XIV

Другие воспоминания об эмиграции

Ткач

В 1794 году мы с г-ном Ростеном были в Швейцарии, с безмятежной улыбкой глядя в лицо противнице-судьбе и сохраняя любовь к отчизне, несмотря на то что она подвергла нас гонениям.

Мы приехали в Мондон, где у меня имелись родственники, и были приняты семейством Тролле с радушием, о котором я сохранил милые сердцу воспоминания.

Этот род, один из самых старинных в этом краю, с тех пор угас, поскольку последний бальи города оставил только дочь, а у нее самой нет ребенка мужского пола.

Мне в этом городе показали молодого французского офицера, который занимался ткачеством; и вот как он к этому пришел.

Этот молодой человек, выходец из очень хорошей семьи, проезжал через Мондон, направляясь в армию Конде, чтобы присоединиться к ней. И вот он оказался за одним столом с неким человеком, чье лицо было серьезным и вместе с тем оживленным – как у соратников Вильгельма Телля на полотнах художников.

За десертом они разговорились: офицер не стал скрывать свое положение, и сосед проявил к нему немалый интерес, выразив сочувствие по поводу того, что он, такой молодой, должен отказаться от всего, что наверняка любит, и обратил его внимание на справедливость высказывания Руссо, которому хотелось, чтобы каждый человек владел каким-нибудь ремеслом, чтобы помочь себе в невзгодах и всюду суметь прокормиться. О себе же самом его сотрапезник сообщил, что он ткач, вдов и бездетен, но уделом своим вполне доволен.

На том беседа и закончилась; утром офицер уехал и вскоре оказался в рядах армии Конде. Но, глядя на все, что происходило как в самой этой армии, так и вокруг нее, он быстро заключил, что надо оставить надежду вернуться во Францию через эту дверь. А вскоре и на себе самом испытал притеснения, с которыми там сталкивались люди, ревностно служившие королевскому делу, но не имевшие никаких титулов и званий; и когда позже его несправедливо обошли чином или что-то в этом роде, он счел это вопиющей несправедливостью.

Тогда-то ему и вспомнились слова ткача; некоторое время он обдумывал их, а потом сделал свой выбор: покинул армию, вернулся в Мондон и, представ перед ткачом, попросился к тому в ученики.

«Я не упущу случая сделать доброе дело, – сказал старик. – Столоваться вы будете со мной; я знаю только одно ремесло и научу вас ему; у меня только одна кровать – вы разделите ее со мной; будете работать так в течение одного года, а по окончании этого срока начнете работать на себя. И заживете счастливо в стране, где труд почитается и поощряется».

На следующий же день офицер принялся за работу и так преуспел в этом деле, что уже через полгода его учитель объявил ему, что уже ничему не может его научить, что считает заботы, которые уделял ему, оплаченными и что отныне все, что он сделает, пойдет в его собственный карман.

Когда я снова завернул в Мондон, новый ремесленник уже заработал достаточно денег, чтобы купить себе ткацкий станок и кровать; он работал с необычайной усидчивостью, и к нему испытывали такой интерес, что лучшие дома в городе договорились по очереди устраивать ему обед каждое воскресенье.

В этот день он надевал свой мундир и возвращал себе свои права в обществе, а поскольку он был весьма любезен и хорошо образован, то был с радостью принят и обласкан всеми. Но в понедельник он снова становился ткачом и, проводя время в таком чередовании, был не так уж и недоволен своей судьбой.

Голодный

К этой картине преимуществ, которые дает предприимчивость, я добавлю другую, в совершенно ином роде.

В Лозанне я встретил одного эмигранта из Лиона, высокого красивого мужчину, который, лишь бы не работать, довел себя до того, что ел всего два раза в неделю. И он умер бы от голода за милую душу, если бы один сердобольный городской негоциант не открыл ему кредит у местного третёра, чтобы он мог обедать по средам и воскресеньям.

Эмигрант приходил в назначенный день, наедался до отвала и уходил, заодно прихватив с собой довольно увесистую краюху хлеба – так было условлено.

Этот добавочный паек он растягивал как можно дольше, пил воду, когда болел желудок, проводил часть времени, валяясь в постели, в пустых, но не лишенных приятности мечтаниях, и таким образом доживал до следующего приема пищи.

Когда я с ним познакомился, он жил так уже три месяца; он не был болен, но во всем его существе сквозила такая вялость, лицо так осунулись, а между носом и ушами присутствовало что-то настолько нездоровое, что на него было больно смотреть.

Я удивился, что он подвергает себя таким мучениям, вместо того чтобы попытаться как-то использовать самого себя, и пригласил его в свой трактир, где он так священнодействовал, что меня от этого дрожь пробирала. Но повторять этот опыт я не стал, потому что люблю, когда люди стойко борются с невзгодами и, если надо, следуют заповеди, обращенной к роду человеческому: «Работай».

«Серебряный Лев»

Какие славные обеды устраивали мы тогда в Лозанне, в «Серебряном Льве»!

За пятнадцать батценов (2 франка 25 сантимов) мы перебирали три полные перемены блюд, где среди прочего была хорошая дичь с окрестных гор, превосходная рыба из Женевского озера, и все это мы вволю запивали белым винцом, прозрачным, как родниковая вода, которое не отпугнуло бы даже зараженного бешенством с его водобоязнью.

Почетное место за столом было забронировано каноником собора Парижской Богоматери (надеюсь, он все еще жив), который был в «Серебряном Льве» как у себя дома, и keller непременно подавал ему все, что было в меню самого лучшего.

Он оказал мне честь, выделив меня среди других и пригласив в качестве своего секретаря в область, где проживал; но я недолго пользовался этой привилегией: события увлекли меня, и я отправился в Соединенные Штаты, где нашел приют, работу и спокойствие.