Андрей

В комнате для допросов в тюрьме предварительного заключения все стены были выкрашены зеленой краской. «Жизнеутверждающе, — думал Андрей. — Говорят, зеленый успокаивает нервы». Потому ли, по причине ли полной уверенности в своей правоте, сидящий напротив них Бакрин был абсолютно невозмутим. Даже более того: снисходительно-доброжелателен. Он смотрел с эдаким ленинским прищуром на Машу, и Андрею очень хотелось приложить его с размаху наглой мордой об стол, но он держал себя в руках. И, чтобы успокоиться, смотрел на зеленое.

Полностью игнорируя Андрея, Бакрин произнес хорошо поставленным голосом человека, который привык, что его слушают, и внимательно:

— Послушайте, нас еще в советской школе учили, что искусство служит разумному, доброму, вечному. Впрочем, — он ласково улыбнулся Маше, а Андрей все старался не отрываться взглядом от стены и не сжимать сильно челюстей, — мы с вами, подозреваю, учились совсем в разное время: вы и цитат таких, наверное, уже не знаете. Но признайтесь, кому было плохо-то оттого, что в особняках толстосумов висят липовые Суриковы? Зато старики мои жили в тепле и холе… А не лежали вповалку в собственных экскрементах под окриками хамоватых медсестер. Или вы не в курсе, как у нас умирают бессемейные старики в госучреждениях? Наверное, нет. — Он вальяжно откинулся на колченогом казенном стуле. — Вы еще очень молоды.

Машины губы дрогнули, но она промолчала под пристальным взглядом Бакрина. А Андрей подумал, что планида у него такая: видеть, как все эти маньяки благоволят его девушке. «Это тебе не к Пете ревновать», — усмехнулся про себя он. Но все равно было обидно, что Маня им так интересна. А он — их вообще не занимает.

Маша произнесла наконец столь сухо, насколько могла:

— Да. Подозреваю, что совсем не так, как в вашем доме инвалидов. Но зачем убивать?

Бакрин пожал плечами:

— А зачем им жить? Только потому, что молоды? И что с того? Косные, бездарные, убогие. Что они сделали в своей жизни достойного? В ящик таращились и слюнявили портреты своих дешевых кумиров? Поверьте, все лучшее в жизни они уже исполнили, позируя для моей картины.

Андрей вдруг вспомнил слова Цыплякова о том, что юный Бакрин ненавидел молодых девиц. Похоже, есть черты характера, которые не меняются.

— Как вам удавалось незаметно провести их во флигель? — спросил он. Бакрин продолжал смотреть на Машу.

— Не проводил, — сказал он спокойно. — Проносил. Сначала встреча — где-нибудь на природе. Уединение, красота пейзажа, пикник: плед, птифуры, шампанское. Снотворное в шампанском. Потом — заворачивал в тот же плед и ночью перевозил во флигель.

Андрей кивнул, вытащил из портфеля художественный альбом. Открыл на нужной странице:

— Хорошо получились, Бакрин.

Тот неприятно улыбнулся и, наконец-то сделал милость — перевел на него холодные почти прозрачные глаза:

— Ого! Я впечатлен. Добрались аж до Харлема. Молодцы… Пинкертоны… — Он провел по глянцевой странице чуткими длинными пальцами. И вновь уставился на Машу. — А догадались, что эта картина — раскладка нашей маленькой ролевой игры? — И Бакрин вдруг совсем по-бабьи хихикнул фальцетом. — «Служанка» — это вы, полиция. Слуги закона. А «Фигляр», шут — мое альтер эго. Это я, ваш покорный слуга. — И Бакрин склонился перед Машей в глумливом поклоне.

На совещании, кроме их двоих, присутствовали еще и крупные чины: история вышла громкой. Так сказать — международный резонанс. На столе и на свободных стульях рядом стояли экспроприированные у Бакрина работы: Андрей ничего в живописи не смыслил, но и он смотрел на этот цветник с легким благоговением. Вон там, рядом с Анютиным, расположился явно Энгр. А прямо перед ним, Андреем, на столе лежал зимний пейзажик небольшого формата.

— Голландская живопись XVII века, — произнес он про себя, весьма довольный своими недавно приобретенными знаниями в искусствознании. — Предположительно — де Хох.

Полковник же не мог отвести взгляд от пары портретов, выставленных прямо перед ним.

— Это кто ж, батюшки? — Он пригляделся к подписи: — Репин?

Маша кивнула:

— Репин, Саврасов, Крамской, Васнецов. Все наиболее востребованные на мировом рынке русские имена в классической живописи. Все изъято у Бакрина. А вот это — де Хох, из музея в Харлеме, Голландия.

Сидящие за столом переглянулись.

— А это, — голос Маши чуть слышно дрогнул, — Энгр. Музей города Монтобан, Франция. Также есть несколько полотен из Пушкинки и менее известных передвижников из провинциальных музеев. Мы уже предупредили музейщиков о возвращении полотен.

Присутствующие оперативники присвистнули. Анютин, довольный, покачал лысой как коленка головой:

— Недурной урожай. И что же, никто ни сном ни духом не подозревал, что висит у них на стенах вместо вот этого Репина, к примеру?

Маша помрачнела:

— Александр Иванович Бакрин, без сомнения, гениальный художник. И неизвестно, как бы повернулась его жизнь, если бы в свое время художника поддержали и оценили по достоинству…

— Стажер Каравай, — перебил ее раздраженно Анютин, который прямо-таки ненавидел все эти психологические заигрывания с прошлым бедных, несчастных преступников. — Бакрин — человек с нарушенной психикой, убийца.

И Андрей пожалел, что не предупредил Машу заранее об этом минном поле. Он попытался нащупать ее ногу под столом, но она уже закусила удила.

— Его психика была подорвана разводом родителей! — сказала она пылко. — После женитьбы отца на юной девушке Бакрин стал ненавидеть молодых женщин, видеть в юности причину ухода отца и несчастий матери.

Андрей кинул взгляд на посуровевшее лицо начальника и решил вызвать огонь на себя:

— Мать умерла от недостаточно хорошего ухода в районной больнице, а тетка резко стала терять зрение. Тогда-то Бакрин и начал продавать свои подделки в более крупных масштабах. А потом взял шефство над домом инвалидов, где оказалась его тетка.

Маша благодарно на него взглянула и снова повернулась к Анютину:

— Полковник, Бакрин с трепетом относится к старикам, жалеет их. Он сказал мне, что у них много предприятий-спонсоров. На самом же деле никаких других спонсоров, кроме самого Бакрина, нет. Последние десять лет дом инвалидов существовал практически только на его деньги, полученные за копии картин под известными именами. Бакрин продавал свои работы на крупнейших авторитетнейших аукционах, вроде Сотбис и Кристи, действуя через цепочку подставных лиц.

Андрей кивнул:

— Но ему, понимаешь, было мало основного источника доходов — душа рвалась отомстить искусствоведам и критикам. Мол, прозвали меня бесталанным мазилой, так нате — замирайте в экстазе перед моими «Караваджо» и «Энгром».

— Видите ли, — Маша обвела присутствующих взглядом — все внимательно слушали. — Ему сладостно было обманывать ведущих мировых искусствоведов, коллег, весь профессинальный бомонд. Доказывать, что они ничего не понимают в искусстве.

Анютин крякнул. Андрей взял инициативу в свои руки.

— Подкупом или лаской он проникал в хранилища и подменял работы признанных гениев на свои… Замечу, что Бакрин был в двух шагах от подмены «Турецких бань» Энгра в Лувре — что стало бы вершиной его художественно-криминальной карьеры.

— Кстати! — В кои-то веки довольный собой и подчиненными полковник погладил собственную лысую голову. — Надо бы позвонить французам — порадовать их. Какой мог бы выйти скандал! Пронесло на этот раз, слава богу! Ну-с, кто с ними будет объясняться?

Все разом повернулись к Маше. И Андрей кивнул ей очень сурово, по-начальницки, мол, будет чем вам заняться на досуге, стажер Каравай.

А Маша улыбнулась ему такой ясной и нежной улыбкой, будто, кроме их двоих, в этой комнате были только произведения Энгра и де Хоха. Андрей покраснел и решил срочно куда-нибудь ее умыкнуть.

— Уверен? — переспросил он уже по пятому разу Серого.

— Да уверен, уверен я, Ромео фигов! — раздраженно ответил Сергей, протягивая ему билеты. — Теща моя в филармонию ходит чаще, чем ты домой. Все объяснила. Сказала — отличный пианист. Блестящая техника, то-сё.

— Круче Мацуева?

— Да что ты пристал, а? Круче не круче! Не знаю я! Короче — билеты берешь?

— Беру, — хмуро сказал Андрей. — Сколько с меня? — И, узнав сумму, выпучил глаза, но покорно отсчитал купюры.

Перрен с облегчением вышел из огромного отстроенного еще в советскую эпоху монстра — посольства России на бульваре Ланн. Обернулся на скульптуру голубя (очевидно, дружеское подмигивание в сторону «Голубя мира» ярого коммуниста месье Пикассо). Птица сидела на какой-то железной страсти, вроде факела. В этом году зима в Париже была особенно зябкой, и комиссар запахнул пальто.

Но в посольстве по русской традиции оказалось сильно натоплено. Мужчина, очень смахивающий на российского президента (отбирают их тут по внешним данным, что ли?), торжественно вручил ему с Мазюрелем потерянные энгровские рисунки. Перрен глянул искоса — рисунки как рисунки, а такой сыр-бор. Должен был даже прибыть министр культуры, но, к счастью, обошлось. Потом сервировали тарталетки с черной икрой — но комиссару икра казалась гастрономическим извращением, и тарталетки он пропустил. Прочие же, поедая грязно-серого цвета зернистую пакость, прекраснодушно говорили об искусстве, отсутствии мировых границ в творчестве и (тут следовал чуть небрежный кивок в сторону Перрена) во взаимопомощи.

Комиссар морщился, попивая шампанское, и, при первой возможности попрощавшись с размякшим от облегчения и шампанского Мазюрелем, вышел из посольства. У ограды был припаркован скутер — новая модель с двумя передними колесами. Стабильная и маневренная, она была приобретена комиссаром только в сентябре, и Перрен, пробираясь по бесконечным парижским пробкам, не мог нарадоваться на свою «ласточку».

Он надел каску и подумал, что совсем не с теми людьми хотел бы выпить. И вовсе не таких напитков. Перрен любил водку. И русские равиоли, огромные, напичканные сочным мясом. Забыл, как называется.

Отправляясь в свою холостяцкую нору на бульвар Батиньоль, он вспомнил о московском следователе с плохим английским. Вот с ним, без всяких сомнений, они отлично выпили бы и поговорили за жизнь. А его помощница с прекрасным французским и — Перрен был в том абсолютно уверен — белокурая красотка славянского типа переводила бы им до тех пор, пока алкоголь не снес все языковые границы.