Маша

Мастерская оказалась, как ей и положено, захламлена. То было мужское богемное царство, что на поверку означает полный, бесконечный бардак. Такой, что и убрать-то невозможно, легче сжечь все к чертовой матери.

Будь у Мити какая девушка, постоянная натурщица, муза и бесплатная кухарка, все можно было бы еще исправить. Но музы, даже самой завалящей, с тяжелыми ляжками и непрокрашенной головой, у Мити не имелось. Хотя в юности он был прекрасен, почти монументален — крупноголов, крупнонос и — главное! — крупноглаз. Эти-то выразительные глаза, расставленные, как и положено, по обе стороны от выдающегося шнобеля, и разили дам наповал. В них были глубина и блеск, и залихватское юное обаяние, и скорбь настоящего художника, который зрит вперед — на века вперед, или в корень — в смысле видит в любой юной дурнушке надежду на девичий расцвет.

Митя складывал густые брови трогательным домиком, нос его, как у Сирано, был выразительнее иных харь. Маленькой цепкой лапкой он сжимал потный кулачок очередной барышни и шептал:

— Вы же позволите украсть ваш прелестный образ для моего бессмертного творения?

Ну и кто бы удержался от такого предложения?

А главное, постфактум, в благодарность не вымыл бы мастерскую, не наготовил борща или, там, бульона с клецками, и не оставил бы на столе лишнюю десятку для покупки волшебного эликсира? Мда. Однако шли годы. Лицо Митино огрубело — одутловатые щеки, мешки под глазами, желтоватые зубы. Ловить прелестниц становилось все труднее. И вот результат — он с друзьями сейчас пил водку на кухне почти без закуски.

Кроме самого Мити, полубомжатная компания включала в себя еще двух субъектов в заношенных рубашках со следами масляной краски: Петра и Глеба. Глеб разливал то, что Петр принес с собой.

— Жизнь уходит, Митяша! Жизнь! — как-то совсем по-бабьи причитал он, с фармацевтической точностью цедя водку по трем рюмкам. — От так, понимаешь — сквозь пальцы! А мы все в заботе о вечном!

Петр мотнул косматой головой и взялся за захватанную рюмашку:

— Да ладно, так уж и проходит! Вон, гляди, Синица вторую персональную в Германию повез. А все почему? Потому что рисует баб, как немчуре нравится!

— Это как? — невольно заинтересовался Митя, подавшись грудью на покрытый твердокаменными крошками стол в истончившейся до бумазейной основы клеенке.

— А так! — Глеб осклабился, обнажив желтые длинные, как у лошади, зубы. — Рассеченных, с внутренностями наружу. Это сейчас концептуально…

Митя чокнулся, махнул рюмашку и занюхал растянутым рукавом:

— Не… я классик. По мне баба, конечно, лучше голая, чем одетая…

Петр пьяно покачал сам себе головой:

— Эт смотря какая…

— Но рассеченная? — продолжил, не слушая его, Митя. — К такому я не готов!

В дверь мастерской тем временем уже давно звонили — сначала корректным коротким звонком, которого, конечно, никто не услышал. А теперь уже длинным, без пауз и стеснения. Митя встал и пошел вполне твердой походкой по темному коридору: открывать.

На лестничной площадке освещенная одинокой лампочкой Ильича стояла молодая телочка: светловолосая, без макияжа. Митя ей подмигнул, разом воспламенев карим глазом:

— О! Здравствуйте, барышня! А мы тут как раз о вас разговаривали! Вы заходите, заходите!

И он галантно посторонился. Телочка внимательно рассматривала его, и взгляд у нее был… неправильный.

— Дмитрий Николаевич? — спросила она. — Вы меня не помните? Мы встречались на гала-вечере в Академии художеств. Я из московского уголовного розыска. Где мы могли бы с вами побеседовать?

Митя, молча развернувшись, пошел обратно по коридору, мимо не обращающих на них внимания собутыльников, уже перешедших к стадии: «Ты меня уважаешь?» в ее творческой ипостаси, как то: «Ты меня уважаешь как художника?», и далее — глубже в мастерскую. Задернул какие-то черные занавески, разом отделив себя от приятелей и всего остального, житейского мира.

— Например, вот тут. — Митя показал Маше на протертый плюшевый диван у окна. Окно, она сразу отметила, было единственным чистым объектом в этом помещении. Ну, еще бы! Дневной свет — это святое.

Она огляделась по сторонам — вокруг на полу стояли рядком холсты, валялись старые журналы, книги, пластинки. В углу, на древнем, с железными углами, чемодане высился самовар, запыленный до ровного серого цвета. Митя расчистил себе место на широком подоконнике, плюхнулся туда и лукаво улыбнулся Маше:

— Итак, что же нужно от бедного художника уголовному розыску?

Маша молча передала ему эскизы. Митя всмотрелся и внезапно — улыбка пропала. Он стал собран и сосредоточен. Не отрывая глаз от рисунков, нащупал в кармане джинсов сигареты:

— Можно?

Маша кивнула. Митя зажег сигарету и, щурясь от табачного дыма, стал перебирать наброски:

— Ну надо же! Всплыл Василий.

Маша нахмурилась:

— Всплыл?

Митя бросил на нее быстрый сумрачный взгляд и снова жадно вперился в рисунки:

— Знаете, я долго думал, где ж его с таким талантищем черти носят! Должен же был как-то проклюнуться, понимаете? Это — Васины штучки, — кивнул он и передал рисунки Маше. — Никто другой бы не справился. А Вася мог подделать кого угодно.

— Так уж и кого угодно? — недоверчиво протянула она.

— Не верите? — Митя сложил бровки домиком. — И зря!

Маша внимательно на него смотрела: он говорит правду? Или пытается отвести от себя подозрения? Митя будто прочитал ее мысли и, ткнув пальцем с траурной каймой в эскизы на Машиных коленях, продолжил с юношеской горячностью:

— Да я ему сам по студенческой бедности предлагал молотить на пару липовых Айвазовских!

— И? Почему же он не согласился подработать? Он ведь, кажется, из академии ушел по финансовым обстоятельствам?

Митя махнул маленькой ручкой с зажатой в ней сигаретой:

— А, да бросьте вы! По финансовым обстоятельствам! Отказался этим подрабатывать, потому что нуворишей обманывать ему было скучно. И, кстати, — скосил он на нее глаз, — из академии Васятка ушел не оттого, что денег захотел, а потому что обидели его.

— Обидели? Как? — подалась к нему Маша, и Митя, почувствовав в оперативнице явный интерес, подобрался и выдал ей наиобаятельнейшую из своих улыбок:

— А он на студенческой выставке первое место занял. Ну, тут, конечно, искусствоведы налетели и прочая всякая шушера. Стали говорить, что Васька «вторичен». Мол, подделывается под великих, никогда не скажет нового слова в искусстве. Вот он и бросил все.

Маша усмехнулась:

— Гордый?

Митя кивнул:

— Гордый.

Она помолчала, посмотрела в угол мастерской на самовар:

— А скажите, Дмитрий, вы уверены, что это работы именно Бакрина? Может, это кто-нибудь другой?

Митя даже икнул от возмущения:

— Да вы что, барышня, что ж я Васину руку не опознаю?!

— Дело в том, — тихо сказала Маша, не отрывая взгляда от самовара, — что Василий Бакрин скончался еще в 93-м году.

Митя вздрогнул, а потом пьяно захохотал, показав ей давно не чищенную пасть:

— Ну да! Правда, что ли? Видать, ради такого дела восстал из мертвых! Он затейник, Вася. Живет на адреналине. Может быть, он и сейчас здесь. Эй! Васяяяя! Бакруха!

И Маша поймала себя на том, что обвела взглядом запущенную мастерскую: словно и правда из художнических развалов могла появиться чья-то гордая, обиженная и нервная тень.