Сергей Шаргунов
Двадцать два
– Полная щитня. – Ермаков вжался в кресло, обтянутое потёртым кожзамом.
Кресло подло заскрипело, будто старик издал неприличный звук.
Оправдываясь, несколько раз сделал движение задом, чтобы стало ясно: это не он, это оно.
Ермаков посмотрел на край стола, не раз по нервяку исчёрканный ручкой: там до сих пор синело полустёртое ругательство.
Он захотел откатиться назад, оттолкнувшись от этого чумазого края, и лихо крутануться в кресле, но сил не нашлось.
Ермаков уже был старый. В прошлый вторник ему исполнилось двадцать два.
Через стол, на котором под игровым пультом желтел мятый пакет из-под чипсов, улыбался Косыгин, лысый энергичный старик за восемьдесят.
– Чё, совсем щитня? – Ермаков застенчиво дёрнул краем губы.
Популярное словцо «щитня» – от английского shit.
Косыгин по-свойски подмигнул:
– По всем расчётам – пипец.
Ермаков с трудом сдержал гримасу раздражения, он не любил устаревший сленг.
В сущности, ненужная встреча в ожидании дороги. Пора ехать. Ермаков ждал машину, которая где-то застряла. Времени мало, но кого-нибудь ждать – привычное дело. Время коротали у него в кабинете, куда он поднимался каждое утро по мраморной потрескавшейся лестнице. Весь второй этаж в рабочих кабинетах. Следующий этаж полупустой. Выше – до двадцатого – запустение и забвение. Лифты не ездили.
Из приёмной забежала маленькая бойкая женщина в синем платье:
– Чай, кофе, водичка?
– Ничего, Насть. – Ермаков с нажимом чертил ручкой по краю стола.
– Мне кофейку, – сказал Косыгин добродушно. – А конфеты у тебя есть?
– Ой! – Она беззаботно засмеялась. – Посмотрю, если не съела.
Ей было только десять.
Ермаков, продавливая лакированное дерево, выводил, словно татушку, банальное сердечко и думал про сегодняшнее утро.
В широкой кровати, разметавшись и выставив профили, спали близнецы. Он по очереди приложился к их розовым щёчкам, как ему показалось, уже тронутым оттенком увядания, а может, так падал свет между штор.
Пока он, присев на банкетку, втискивал ногу с помощью рожка, жена нагнулась и залепила поцелуем ухо. От Любы, как всегда, просто, пресно и прелестно пахло прохладной рекой.
– Ну, это… – Медленно вставая, хватаясь за неё, он провёл по тёплому телу под распахнутым халатом и угодил в сырые подмышки.
Уже в машине потёр нос рукой и вдохнул прилипший запах – болотце близкого будущего, терпковатый тлен. Как, уже?.. И ты, Люб?.. А ведь всего пятнадцать…
Ермаков наверняка вернётся через несколько дней. Но эта командировка может стать последней. Он ужасно устал.
Щитня. Не надо себе врать: жить осталось… сколько?.. Лет пять, меньше? Силы будут всё так же оставлять, просачиваясь куда-то…
Весь последний год он протянул на призрачной грани, медленно ходил, часто останавливался и подолгу стоял, ощущая внутреннюю неподвижность манекена. Словно со стороны видел свои пустые глаза. А сидя здесь, в кресле, в министерском небоскрёбе, опытный, ответственный, отёчный, сквозь сердцебиение, озноб, колики, нет-нет и царапал ручкой по краю стола.
Щитня. Тонкая голубая паутинка, которую мог разобрать только он сам.
Щитня. Как было бы клёво сбросить давящий панцирь лет, бухать, орать, плясать, гонять на мотоцикле наперегонки с тачками и танками полиции и военных. Эти громилы и головорезы, по старым меркам, были школьниками и насаждали весёлый кошмар и наивный порядок.
Кошмар и порядок они сеяли по возможности равномерно. Но на одной из одичалых северных территорий странной страны (а все страны стали странны) за последний год пышный кошмар заслонил и задушил остальное. Полная щитня. По всем данным, собранным оставшейся горсткой дряхлых наблюдателей, там пришла в неисправность атомная станция.
Главные выводы сделал девяностооднолетний академик Войцеховский, последнее светило. Но это же подтвердил сейчас устаревшим «пипец» инженер Косыгин восьмидесяти двух лет, с которым Ермакову и предстоял путь.
Гость дождался чая и нескольких лимонных леденцов.
– Сахар, – сделал шумный глоток и бодро захрустел вприкуску, – помогает мозгу. Говорят: вредно, а я давно шучу: «Сладость не старость…» – мягко хохотнул.
Ермаков вежливо кивнул.
Всё-таки он чувствовал себя, как студент с преподавателем – неловко и нескладно – и пытался одолеть эту слабость. Так было всегда в общении с ними, должками (словцо для этих долгожителей), ну уж теперь-то, под конец жизни, нечего робеть…
Это началось не при нём, он пришёл в мир, где так уже было заведено: не иметь иммунитета против хитрого вируса. Сам вирус не был смертелен и проходил как лёгкая простуда, но всякому, кого встречал на пороге бытия, подносил отравленный подарок. Нарушив нечто в таинственном космосе генов, поганый вирус ускорил механизм старения.
Решительно сократил человечью жизнь, уравняв с веком лошади или кошки.
Кроме нескольких тысяч стариков на страну (сотен тысяч на мир), у которых в начале пандемии проявился иммунитет, люди существовали по новым физическим правилам: умирали до тридцати, успевая за это время жениться, родить детей, состариться.
Род человечий поспешно таял. Всё валилось из его коллективных рук. Своды реальности кое-как поддерживали последние старцы. Должки. Полезные чужаки. В народе их не любили; элиты знали, что без них никак. Лучших из них оберегали, но строго контролировали.
Летали самолёты, ходили поезда, работали рестораны, но реже, реже… Упростилась грамматика, обнищала речь, зато освежился сленг; обнаглели звери; обезлюдели большие территории. На улицах ежечасно грабили, справляли нужду, делали любовь, зато не было пробок. Местами шла злая резня, но атомного взрыва пока удавалось избежать. А ещё никуда не делась церковь, которая учила: когда-то за тяжкие грехи люди получили Потоп и стали жить не семьсот лет, а семьдесят, теперь мы прогневали Бога так, что сроки снова урезаны, – значит, близок конец света.
Косыгин чему-то посмеивался, позвякивая ногтем по чашке.
– Что такое?
– Да так, анекдот вспомнил.
– Может, расскажете? – И тут же Ермаков проклял себя за угодливость.
– Да ладно… Глупый и, боюсь, непонятный. Я его в детстве слышал. Про чаёк и старика Крупского…
– Про кого?
– Я вам лучше другой. Поновее. Один коллега рассказал. Ой, только злой. Ничего? Чёрный юмор перевариваем? Короче, разводятся старик и старуха. Судья такой: «Почему разводитесь?» – «Гуляла, дома ничего не делала». – «А он пил, меня бил!» – «Да как же вы столько лет прожили?» – «Детей жалко было… А потом внуков… Ждали, когда помрут».
Косыгин встряхнулся беззвучным смешком, распрямляя под красной безрукавкой костистые плечи и острым, птичьим взглядом что-то выцеливая в лице чиновника.
Ермаков схватил мобильник и повторил последний вызов.
– Ермак, жди! – заорал человек на том конце. – Тут козёл один допрыгался… – С заднего плана накатил гогот дружины.
Ермаков швырнул телефон, и тот ударился о стол с грубым стуком.
– Закон бутерброда. – Косыгин прищурился.
– Как это?
– Бутерброд всегда падает маслом вниз, а мобильник – экраном. Не замечали? Ждём, значит?
– Угу. – И с губ сорвалось прежнее: – Щитня…
– Знаете, Алексей, я так воспитан: во всём нужно видеть хорошее. Да приедут они, куда денутся, а мы с вами пока по душам… Слушайте, мой друг, ну что вы такой мрачный?.. Я ведь в своё время на психолога отучился. Когда-то даже консультации вёл, помогал ребятам.
Эти «в своё время», «ребятам» и покровительственное «мой друг» гнусновато укалывали сознание…
Помолчав, Ермаков тихо, неохотно отлепляя слова от немоты, сказал:
– Давай на «ты».
Косыгин празднично хрустнул позвонками, запрокидывая голову:
– За-про-сто. Если так удобнее… Так чё ты мрачный такой?
– А чему радоваться?
– Жизни.
– Такой?
– Любой.
– Поздно.
– А я тебе завидую.
– Почему?
Они быстро, глаза в глаза, кидали короткие фразы через стол.
– Видите ли… Ой, видишь ли… Вы…
– Ты.
– Нет, вы… должны научиться строить и двигать этот мир без нас. И вы научитесь. Обязательно. В моём детстве говорили: человек такая…
– Скотина, я знаю. Так дед говорил.
– А вы не скоты, вы – бабочки. Понимаешь? Бабочки-подёнки, крылышки прозрачные, летают всего денёк, и так вечность, представляешь? Кружат над водой, спариваются и гибнут… Они даже ничего не едят, ртов у них нет, зато глаза огромные, чтобы успеть побольше увидеть. А Моррисон, Кобейн, Башлачёв… Лермонтов… А великие битвы Македонского и Невского… Большинство людей веками не доживали до тридцати. А твои современники… Пианисты, физики, программисты… Вспомни хотя бы тех, кто ушёл в семнадцать! Тони Гринан, Надя Хасбулатова, да тот же Трёхцветов…
– Васю я знал. – Ермаков покривился от болезненного воспоминания о поэте, но и от того, сколь надоедливо-жалок весь этот утешительный трёп книжек, блогов, психотренингов. Вяло пробормотал: «Я, я, я, что за яркая явь…»
– «Милый гад, головёшку поправь»… – подхватил Косыгин. – Вспыхнул человек и сгорел! Кто счастливее, бабочка или черепаха? Я одно знаю: что мне, что тебе всё равно за тортиллой не угнаться… Не курю, бегаю, плаваю, а не угнаться. Двести лет, как ни бегай, не проживу. А вот сто могу! – Он хохотнул, распустив морщины и розовея.
И словно в поисках аудитории повёл загорелой лысой головой, озирая кабинет победным взглядом.
Он увидел отцветшие постеры на стене, фотографии в рамках на отдельном столике, разорванные картонные коробки на полу, там же – строй запылённых квадратных бутылок, стопку из трёх-четырёх планшетов, а ещё красный облупленный шлем мотоциклиста, валявшийся в луже солнца, как после аварии.
Косыгин заглянул в чашку и пожевал губами:
– Чего таить, обычно люди моего, так сказать, круга не жалуют эти времена. А я им говорю: в наших поколениях такого не было, чтоб столько талантов расцветали так рано. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Синдром бабочки! Они говорят: сплошная жесть, людоеды пещерные, с каждым месяцем всё адовее, мы уйдём и мир сдохнет. А я говорю: человечество рождается заново. С болью, с тоской, с восторгом… И цивилизация ещё возродится… И в космос опять полетим. Бабочка не может не летать!
Ермаков, теряя нить трёпа, смотрел на рот должка, извилистый, лоснящийся, жадно трепещущий, и вспоминал, как раньше на всех углах вещали про медузу, которая якобы живёт бесконечно, но бессмысленно, и о том, как в сравнении с ней свезло человеку… Сейчас такие речи вроде поутихли.
Телефон, экраном вниз, загудел и заползал по столу недодавленным жуком. Косыгин поймал его и передал Ермакову.
– На месте! – заорала трубка.
Ермаков откатился от края стола, осторожно выбрался из кресла и, пришаркивая, подошёл к окну.
На улице стоял древний инкассаторский броневик с устрашающими и яркими граффити на боку – драка волка с медведем. Возле машины топтались большие заросшие мужики с автоматами.
Косыгин бесшумно вскочил и подлетел к окну лёгкий и возбуждённый.
– Ой, вот они наши… – Он, хихикнув, подыскивал выражение. – Ну что, идём?
Оба отвернулись от окна и пошли на выход. Глянув через плечо на медленного чиновника, резвый инженер притормозил у столика с фотографиями, стоявшими рядами, как надгробия.
Парень лет восьми в кожаной бейсболке, с усами и сигареткой, в котором сразу узнавался хозяин кабинета. Женщина: сарафан, пухлые руки, гордая посадка головы. Снимок растерянных, как перед расстрелом, стариков: очевидно, родители. Больше всего детей: двое, но много, в разных видах. На центральном кадре у ног отца, держась за его штанины, стояли насупленные малыши с щекастыми мячиками голов. Каждому года по два. Так называемый пограничный возраст.
– Какие! – воскликнул Косыгин.
Ермаков просиял:
– Мы их зовём китёныши…
– Почему?
– Жена так придумала. Им это подходит. Они уже плавают вовсю… – И тут же осёкся, заметив, как сладко и натянуто улыбается этот лысый и как скользит его насмешливый проницательный взгляд:
– У, это я понимаю, здоровячки! Не успеешь оглянуться… Я по своему вижу… – лишнее, ложное, старорежимное.
Ермаков вспомнил миражный сумрак утренней комнаты и призрак первого увядания на лицах спящих и рассеянно уточнил:
– По своему?
– Ага. Правнук…
– Пра-авнук? – повторил Ермаков нараспев и вдруг изо всех сил ударил лысого снизу вверх, в челюсть. – Щитня! – задыхаясь, толкнул его в грудь, понимая, что проиграл.
