Он

Он не успел достать нормальной еды и пришлось варить пельмени — к ним у него ничего не было, кроме черного хлеба, но девица накинулась на тарелку быстрым хищным движением. Вот же странно! Он покачал головой. Вроде бы не расходует никакой энергии, сидя прикованной к трубе и позируя ему максимум пару часов в сутки, однако — какой аппетит! Впрочем, возразил он себе, очевидно, расходуется нервная энергия: страх, ненависть к нему. Опять же нетипичная для такой девицы активная мозговая деятельность в момент стресса.

Он в задумчивости пошел забирать грязную посуду, когда внезапно девица, как тигрица, обнажив кривоватые зубы, в ярости бросила в него тарелку. Он ловко увернулся, и тарелка — столовская белая, без изысков, разлетелась вдребезги о стену.

Он кивнул: вот, значит, как. Вот почему она так быстро ела. Готовила нападение. Он вышел, взял совок с метлой, спокойно подмел осколки. Завтра он сервирует ей обед на пластике. И кто б мог заподозрить столь яркий темперамент в такой среднеравнинной, покорной поначалу простушке? Он улыбнулся, а дуреха забилась в угол: пошел откат после эмоционального всплеска. Как ее зовут? Кажется, Света?

— Какая вы, однако, страстная натура, душечка! — усмехнулся он на прощание. — Остается только позавидовать вашему молодому человеку!

Он прекрасно знал, что у таких, как она, не бывает «молодых людей»: жизнь ее ставит сразу спиной к романтическим радостям. Приехала из провинции, работала, как каторжная, чтобы свести концы с концами. Весь романтизм умещается под обложкой слащавых романов. И там же заканчивается. Любой поклонник сразу становится сожителем, вот и все отношения. Он прикрыл за собой дверь.

Света зашлась в рыдании. А когда чуть подуспокоилась и перестала всхлипывать, испугалась наступившей тишины. Как же она эту тишину возненавидела за последние недели! Чтобы избавиться от неприятного чувства, что она уже — в могиле, стала петь. Сначала что-то из попсового хит-листа, но бессмысленные строчки будто отскакивали от серых холодных стен. И она перешла на народные песни — немудреный репертуар, выученный еще в школе.

Света заставляла себя вставать и проходить тот маленький круг, которым ее ограничивала веревка, привязанная к кольцу в стене. Она уже пыталась развязать ее, но куда там — ни ногти, ни зубы, которые она в отчаянии вонзала в грязные, пропахшие здешней влажной пылью волокна, с задачей не справлялись, во рту оставалось противное послевкусие — поражения.

Света открыла затянутые прозрачной слезой глаза, вытерла костяшками грязноватого кулака мокрый нос и вдруг — замерла. Там, в углу за дверью, блеснуло что-то похожее… Похожее на острый осколок тарелки. Дотянется? Или нет? Сердце ее замерло, а потом забилось так быстро и сильно, что она прижала руку к груди: тихо, тихо, спокойно, сейчас… Как осторожный зверь, медленно встала на карачки и потянулась к осколку, все ближе, и вот уже растянулась в полный рост: нога, как в огненной петле, лицом в бетонный пол, а рука пытается нашарить кусок тарелки. Ну же!

Света подняла взгляд от пола и посмотрела вперед, туда, где он белел у стены. Всего-то сантиметрах в пяти от ее скрюченных в невыносимой потуге пальцев. Она выдохнула: нет! Не достать!

Обессилев, Света свернулась калачиком на старом топчане и — разрыдалась. Горько, как не плакала даже маленькой, когда лучшие игрушки доставались всем, кроме нее. И тут вдруг вспомнила и вновь подняла голову — карандаш! Точнее, его обломки! Тот, что он в приступе ледяной ярости сломал, когда она отказалась ему позировать. Он отшвырнул их и ушел. Они должны где-то тут валяться!

И она на ощупь, пядь за пядью, начала обшаривать холодный пол, пока не нашла тоненький обломок. Есть! И снова вытянулась на полу, но теперь уже держа в руке подспорье — кусок карандаша.

И медленно, миллиметр за миллиметром, стала двигать осколок к себе.