черт знает кем — художниками с их безумной мазней, ремесленниками и рабочими в синих блузах, дешевыми проститутками… Вот, снова — кто мелькнул там, за углом, когда он обернулся? Вперед, не останавливаться, быстрее проскочить несколько кварталов и выйти на бульвары, там полиция, там спокойно…
Ну вот опять — работяга с плотницким ящиком задел его на узком тротуаре, пробормотал извинения, но взгляд, взгляд… нет, это случайность, обычный прохожий, здесь таких много… Там, в пригороде Сен-Дени было еще страшнее — эсеры охраняли свой съезд и кто знает, сколько среди неприметных ребят в тех же блузах и беретах было боевиков, готовых без раздумий пустить в ход оружие? Спокойно, спокойно, они не пойдут так далеко, даже если человек вызвал подозрения, они охраняют съезд.
Впереди в дождевом мареве проступило пятно освещенной вывески кабачка — да, надо зайти, выпить коньяку для успокоения нервов.
Две компании, три парочки — ничего особенного, обычные посетители, стойка бара, галерея бутылок, запах пролитого вина, все хорошо. Гарсон принес рюмку, коньяк горячей струей провалился в желудок. Кофе? Да, и еще коньяк, деньги есть — вчера выдали содержание. Мокрая шляпа лежала на столе и с нее капало на пол, когда к нему подсел вошедший.
Бежать, кинуть франк, вскочить и бежать…
Но тут же в кабачок зашли еще двое и устроились по бокам, бежать стало некуда.
Он хотел было позвать гарсона, раскрыл рот, но даже не смог пискнуть и так же беззвучно закрыл его, покрывшись противным липким потом.
— Ваши документы, — обратился вошедший на французском.
Французы! Французы, слава богу! Или… или они изображают французов???
Непослушные руки вытащили из внутреннего кармана паспорт и он еще заметил, как напряглись при этом сидящие по сторонам и как сдвинулись их руки, держащие что-то в карманах.
— Что вы! что вы! не надо! я тут не при чем… мы люди подневольные…
— Спокойно. Так, российский подданный… Письмо с просьбой оказывать содействие…
— Mouchard? — спросил один из соседей.
— Mouchard, — ответил первый и, повернувшись к зажатому между ними филеру, спросил, — Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться?
— Нет, нет, не надо! — испуганно зачастил филер. — У меня ведь одна голова на плечах. На моих руках семья, дети… пить, есть хотят. Мы тут не при чем — исполняем, что прикажут… — он был уже близок к истерике и только французский язык вопрошавших, настоящий, без малейшего акцента, давал малую надежду..
— Довольно, — оборвал его первый. — Отвечай на вопросы. Где служишь?
— Заграничная агентура департамента полиции, — всхлипнув, ответил пойманный.
— Кто начальник?
— Статский советник Рачковский.
— Сколько вас в Париже?
— Трое.
— Врешь!
— Трое, не извольте сомневаться! — человечек выставил вперед ладони. — Еще бывшие ажаны, семь или восемь… нанимают время от времени для наблюдения.
— Какое было задание сегодня?
Маленькая, совсем маленькая пауза закончилась тычком чего-то твердого под ребра, он вздрогнул и, как в омут головой, бросился рассказывать.
— Съезд социалистов-революционеров. Установить место, установить проживание делегатов, в первую очередь Чернова, Гершуни и Большева. При необходимости вызвать на связь Кострова, дядю Володю или Виноградова.
После короткой паузы последовал жесткий вопрос.
— Кто такие, внешность, описание?
— Вот, пожалуйста, — он порылся в карманах и вытащил несколько листков бумаги.
— Хорошо, теперь подпиши вот это.
Настоящим даю согласие… сотрудничать с вторым отделом… министерства внутренних дел… Французской республики! Французы! Господи, слава тебе, французы! Подписать, аккуратнее, а то рука дрожит, хорошо, что карандаш, а то бы клякс наделал…
— И вот это.
Расписка… в получении 100 франков… они еще и платят! Семья, дети, слава богу, слава богу…
— Ну что же, до встречи, — все трое поднялись и двинулись к выходу, но первый обернулся, сделал шаг назад и, оскалив крупные желтые зубы, наклонился к уху:
— Никому не говори. Не надо, — и скрылся за дверью, а филер дрожащей рукой махнул гарсону и заказал еще три коньяка.
За дверью кабачка “сотрудники второго отдела” разошлись в разные стороны, но уже наутро встретились снова, почему-то не в МВД, а в скромной квартирке в том же пригороде Сен-Дени, где их встретил Никита Вельяминов.
— Отлично, Мишель, что, прямо так перетрухнул?
— Да мы вообще боялись, что он в штаны наложит или обмочится, — хохотнули оба анархиста, третий их товарищ только молча ухмыльнулся. Мишеля и Жана снова привлек к нашим делам Савинков, благо заграничная агентура вилась вокруг съезда ПСР как мухи вокруг меда. За какую-то неделю выявлено шестеро, из них двое дали подписку о сотрудничестве, да еще они сообщили о четырех провокаторах среди делегатов. Можно было добыть и третью подписку, но это решили отложить на потом, по рассказам сослуживцев, у агента была чрезвычайно ревнивая жена, так что пусть ребята потренируются и “медовые ловушки” ставить.
* * *
Весенние съезды обеих социалистических партий приняли несколько очень важных решений.
Самая драка случилась у эсдеков в Брюсселе между ленинцами и мартовцами, только позиции малость сместились ввиду наличия “платформы Большева”. Аграрный вопрос включили в программу без возражений, потому как ожидался съезд эсеров и такую повестку отдавать друзьям-соперникам было никак нельзя. Право наций на самоопределение из программы вылетело, причем, что характерно, по настоянию поляков и бундовцев, считавших что такое право приведет к всплеску национализма и дискриминации (как в воду глядели, только вот лет на девяносто ошиблись). Диктатуру пролетариата компромиссно прописали в качестве ну очень отдаленной цели, а вот членство приняли в “мягкой” форме. Бунд признали единственной еврейской рабочей партией, пусть они с другими еврейскими группами сами разбираются, Плеханов, разумеется, метал громы и молнии по поводу “экономической” части программы и в конце концов гордо покинул съезд.
Очень забавным вышло принятое по настоянию “большевиков”-большевцев заявление о союзниках, партия декларировала, что считает таковыми всех, нацеленных на свержение самодержавия и готова с ними сотрудничать. Понимай как хочешь, только ли о социалистических группах идет речь или это сигнал всяким там англичанам и японцам. Впрочем, так и было задумано, нам нужна была приманка для “чужих” денег.
Примерно в том же духе прошел съезд эсеров — “большевики” во главе с Черновым с несколько меньшей интенсивностью поцапались с “боевиками” Гершуни, приняли программу социализации земли, так и не отказались от применения террора, хотя и смягчили формулировки и тоже бахнули широковещательное заявление о о бескомпромиссной борьбе с царизмом и необходимости широкого союза.
Потом все разъехались информировать комитеты на местах, но в мае Зубатов таки смог выследить и арестовать Гершуни, Боевая организация лишилась второго подряд руководителя и все ее дела остались на откуп Азефу.
* * *
Вторую партию пулеметов датчане продали нам без вопросов, стоило лишь мне и Красину привезти уже подписанные венесуэльцами бумаги. Ну а что, солидные клиенты, ничто так не укрепляет доверие, как предоплата. А уж сеялки-веялки мы купили вообще влет и отправился кораблик с подобранной командой на Борнхольм, “ремонтировать машину” и менять документы. Ну а мы двинулись в Стокгольм, встречать груз и готовить его дальнейшую переброску в Финляндию.
Это просто счастье, что морской путь из Дании в Швецию занимает всего 3–4 часа, мне на несколько лет вперед хватит морских путешествий… За три дня в Стокгольме мы с Леонидом встретились с местными социал-демократами и договорились о школах “практиков”, причем даже не об одной, а сразу о трех — народу у нас прибавлялось и готовить решили по максимуму, бог его знает, как там дальше повернется, деньги пока есть, а люди всегда пригодятся.
А пока пароход не пришел, мы гуляли по городу и обсуждали наши дела. Бродили мы все больше в Вазастане, где водятся настоящие карлсоны, а еще — очень много ручных тележек и мальчишек школьного возраста, причем большинство из них носили матроски. Я еще поинтересовался у местных, что это, форма в гимназиях или что? Нет, просто популярная детская одежда — матроска, бескозырка, брючки чуть ниже колен и чулки. Вообще, если бы не вывески и не язык вокруг, вполне можно было посчитать себя в Петербурге. Примерно одинаковая архитектура, мужчины в пиджаках и котелках, дамы в умопомрачительных шляпках, даже платки babushka, как их называли современные мне европейцы, присутствовали в количестве, видимо, их носили жительницы рабочих окраин и пригородных сел. Впечатление несколько смазывали военные в смешных каскетках и основательные полицейские в шинелях в пол с двумя рядами блестящих пуговиц и почему-то в касках германского типа, с пикой на макушке.
— Что думаете насчет этого финна, Сосед?
— Авантюрист, ему нужна драка ради драки.
— Но контакт с ним поддерживать надо, связи у него что надо, все-таки сын мэра… — Красин оперся на трость и снова “пролоббировал” свой контакт.
— Возможно, но только очень осторожно. Он-то привык в Финляндии и здесь к тому, что его не могут схватить за шкирку, а нам в России работать, — постарался я немного умерить энтузиазм Никитича.
Конни Циллиакус с его идеями объединения всех и вся в борьбе с самодержавием не мог не выйти на “большевиков”-большевцев и сразу же предложил транзит нелегальных грузов через Финляндию. В принципе, у нас уже были свои каналы, особенно хорошо работало окно через стоявшую прямо на границе усадьбу Кириасалы, принадлежавшей матери нашего “практика” по кличке Герман. Начальство таможенного поста, расположенного прямо на территории поместья, хорошо знало семью Германа и свободно пропускало их в Финляндию и обратно “на охоту”.
Но каналы доставки такое дело — чем их больше, тем лучше.
— Полагаю, литературу через него возить можно, а вот оружие ни в коем случае.
— Наложит лапу? — повернул голову Красин.
— И это тоже. Но меня больше беспокоит то, что он здесь уже три года открыто выступает против царизма.
— Считаете, что охранка следит за ним?
— Наверняка, он ведь самый ярый среди финских националистов. Кстати, это еще одна причина не допускать его к оружию — все они сильно не любят русских, так что бог весть, как все может повернуться, лучше пусть газеты возят, газетой не убьешь, — ответил я, разглядывая расписанный рекламой трамвайчик. Все эти националисты-сепаратисты очень себе на уме, из них союзников делать — как свинью стричь, визгу много, а шерсти мало. И неизвестно, в какой момент взбрыкнут.
— Да, он как-то ляпнул, “жертв не бойтесь. Не убыток, если повалится сотен пять пролетариев, свободу добудут. Всем свободу!”
— Вот-вот. Ему-то что — пять сотен этих диких русских, в отсталой, варварской и полуазиатской стране.
— Кстати, Сосед, а вы не думали, почему европейцы так не любят русских? Это ведь даже у Маркса с Энгельсом прорывается, а уж они-то вроде интернационалисты.
Я тяжело вздохнул и взглянул вверх, на крыши. Нет, стрекота моторчика не слышно, ты не в сказке.
Страх Запада перед Россией возник не на пустом месте — для начала Европу до икоты напугал Батый со своими ребятами, добравшись до Адриатики и попутно настучав по консервным банкам польским, чешским и немецким рыцарям. Впечатление он произвел настолько сильное, что эвакуация папского двора прямо-таки напрашивалась.
Какое отношение имеют татаро-монголы к россобоязни Европы? А очень и очень простое — двести пятьдесят лет Московия была частью улуса Джучи, Золотой Орды. Да, автономной, да, своевольной, но до 1480 года и даже позже, до Симеона Бекбулатовича, с точки зрения европ что русские, что ордынцы — один черт. Тем паче, что Москва охотно принимала их в службу, взять русские дворянские фамилии, сплошь Аксаковы, Кутузовы да Карамзины. А татары еще лет сто после явления европам колотили всех, кто подворачивался, вплоть до Тевтонского ордена через посредство Литвы. А из ордена рассказы о “восточных дикарях” расходилось дальше.
А тут и Московия поднялась. И состоялась Ливонская война, и Запад содрогнулся еще раз и почему-то это стало малоприятной традицией. То украинцы в ходе "войны за независимость" поляков покрошат, а за украинцами стоят, ясное дело, русские, то Петр самолично в Прибалтике набедокурит, то, стыдно сказать, Суворов не сумеет своим казачкам да чудо-богатырям окорот дать при взятии варшавских предместий и учудят российские воины такое, что визг уже третий век стоит.
А потом пришел Петр, по недоразумению прозванный Великим. Он и сам по себе мог произвести неизгладимое впечатление — при всей простоте тогдашних нравов не было принято у европейских потентатов хвататься за триста дел сразу, спьяну плясать на столе и самолично рубить бунтовщикам головы. Но особенно настораживали исступленные усилия царя по созданию военной промышленности, армии, флота. А уж когда рухнула Швеция — военный гегемон Северной Европы…
За следующий век русская армия протоптала себе дорожку на Запад, а потом вышла и на подступы к Востоку, вызывая каждым телодвижением в Средней Азии истерики в Лондоне и подозрения, что русский медведь собирается спереть индийский бриллиант у английского льва. И никого не волновало, что английский лев и сам этот бриллиант спер…
Вот примерно такой исторический экскурс я и выдал Красину.
— А еще дело в том, что европейцы сами себя воспринимают пупом мира, а все остальные окружающие их культуры — дикарями. Отсюда вытекает моральное обоснование экспансии и установления господства белого человека — кругом ведь дикари, сами распорядиться не могут, придется нам, бедненьким, колонии завоевывать… — судя по всему, мои слова попали на правильную почву. Видимо, Леонид и сам об этом думал. — И началось это с провозглашения себя Христианским миром, из которого на всякий случай выкинули все некатолические деноминации. И вот уже тысячу лет Европа живет в этом ощущении себя центром вселенной и единственным светочем цивилизации.
— То есть мы дважды изгои — и как православные, и как не-европейцы?
— Да. Ну вот к примеру, Никитич, возьмем негра или китайца — белый человек сразу видит, что это совсем другие люди, реагировать и действовать они будут по-другому. А с нами у европейцев беда — выглядим-то мы точно так же, как шведы или там итальянцы, а вот культура и цивилизация у нас иная, а значит, и реакции и поведение тоже другие и предугадать их не получается, оттого и такая оторопь у них, а из нее и нелюбовь.
— То есть они, фигурально выражаясь, воспринимают нас как человека, нарушающего в обществе все правила?
— Где-то так, не все правила, но многие. Мы для них что-то вроде белых арапов.
— Даже если мы свалим самодержавие? — уточнил Леонид, пристукнув для убедительности тростью.
Господи, да какая, к черту, разница? Мы — не-Европа и наше горе в том, что трудами Петра элита с ее европейской образованностью оторвалась от народа. Вплоть до того, что великий русский поэт до пяти лет русского языка не знал.
— Мы всегда будем чужими, — свел я свои мысли к этой краткой формуле. — Кстати, вы читали книгу Хью Чемберлена “Основы XIX века”?
— Слышал, но не читал.
— Пролистайте. Там полно чуши, но вот это ощущение себя пупом мира прописано в полной мере.
— Обязательно посмотрю, — кивнул Красин и почему-то поправил свою шляпу рукояткой трости. А, понял — нас прикрывают два его человека, им-то он время от времени и подает сигналы.
— Ладно, давайте к нашим делам. Как у вас с боевиками?
— На сегодня подготовленных около трехсот человек, устроены ночными сторожами в Жилищном обществе по всей стране, часть в артелях. Стачечных дружинников около четырех тысяч, из них быстро можно обучить примерно тысячу.
— Маловато.
— Будут еще забастовки — станет больше.
— Что с пулеметчиками? — я остановился на углу и подставил лицо дующему между домов ветерку с протоки.
— Школа на Крите свое отработала, пулеметы ресурс исчерпали, на каждом меняли ствол по два-три раза, подготовили два десятка инструкторов.
— С артелями как взаимодействуете? — мы свернули направо и пошли в тени домов.
— В основном, когда возникают трения с кулаками. Созданы три летучих отряда, пока успевают везде.
— Жертвы есть?
— Нет, обычно предупреждения и демонстрации силы хватает, — Красин на автомате остановился у витрины, я вслед за ним внимательно осмотрел отражение в стекле. — Самым упертым могут и спалить чего-нибудь.
— Хорошо. Думаю, вскоре нам такие летучие отряды понадобятся для поддержки профсоюзов.
— Зачем? Там же кулаков нет. Или хозяев запугивать?
— Штрейкбрехеров. Хотя, может, и хозяев придется, — вспомнил я практику становления американских профсоюзов, поднявшихся на поддержке мафии. Только у нас вместо мафиозо будут революционеры.
Красин кивнул и спросил:
— Еще летучие отряды для артелей делать надо?
— Сейчас вроде поспокойней, дело встало на нужные рельсы, крестьяне могут и сами разобраться, при помощи “первоартельщиков”. О, да мы же тут первую станцию сельхозтехники запустили! — чуть не забыл похвастаться я. — У нас в Можайском уезде под сотню артелей, там и маслобойки уже работают, и молочный заводик строится, а вот инвентаря не хватало. Собрались, прикинули, что нужно и как это использовать, если передавать от артели к артели, ну и начали прикупать жатки, конные грабли и все такое. На это дело назначены механик и два помощника, для ремонта и содержания в исправности, построили парк хранения.
— И власти вот просто так согласились? Они же собственной тени боятся.
— Фон Мекк помог, парк у него в имении встал. И мне так кажется, это даже поважней дружин будет, потому как крестьяне не только на себя работают, но и на весь уезд, взаимопомощь и коллективная собственность на средства производства. Это самые корневые вещи меняет, самый уклад жизни.
— Скажете тоже, революцию-то не артели делать будет, — скептически высказался Никитич.
— Скажу-скажу, как раз артели и сделают. Вот вы не думали, для чего мы революцию делаем?
— Как для чего? Свергнуть царя, устроить новую жизнь, — с удивлением взглянул на меня Красин.
— Так новую жизнь можно проще устроить — поезжай в Америку, Канаду или Аргентину и устраивайся. Так для чего нам новая жизнь в России? — я остановился и в упор посмотрел на собеседника.
Похоже, Леонид такими мыслями не задавался, он человек дела, действия и никогда не был в числе теоретиков. А вопрос важнейший, от него многое зависит.
— Есть идеал, социализм, — медленно начал Никитич, — есть препятствие на пути к нему, самодержавие, нужно препятствие смести, а социализм построить. Думаю, так.
— Вот тут и проблема, — вздохнул я. — Вы видите, что надо делать, но не задаетесь вопросом зачем.
А вся эта революция-свобода-новая жизнь нужны лишь для того, чтобы людям было лучше. И все, что мы делаем — делаем для людей, а не для себя, и всегда должны держать это в голове. А социализм — придумка европейская, и во что она обернется в России, еще бог весть. Так что я бы поставил целью справедливое общество с высоким уровнем жизни, а не пытался перекроить крестьянскую страну по пролетарским лекалам немца Маркса.
Корабль с грузом прибыл в срок, отстоялся в таможенной гавани “завершая ремонт” и отправился дальше, а я через Данию помчался в Баден, а оттуда — в Цюрих, малость реорганизовать контору, разделив ее на две и поздравить Эйнштейна со свадьбой. Что-то вокруг меня слишком многие женятся — Болдырев, Альберт, да и Коля Муравский ходит вокруг одной барышни почти год, что для него нереально долго, обычно его влюбленности проходили через пару-тройку месяцев.
Один я холостякую.
В Цюрихе внезапно выяснилось, что смартфон, заботливо хранившийся в арендованной на сто лет банковской ячейке, собирается сдохнуть. Нет, зарядник мне в здешнем Политехе собрали без проблем, да и с электрической сетью тут было попроще, так что крутить педали не требовалось, но телефон садился в ноль за половину суток и надо было что-то придумывать с остатками информации на нем и на планшете. Хотя что тут придумаешь — надо перефотографировать.
Неделю, пока не устоялась технология пересъемки, я метался между кодаковской камерой (коих я купил сразу десять, с прицелом на Сахалин) и фотографическим ателье, где мне проявляли пленки. Хозяин с некоторым удивлением смотрел на эксцентричного русского, но я исправно оплачивал счета и в конце концов получил несколько пачек фотографий с текстами. А потом еще несколько пачек — уже переснятых с планшета.
Видео, конечно, переснять было невозможно, но я проглядел все, что у меня оставалось на обоих устройствах, переписал и перерисовал важнейшее, заодно обновил списочек потенциальных патентов, включив туда тушь для ресниц и баллистол.
А потом поехал в Баден, переписывать с фотографий и сжигать их по мере переписывания. Нет, их можно было хранить в той же банковской ячейке, но у меня появилось отличное оправдание, почему мне так надо провести полмесяца в этом немецком городишке. Хотя кому я вру — я застрял там из-за Наташи.
И было нам хорошо.